Теперь миссис Ричардсон предложила Амосу другое: пусть он продолжает работать в кожевенной мастерской, и постепенно она станет его собственностью.
Амос был страшно доволен, но гордость не позволяла ему принимать незаработанные дары. Он согласился пользоваться инструментами и чанами до тех пор, пока не построит своего дома и не обзаведется собственной мастерской.
Еще четыре года ушло у Амоса на обзаведение домом и хозяйством. К этому времени он стал всеми признанным свободным жителем Вуберна. Днем он работал, оставляя кожевенную мастерскую лишь на пару часов, чтобы потрудиться над постройкой своего дома. Шел уже четвертый год его свободы, и каждый вечер, за исключением воскресений, он приходил в дом Джонатана Твомбли навестить Лили.
Лили сорок лет была рабыней, одни хозяева обращались с ней хорошо, другие — плохо. Амос встретился с ней много лет назад на собрании африканских невольников. Он полюбил ее с первого взгляда, но ждал, пока сможет выкупить ее на свободу и жениться на ней. Конечно, она могла выйти за него замуж и рабыней, ее хозяин бы разрешил, но Амосу не хотелось, чтобы его жена оставалась в рабстве.
— Мы подождем немножко, — утешал он ее. — Мы, чернокожие, привыкли терпеливо ждать.
Лили любила Амоса, доверяла ему во всем и согласилась ждать.
Много событий произошло с тех пор. Когда в 1773 году ящики с чаем полетели в воду Бостонской гавани, одни пришли в восторг, а другие — в ужас. Жители колоний больше не желали платить налоги без права посылать представителей в английский Парламент[23]. Другое событие такого же отголоска не вызвало. Группа бостонских негров подала прошение в городской магистрат, жалуясь на разлучение семей из-за продажи рабов. Даже презренные невольники поднимали теперь голос. Ветер свободы, несущийся по миру, касался всех и каждого. Везде, где было угнетение, возникал протест. Никто не знал, когда придет конец неволи, но борьба шла за право на свободу каждого человека.
Обсуждая новости на теплой кухне, Амос любил повторять:
— Ждать осталось совсем немного.
В конце четвертого года свободной жизни Амос постучал в парадную дверь дома мистера Твомбли и попросил разрешения поговорить с самим хозяином.
Его отвели к владельцу дома, он остановился на пороге большой комнаты. Стоя в дверях и комкая бобровую шапку, Амос объявил о цели своего визита.
— Я хотел бы купить у вас Лили, — тихо произнес бывший раб. — У меня есть деньги.
Мистер Твомбли внимательно взглянул на чернокожего.
— Лили и сейчас стоит не меньше двадцати фунтов. Эту цену я заплатил, когда купил ее семь лет назад.
Амос отсчитал двадцать банкнот и протянул деньги изумленному хозяину, не давая тому возможности отказаться или назначить другую цену.
Мистер Твомбли положил деньги в карман и спросил, зачем Амосу понадобилась эта женщина.
— Я собираюсь на ней жениться.
— Не очень-то она годится в жены, — усмехнулся хозяин. — Она с прошлого года хворает, ей недолго жить осталось.
— Тогда она умрет свободной, — Амос поклонился и вышел. Он отправился на поиски Лили, своей будущей жены и свободной негритянки.
Через год Лили действительно умерла, но Амос был счастлив — он знал, что жена умерла свободной. В октябре 1775 года слово «свобода» было на устах каждого американца[24]. Пока Лили была жива, Амос частенько вспоминал Ас-мун — не более чем бледную тень из прошлого, но от того не менее дорогую. Он надеялся, что освободив одну африканскую женщину, он помог и сестре обрести свободу.
В сырой зимний день Амос отвозил тюки с кожей в дом Иосии Боуэра, жившего неподалеку от Биллерики[25], маленького городка в окрестностях Бостона. Кухарка пригласила его зайти съесть тарелку супа на теплой кухне, пока он дожидается хозяина. Слуги и рабы сидели у очага, Амос уютно устроился, слушал их истории, рассказывал свои. Разговор сменился пением, но ни один голос не звучал так нежно, как голос негритянки Лидии, ни у кого не было такого мелодичного смеха. Когда она встала и вышла из кухни открыть дверь хозяину дома, Амос заметил — она ковыляет, с трудом опираясь на костыль. После ее ухода у очага повисло молчание.
— Ты глаз не сводил с Лидии, старик, — сказала кухарка.
— Как случилось, что она хромает? — спросил Амос, понижая голос до шепота.
— Она не всегда хромала, — ответила кухарка. — Ей ноги на корабле перебили, покуда сюда везли. С тех пор ей трудно ходить. Но она шьет для миссис Боуэр, а на это ноги не нужны.
— Она замужем?
— Откуда? — воскликнула кухарка. — Кто хромоножку замуж возьмет?
Когда мистер Боуэр вернулся, Амос попросил разрешения поговорить с ним. Получив деньги за кожу, негр почтительно объявил, что у него есть еще одно дело.
— Что тебе надо? — хозяин удивился — какое еще дело может быть у этого негра?
— Ваша рабыня, Лидия. Я бы хотел ее купить.
Иосия Боуэр задумался на мгновение.
— Дешево я ее не отдам. Она хорошо обученная мастерица. Может готовить, отлично шьет, да и нрав у нее кроткий, а это немаловажно.
— Она хромает, — сказал Амос.
— Отдам ее тебе за пятьдесят фунтов.
— Твердо обещаете? — переспросил Амос.
— Если она тебе понадобилась и если у тебя хватит денег.
— Понадобилась, а деньги скоро будут, — торжественно, будто давая клятву, пообещал Амос.
— На что она тебе? Она белошвейка, в твоем ремесле белошвейки ни к чему, и к тому же хромоножка.
— Я хочу на ней жениться.
— Правильно говорят, что прихотям человеческого сердца нет границ, — добродушно рассмеялся Иосия Боуэр.
В своей части сделки Амос не сомневался. Он натянул бобровую шапку, поплотнее запахнул длинный плащ и отправился обратно в Вуберн. Пламя надежды, всколыхнувшееся при виде хромоногой негритянки, скоро погасло, но все же ветер, казалось, дул не так пронзительно, как утром.
Три долгих года понадобилось Амосу, чтобы скопить сумму, нужную на выкуп Лидии — три года, в течение которых шла война и приближалась победа. Колонии сражались вместе, объединенные записанными на пергаменте словами: «Все люди сотворены равными…»[26] Эти слова стали краеугольным камнем рождающейся нации, но их так легко приписать энтузиазму юности, когда они призывают к разрыву уз запретов и тирании, и так трудно объяснить человеку с черной кожей, который обращается за мудростью и пониманием к белому.
Многие друзья Амоса присоединились к колонистам, сражаясь доблестно и бесстрашно. Некоторые пали на поле битвы. Когда кровь вытекает из жил, чтобы напоить землю, откуда вырастет свобода, тут уже не до цвета кожи. Тем чернокожим, кто не погибли в битвах, в награду за их мужество была дарована свобода. Как же хотелось Амосу быть вместе с ними! Но ему уже далеко за шестьдесят, кому нужен такой боец? Он не раз просился в армию, доказывал, что еще силен, но всегда получал один и тот же ответ:
— Слишком стар для поля битвы и трудностей войны. Слишком стар. Слишком стар.
Но Амос знал — для своей борьбы за свободу он еще не стар. И знал, что для нее нужны не ружья и храбрость, а монета за монетой, добываемые тяжким трудом. На них можно купить волю и дать ее той, которую он полюбил, чтобы она не умерла в позорном рабстве. Свобода была в воздухе, которым он дышал, струилась в его крови. Она была ему нужнее, чем биение собственного сердца. Он не мог объяснить, откуда такая нужда в свободе, он просто знал — жить без этого невозможно.
Все три года, пока копил деньги на выкуп будущей жены, он раз в неделю приезжал на маленькой повозке в Биллерику, садился на кухне подле Лидии и разговаривал с ней, не обращая внимания на то, были ли вокруг другие слуги. Лицо его сияло, когда он объявил ей, что хочет выкупить ее из рабства.
Она протянула ему руку, улыбнулась:
— Никогда не думала, что смогу стать свободной. Каково это, Амос? Когда ты свободен, воздух слаще? Легче дышится? Солнце теплее?
— А ты не помнишь, как жила в Африке?
— Нет, я помню только плаванье, — покачала головой негритянка. — Нам всем было так плохо. Мы попробовали бежать. Даже океан был бы лучше. Кому-то удалось… — она закрыла глаза ладонью. — Я их как сейчас вижу. Прыгают в воду, туда, к свободе. Я попыталась… Не получилось… Они перебили мне ноги. Я ничего не помню, Амос, было так больно, так темно, днем и ночью. Меня больше не выпускали на палубу, я света белого не видела, пока мы к берегу не пристали.
Они остались на кухне одни, она положила голову ему на плечо и разрыдалась будто удерживаемые двадцать лет слезы наконец прорвались наружу. Амос начал что-то тихонько напевать, негромким голосом рассказывать об Африке, обо всем, что мог припомнить. Лидия улыбнулась. Пройдет еще шесть дней, думала она про себя, пока он снова придет посидеть с ней на кухне, но тогда они еще на шесть дней приблизятся к тому времени, когда им уже не надо будет расставаться.
Амос собрал деньги сполна, что еще он мог сделать? Он не умел выторговывать сходную цену за живой товар, и как ему было спорить с решением мистера Боуэра? Пришел день забрать Лидию с собой, и Амос сначала отправился к ее хозяину. В присутствии свидетелей — друга Иосии Боуэра и одной из служанок, с которой подружился Амос — деньги были тщательно пересчитаны. Мистер Боуэр отложил банкноты и передал Амосу необходимый документ, подтверждающий продажу. И этот листок бумаги тоже останется с Амосом до конца его дней.
Иосия Боуэр
Как ни доволен был Амос документом, бумага эта пережила саму Лидию. Свобода оказалась слишком сладка, и она наслаждалась ею не дольше года. Амос сидел у ее смертного ложа и радовался, что она умирает свободной.
5. Путешествие в Кин. Год 1779
В нежаркий июньский денек 1779 года Амос одолевал последние несколько миль до Кина[27], что в Нью-Гемпшире[28]. Два дня он уже в пути и до места доберется только к ночи третьего дня. Но под ним добрая лошадь, к седлу приторочена связка кож самого что ни на есть высокого качества, а он — свободный человек. Куда бы Амос не уносился мыслями в дороге, все возвращалось к одному: он свободен.
Уже десять лет и один месяц как Амос перестал быть рабом, а все равно не устает радоваться, словно сегодня первый день свободы. Странная вещь — свобода, и в ней есть кое-какие недостатки. Теперь вот не о ком ему заботиться, ни с кем он больше не связан, промелькнула на минуту мысль и, словно набежавшее на солнышко тень, омрачила радость.
Все годы рабства мечтал он о сладости семейного очага, о женщине, с которой бы мог разделить жизнь, но оба его брака, и с Лили, и с Лидией, обернулись лишь мимолетным счастьем, которому не суждено длиться долго. Он надеялся, что на этот раз все будет иначе — Виолет гораздо моложе его, сильная, полная жизни женщина. Она тоже рабыня, но он постарается ее выкупить. Джеймс Болдуин назначил за нее цену в пятьдесят фунтов, и теперь Амос прикидывал, сколько времени уйдет на тяжкий труд, пока удастся собрать такую немалую сумму.
За эту цену хозяин отдавал не только Виолет, но и ее маленькую дочку Селиндию. Амос радовался, что сможет даровать свободу сразу двум живым существам. Селиндии только исполнилось четыре годика. Смуглянка со звонким голоском и блестящими глазками напоминала Амосу о другой, давно ушедшей из его жизни девочке. Как важно получить свободу, пока ты еще ребенок. Иначе тень рабства нависнет над тобой навсегда. Амос вез с собой выделанной кожи не меньше, чем на десять фунтов. В мастерской в Вуберне остались и другие заказы, за которые неплохо заплатят. Может, уже скоро удастся собрать все пятьдесят фунтов.
— Не торопись, Циклоп, — придержал он коня, — до вершины холма недалеко, там и отдохнем.
Циклоп послушно перешел на шаг, а Амос вспомнил об Иисусе Навине и Земле Обетованной, о том, как Господь повелел ему быть твердым и мужественным[29]. Вот и он, словно Иисус Навин, тоже ищет новое место, где поселиться. Он хочет построить дом для Виолет и Селиндии, жить втроем мирно и счастливо. Добравшись до вершины холма, он думал уже не об Иисусе Навине, но о себе самом, Амосе, и своей земле обетованной — перед ним открывался вид, обещавший все, что только может понадобиться человеку для счастья.
Лес отступил, показалась вырубка — ряд небольших домиков и добротно выстроенный молельный дом. На западе одиноким пиком на фоне неба возвышается гора. Они будто глядят друг на друга — огромная гора и дом Божий, оба крепкие, сильные, устремленные вверх, в Небеса.
Он отпустил поводья — пусть Циклоп пощиплет травку у дороги, и спешился. У подножия холма расстилались зеленые поля, склон горы испещряли светлые точки — это паслись коровы и овцы. Повинуясь внезапному желанию, пришедшему откуда-то из далекого прошлого, Амос опустился на колени и прижался губами к земле. Потом встал, снял шапку и устремил взгляд на вершину горы.
— Я просил Тебя о знаках, Господи, много раз просил, и Ты всегда подавал мне знак. Подай мне знак и сейчас. Мне не нужен большой знак, Господи, я пойму и так. Если мне суждено начать новую жизнь здесь, скажи мне об этом, Господи. Не обязательно сию минуту, когда Сам пожелаешь, просто дай мне знать до того, как я вернусь в Вуберн.
Амос почтительно склонил голову — вдруг знак явится прямо сейчас, потом подобрал поводья и вскочил в седло.
Амос Счастливчик продолжал свой путь, он пел, глядя, как вырубка снова сменяется лесом, и ему отвечало лесное эхо, сливаясь с пением птиц, журчанием ручья, глухим стуком конских копыт.
Голос его по-прежнему был силен и звучен. Он приблизился к дорожному указателю, уходящая направо стрелка гласила: «ДЖАФФРИ[30], шесть миль», указывающая прямо — «КИН, десять миль». Он несколько раз повторил про себя: «Джаффри, Джаффри, Джаффри», — произнес это слово шепотом, пропел на разные голоса, и каждый раз ему казалось — вот она, земля обетованная.
Циклоп уже немолод, но совсем еще неплох, несмотря на единственный глаз, и Амос старается не перетруждать коня. Он еле волочил ноги, когда хозяин привел его к кожевнику и спросил, сколько тот даст за шкуру. Амос пообещал хозяину десять фунтов за живую лошадь, и сделка немедленно совершилась. Лето на пастбище, немножко заботы, и лошадь обрела новую жизнь. С тех пор добрый конь немало послужил Амосу.
Амос добрался до Кина, нашел гостиницу — поставить лошадь в стойло, ему самому там переночевать не удастся. Он тоже проведет ночь на конюшне, благо чистой соломы тут хватает, есть и вода — запить припасенный в дорогу хлеб. С утра пораньше он заплатил шиллинг — за стойло для лошади. Дороговато, но Амос знал — с белым хозяином гостиницы не поспоришь. Тому ничего не стоит сорвать плохое настроение на чернокожем — безо всякой причины, только потому, что черный не посмеет ответить тем же. Хорошо еще — только обругает, а не то начнутся выяснения — не беглый ли он раб. На всякий случай Амос всегда носит с собой бумагу, подтверждающую его освобождение.