— Ну, катнем на плот? — опять нетерпеливо спросил Геннадий и бросил в Юрия гладкий круглый камешек.
Юрий не пошевелился, не повернул головы.
— Ты что? — засмеялся Геннадий и приподнялся на локте. — А знаешь, эта Женька… она не такая, как другие девчонки, не задавала. Правда?
Глаза приятелей встретились, и Геннадия поразила какая-то странная настороженность, мелькнувшая во взгляде Юрия.
— Ну, само собой… особенного в ней ничего нет, это ясно, — зачем-то поспешно добавил Геннадий, отводя глаза, как будто в чем-то оправдываясь.
Он повертел головой, следя взглядом за носившейся над песками бабочкой с большими бирюзовыми крыльями, и, не выдержав, в третий раз спросил:
— Ну, поедем на плот?
— А кто оформлением Доски почета займется? — медленно, словно с трудом, сказал раздраженно Юрий, тоже потупившись. — Миша Агафонов просил сегодня всю работу сделать. Ты разве забыл? А на плот я и сам не прочь бы…
— Ох, уж и любитель этот Агафонов всякие поручения давать! — поморщился Геннадий, не спуская глаз с порхавшей бабочки.
Бабочка, словно почуяв беду, внезапно взвилась вверх, проворно взмахивая крылышками.
— И когда, Юрка, он все успевает делать? — помолчав, продолжал Геннадий. — Подумай только: работает, учится в техникуме и еще вдобавок руководит комсомольской организацией! Говорят, два года назад простым матросом был. А сейчас — нате вам — старший рулевой! А в следующую зиму сдаст на третьего штурмана…
— А чему ты удивляешься? — перебил Юрий. — Волю в себе человек выработал. Понимаешь? А когда воля крепкая, всего можно достигнуть!
Приподняв голову, Юрий поглядел задумчиво на луговой берег. Быстрое течение подмывало берег, и от него, протяжно ухая, отваливались целые глыбы, увлекая за собой хрупкие, тонкие кустики тальника.
Чуть подальше песчаной тропинки в воде полоскались корни столетнего осокоря, похожие на дремучую бороду сказочного разбойника. Могучее дерево, стоявшее на краю обрыва, не выдержало ни свирепого напора весенних вод, ни обломных ветров и, покачнувшись в сторону берега, рухнуло на плечи своих собратьев. Старый осокорь медленно умирал: еще была зелена у комля густая его листва, она еще трепетала от малейшего дуновения ветерка, а уж кудрявая буйная головушка пожелтела.
В другом месте в воду осела огромная глыба. Вместе с ней свалилась молоденькая осинка. Деревце накренилось, вот-вот готовое упасть в реку, но оно все еще боролось за жизнь, цепко держась корнями за осевшую землю. И кто знает, возможно, и устоит деревце, выпрямится, глубже пустит корни. А когда спадет большая вода, осинке уже ничего не будет угрожать до следующей весны.
— Я с десяти лет закаляю волю, — негромко произнес Юрий, отводя взгляд от берега.
— Ну-у? — протянул Геннадий, смешно оттопыривая губы. — С чего же ты начинал?
— Да так… — чуть улыбаясь, Юрий глянул на приятеля. — Сейчас даже смешно делается, когда вспоминаешь.
— Расскажи! — попросил Геннадий и придвинулся к товарищу.
— Зимой это было, — начал не сразу Юрий. — Мать куда-то уехала… кажется, на учительскую конференцию в Казань, а мы с бабкой одни остались. Только мама уехала, а тут тетя Вера заболела. А жила она чуть ли не на другом конце Звениговска. Вот бабушка и собралась к тете Вере ночевать. «А ты, говорит, Аника-воин, покличь к себе в ночевальщики кого-нибудь из приятелей». — «Ладно, говорю, Бориску соседского позову». Ушла она, а я никого не позвал. Останусь, думаю, один. Надо ж характер воспитывать! И чтобы несгибаемая воля была! — Юрий помолчал, смущенно моргая ресницами. — Ушла бабка, запер я за ней сенную дверь — и за уроки. А когда сделал домашние задания, есть захотелось. Достал хлеб, конфеты — их мне бабка к чаю оставила, — закусил и за «Вечера на хуторе близ Диканьки» засел. Читал?
— Сочинение Гоголя? Спрашиваешь!
— Мать мне эту книгу в день рождения подарила. Красивая такая, с картинками. Ребята завидовали. Мы чуть ли не всем классом ее вслух читали. Соберемся то у меня, то еще у кого-нибудь и читаем по очереди. А в одиночку страшно было. А тут я вдруг расхрабрился: самое, думаю, подходящее время проверить себя, трус я или нет. А на улице в это время буран поднялся. На чердаке ветер свистит и завывает, ну прямо как испорченный репродуктор, о стекла снег сухой шуршит, а я один во всем доме. Даже как-то не по себе стало. Но я бодрюсь: «Все равно буду читать!» Отыскал в книге повесть с самым страшным названием: «Страшная месть», и начал. И как дошел до того места… помнишь, где мертвецы из могил встают… как дошел до того места — и ни с места. Не могу дальше читать, да и все тут! Зажмурил глаза и не шевелюсь. Вдруг слышу — в окно кто-то царапается. И уж кажется мне, что это мертвец царапает раму. «Ерунда, — успокаиваю себя. — Это ветер». А какой там ветер! Солидное дело — изо всей силы кто-то раму царапает! На минуту будто все смолкнет, а потом опять — в другое окно. «А что, думаю, если это Бориска или еще кто из пацанов? Узнали, что я один, и решили меня испытать». И заставляю себя подойти к окну. Поднимаю занавеску — никого не видно, а царапанье еще сильнее. «Ну что, — спрашиваю себя, — дальше делать? Разве выйти во двор?» А по спине мурашки. «Хотел, думаю, волю закалять, да где уж тебе! Трусом был, трусом и останешься навсегда!» Подумал так, и будто сразу легче стало. Сжимаю кулаки и через всю столовую — в прихожую, а из прихожей — в сени. Только вышел в сени, а в дверь царап, царап. Сердце так и оторвалось. И хочется назад броситься, да в кровать, под одеяло. А на ухо ровно кто шепчет: «Эх ты, храбрец!» Разозлился я на себя — раз, раз! — сбрасываю с двери крючок и выскакиваю на крыльцо. «Кто, кричу, балуется? Я вас сейчас!» А на улице ни души. Ну и ситуация! Вдруг смотрю под ноги… и глазам не верю. Вот, оказывается, кто меня до смерти перепугал: Скрипка!
— Как… скрипка? — переспросил Геннадий, приподнимаясь на локтях.
— Ну да, Скрипка. Кошка у нас тогда была. Писклявая такая, мы и прозвали ее Скрипкой. Она и царапалась.
В песок с разлету ткнулась носом лодка, и из нее выпрыгнули мокрые, накупавшиеся парни.
Только один Давыдов еще не купался. Он сидел на корме и, свесив за борт тонкую волосатую ногу, пробовал, не холодна ли вода.
— Борис Наумыч, да вы прыгайте сразу! — посоветовал Геннадий, проворно вскакивая на ноги.
Юрий тоже встал, покосился на штурмана и с разбегу кувыркнулся вниз головой в воду.
Крупные прозрачные брызги окатили спину Давыдова, и он передернулся.
— Прыгайте! — опять закричал Геннадий и, подойдя к реке, у самой кромки воды на влажном песке заметил длинные тонкие полосы.
Геннадий присел и стал сосредоточенно разглядывать странный, загадочный рисунок. Неужели кто-то до них уже побывал на острове? Но почему тогда он не обнаружил никаких следов? Да и кому была охота чертить эти путаные полосы?
Геннадий не заметил остановившегося около него радиста Кнопочкина. Радист посмотрел на петлявшие бороздки, нацарапанные на песке словно острием ножа, и улыбнулся:
— Ишь какой след оставила ракушка.
Геннадий поднял голову.
— Ракушка? — недоверчиво переспросил он и рассмеялся.
— Ее работа! — Кнопочкин тоже присел. — Вчера на этом месте еще вода была, вот она и ползала. Эти ракушки знаешь какие путешественницы? Выставят наружу «ногу» — мускулистый такой отросток и ползут себе по дну. Если бы глянуть на волжское дно — все, должно быть, исписано ракушками. — Он помолчал. — Не приходилось видеть, как ворона лакомится ракушками?
— Нет.
— Найдешь ракушку, попробуй-ка ее раскрыть. Не тут-то было! Обе створки друг с другом как замком схвачены. Ну, а вороне и подавно — где ей справиться с этим делом! — Кнопочкин поднял на Геннадия глаза; тот смотрел на него не мигая. — Но как же все-таки ее раскрыть? Хитрая ворона вот что придумала: она берет ракушку в клюв и поднимается высоко в небо, а оттуда бросает ее на камни. Ловко? Ракушка раскалывается, а уж ворона тут как тут. И расправляется с добычей.
В стороне от лодки раздавались смех, крики, плеск. Это сокольцы гонялись друг за другом, брызгаясь и ныряя. Наверно, никогда еще в этих местах не было такого веселья.
Кнопочкин не удержался и тоже бросился в свалку.
Немного погодя и Геннадий побежал за ним.
Прямо на Геннадия шел Юрий. Он что-то разглядывал, близко поднеся к мокрому лицу ладонь.
— Юрка, что там у тебя? — спросил Геннадий, останавливаясь.
— А вот иди глянь. — Юрий вышел на берег и вздохнул всей грудью.
На ладони у него сидела мохнатая пчела и старательно чистила задними лапками свое коричневато-темное, с золотыми ворсинками брюшко.
Увидев пчелу, Геннадий отступил на шаг и сипящим шепотом сказал:
— Бросай скорее, ужалит!
— А зачем ей меня жалить? — спокойно спросил Юрий, продолжая разглядывать пчелу.
— Как зачем? Пчелы всегда кусаются! — У Геннадия раздулись широкие ноздри. — У нас в колхозе в прошлом году одного мальчишку так искусали… та-ак искусали… весь в шишках ходил!
— Должно быть, за дело.
Геннадий с опаской приблизился к Юрию:
— Ты где ее взял?
— Плыву, а она на воде сидит. — Юрий улыбнулся. — Наверно, она с того берега сюда прилетела. Полетела обратно и упала в воду… Хорошо, я ее вовремя заметил, а то бы в два счета какая-нибудь рыбешка схватила.
Пчела пошевелила прозрачными крылышками с паутинками прожилок, подумала о чем-то и вдруг взвилась вверх.
— Полетела, полетела! — замахал руками Геннадий. — Прямо на тот берег курс взяла.
Некоторое время Юрий молча следил пристальным взглядом за полетом пчелы. Потом, когда крошечная точка совсем растаяла в синеве неба, он с уверенностью сказал:
— Теперь долетит. Отдохнула. — И, взглянув вправо, добавил: — Генка, а «Сокол»… смотри-ка, уже рядом!
«Сокол» вот-вот должен был поравняться с островом. Он держался середины реки. Отчетливо были видны и оранжевая носовая рубка, и бушприт, и мачта, и черная труба. Грузный, кажущийся непомерно широким от нависших над водой кают, «Сокол» неторопливо шел вперед, с оглушительным шумом подгребая под себя красными плицами бурлящую воду. Всем своим солидным, внушительным видом он как бы говорил: «Мне, конечно, не угнаться за быстроходными пассажирскими пароходами, но это и не мое дело. Я труженик: поглядите, какой плот тащу! Не всякий с таким справится».
Вылез из воды Кнопочкин, похлопывая ладонями по гулкой груди. Он тоже посмотрел на судно и проговорил:
— А «Сокол» наш, ну прямо скажу, — красавец!
«А ведь и верно — красавец «Сокол», — подумал Геннадий. — Многие парни из ремесленного позавидуют нам с Юркой, когда узнают, на каком знаменитом судне мы плавали».
— Эй, вы, трогаемся! — закричал с лодки Давыдов.
Штурман так и не искупался. Он уже давно сидел в кителе, застегнутом на все пуговицы, и нахлобученной на глаза фуражке.
— Надо ехать, — решил и Кнопочкин и направился к лодке. — Пошли, ребята.
Последним залез в лодку матрос, посиневший, но веселый и счастливый.
— Ну, водохлебы, и отвел я душу! — сказал он, лязгая зубами.
— Да уж по всему видно, — мрачно обронил штурман. — Воспаление легких схватишь, тогда узнаешь!
— В июне — да воспаление? — беспечно отмахнулся матрос и, усевшись на скамейку, изо всех сил налег на весла.
Геннадий то и дело оглядывался назад, на удалявшиеся пески. Ему жалко было расставаться с этим одиноким, понравившимся ему островком. Уж никогда-никогда больше он сюда не приедет, никогда не ступит на чистый крупитчатый песок, как снег похрустывающий под ногами.
В штурвальной рубке
В штурвальную рубку — светлую кабину с огромными окнами — Геннадий входил всегда с легким замиранием сердца.
Рубка была командным пунктом: отсюда управляли не только судном, но и плотом.
И как тут не волноваться, когда переступаешь порог рубки!
Побывать в этой небольшой кабине мечтают мальчишки всех поволжских городов и сел. Геннадий же бывал здесь каждый день, а в субботу на прошлой неделе он просидел в рубке полдня, копируя на кальку по заданию капитана один из листов лоцманской карты.
В рубке не было ничего лишнего, здесь все было строго и просто: штурвальное колесо с паровой машинкой, столик с пухлой книгой — лоцманской картой Волги, бинокль на полочке под рукой штурмана, флажки-отмашки и у задней стены — скамейка.
Сегодня капитан сразу после обеда вызвал практикантов в рубку и поручил им зарисовать участок Волги в пятнадцать километров со всеми береговыми и плавучими обстановочными знаками.
Геннадий любил рисовать и с большой охотой взялся за дело. Закончив работу раньше Юрия, он теперь отдыхал, стоя у раскрытого окна рубки, и глядел на Волгу. Волга напоминала ему широкую степь, в которой затерялась родная Ковылевка. Еще совсем недавно, читая книги о дальних краях, Геннадий досадовал на то, что он родился в маленькой, ничем не приметной степной деревушке с таким простым названием. А сейчас, вспоминая просторные сельские улицы, Геннадий вдруг с грустью вздохнул. Прошло уже десять месяцев и двадцать три дня со времени его отъезда из дому. И захотелось хотя бы на миг взглянуть на родные места, повидаться с матерью, отцом.
Хорошо бы пробежать босиком по заросшей травкой улице из конца в конец! Трава, наверное, такая густая и мягкая, что когда по ней проносится запряженный в тарантас еще не старый меринок, едва касаясь своими быстрыми ногами земли, то почти не слышно стука колес. Хорошо бы ранним утром выбежать за околицу, когда пастух гонит в степь деревенское стадо, окутанное прохладной пылью. А где, кроме степи, можно увидеть, как просыпается июньское солнце? Вначале оно озаряет брызжущими лучами высокое побледневшее небо, еще не налившееся глубокой синевой, а потом, чуть поднявшись над пламенеющим горизонтом, щедро заливает своим теплым ласковым светом степь, только что казавшуюся тусклой и однообразной и вдруг сразу преображенную, ставшую такой цветистой, будто яркий девичий сарафан. А ночные сполохи в конце июля, точно далекие таинственные пожары? Как они тревожаще красивы! На них можно смотреть, не уставая, до рассвета!
— Ты что, Жучков, загрустил? — спросил стоявший у штурвала рулевой Агафонов. — Или не по душе у нас?
— Я… я ничего, — смутился захваченный врасплох Геннадий. Помолчав, он добавил: — Гляжу на Волгу… Какая она широкая! А вот Амур, говорят, еще шире. На Амуре и с курса, пожалуй, в два счета собьешься.
Капитан, что-то писавший в своем блокноте, поднял голову, улыбнулся.
— С курса сбиться всегда можно. Дело это нехитрое, — сказал он. — Если плохо знаешь фарватер, не мудрено сесть на мель или врезаться в берег не только на большой реке, но и на самой маленькой. — Снова заглянув в блокнот, Глушков захлопнул его, спрятал в карман. — А случается и так: нет вокруг тебя ни искусственных, ни естественных примет… Случается и такое. Вот попробуй-ка тогда не сбиться с курса!
Юрий все еще сидел за столиком. В глазах у него рябило от извилистых линий, черточек, кружочков и просто точек. Он недоверчиво взглянул на капитана и спросил:
— А разве так бывает?
— И с нами это может произойти в любой момент. Опустится туман, и крышка — никакой видимости. Все вокруг белым-бело. Не только бакенов — берега не увидишь… Ну-ка скажите, как тут быть? Как проверить правильность выбранного курса?
Глушков закурил папиросу, положил руки на спинку скамьи. Взгляд его остановился на Геннадии. Но Геннадий поспешно отвел глаза в сторону.
— Вижу, редко на корме бываете, — лукаво щуря глаза, сказал капитан. — А на корму не бесполезно почаще заглядывать…
— Сергей Васильич, вспомнил! — встрепенулся Геннадий. — По следу парохода можно определить правильность выбранного курса. И еще по придонной волне.
— Верно! — кивнул Глушков. — Только ненаблюдательный человек целый день просидит на корме и ничего не заметит. А пытливому, дотошному человеку след парохода многое расскажет. — Он встал, посмотрел в заднее окно. За кормой парохода тянулся ровный лентообразный пенящийся след. — Появись сейчас извилистая малоустойчивая борозда, — продолжал он, — ну, такая, какую неумелый тракторист на пахоте оставляет, бывалый волгарь не похвалил бы нас. «Эге, молодчики, — сказал бы он, — сбились с курса. Что же вы виляете, то и дело отклоняетесь от стрежня? Этак недолго и на мель сесть».