— Это же мои! — закричал Танел. — Моя лошадка и Ванька-встанька! Видишь, его никак нельзя заставить лежать, — объяснял он Саале.
Они еще долго сидели в сарае на ящике и по очереди пытались положить Ваньку-встаньку, а он не поддавался, потому что голова у него пустая, а в туловище налит свинец.
— А как игрушки сюда попали? — спросила Саале.
— Я, когда был маленьким, приходил сюда играть.
Кади знала очень много сказок про колдунов лапландских и турецких, и Танел не делал различия между своим домом и Кадиным. Рассерженная мать иной раз приходила с розгой гнать его домой.
Саале призналась Танелу, что у нее в детстве не было других игрушек, кроме стеклянного шарика, который она с большим трудом запихнула в рот и с еще большими муками вынула.
После этого разговора в сарае Саале перестала чуждаться Танела, и они стали бродить по лесу. Танел знал все грибные места, но сейчас можно было найти на поляне лишь одни ноздряки, еще не зрелые, которые не лопались и не выстреливали облачком пыли, если на них наступали.
Они открывали большие муравьиные государства и с интересом следили за трудовой возней муравьев. Саале загородила стеблем дорогу муравью и сказала задумчиво:
— Человек такая же жалкая букашка.
Об этом у них с Танелом возник яростный спор.
— Человек не хочет быть букашкой, и он не букашка, — сказал Танел.
— Это ничего не значит, хочет он или не хочет. Хотеть может только бог.
— Но почему же бог хочет, чтобы человек был только жалкой букашкой?
— Танел, — произнесла Саале, — человеку не дано обсуждать волю божью.
Танел возражал, и когда Саале ничего уже не оставалось, она спросила:
— А ты читал священное писание?
— Нет.
— Чего ж ты споришь, если сам ничего не знаешь.
И Танел пообещал девушке, что обязательно прочтет.
Саале предложила ему свою книгу, но Танел сказал, что достанет сам. У Хельментнны была Библия.
Однажды Танел и Саале попали под дождь.
По небу, как стадо овец, бежали тучи, темные и тяжелые, готовые вот-вот пролиться на землю.
Саале забеспокоилась.
— Ну и что ж? — успокаивал ее Танел, но все же пустился такими большими шагами, что Саале рядом с ним вынуждена была бежать.
Уже упали первые редкие дождевые капли.
— Дождь! — тихонько воскликнула Саале. Остановилась, вытянула вперед руку и ждала с неба новых капель.
— Пойдем спрячемся у Ионаса, — сказал Танел.
Старина жил у реки, но Саале не знала где, и Танел повернул ее голову в сторону дома Ионаса.
— Видишь, вон там!
Было почему-то необъяснимо приятно, что Танел взял ее голову в свои руки.
— Танел, а ты когда-нибудь поднимал детей за голову? Или тебя самого так поднимали?
— Да, когда маленьким был, — сказал Танел. — А что? А тебя поднимали?
— Нет, — покачала головой Саале, будто сожалея. Ведь она не дружила с другими детьми: мама не разрешала. Она только из окна могла смотреть, как они друг другу «показывали Ригу».
На кончик носа Саале упала капля, и Танел рассмеялся.
— Чего ты смеешься? — радостно сказала Саале и вытерла нос рукой.
Вдруг резко потемнело, небесные овцы сбежались вместе, превратившись в нечто бесконечное и бесформенное, обрушившееся на землю густым дождем. А Саале упиралась, не хотела идти к Ионасу, и Танел тащил ее за руку.
Они опрометью побежали к реке; дождь стоял перед ними стеной, и Саале теперь не различала, где дом Ионаса Тощего. Она крепко держалась за руку Танела, словно боялась потеряться в дожде, — здорово было бежать так, держась за руку.
Танел знал, другие рассказывали, что когда-то давным-давно в этом доме все три брата гончарничали, точили миски и горшки для ярмарок. Младший брат — Ионас — делал из глины вещи и потоньше: свистульки в виде птичек, вазы для цветов и пепельницы в виде пней. Еще и теперь можно было встретить их в домах жителей побережья.
Стоящую посуду делали братья, — она не пропускала воду, и звук у нее был красивый и ясный. Местным жителям нравилось ходить в гончарню просто так, без дела. Приходили, садились и смотрели, как клали комок глины на гончарный круг и как ловкие чуткие руки гончаров придавали ей нужную форму.
Из куска глины мог выйти пузатый горшок или посудина с тонким горлышком, широкая миска или высокая кринка. Получалось то, чего хотели руки.
Бывало, некоторые изделия не выдерживали обжига. И хотя коварная трещина не бросалась в глаза, братья находили ее. Потому что посуда не знает фальши, не умеет врать, звук ее голоса сразу же выдает самый малейший изъян. Но Ионас по-своему оправдывал такую треснутую посуду.
— Вишь, и у Иеговы ведь случился брак. Его люди глиняного рода тоже вроде горшков. Ева еще маленько походила на вазу и в середке была чуть потоньше, но Адам получился у него таким неуклюжим, что ни один порядочный мастер не осмелился бы даже показаться с ним на ярмарке.
Теперь в этом доме Ионас жил в одиночестве. Два брата погибли на войне: один — в России, другой — на стороне немцев.
Случается и так.
У Ионаса и на это имелось объяснение:
— А в каком доме нет горшка с трещиной?
После демобилизации Ионас бросил заниматься гончарным делом. Сказал, что к глине его больше не тянет, и сменил ремесло. Он был тогда молодым, а рыбаки были нужны. Но в доме разные предметы все еще напоминали о времени, когда здесь шла горячая работа. И в первой комнате у окна стоял гончарный круг братьев, словно памятник.
Людям по-прежнему требовалась глиняная посуда; на нехватку ее сильно жаловались и ждали теперь из Латвии. А к Ионасу ходили как прежде, просто так, безо всякого дела.
Он все еще оставался холостяком.
С каждой наступающей весной Ионас становился поэтичным и ждал для себя чего-то, бог знает чего особенного. В юности он пережил несчастную любовь; любовные истории случались с ним и позже, но всегда в решительный момент он махал рукой, сопровождая это выразительным «нях!», и говорил, что передумал, потому что даже рыба, попадая в сети, начинает шевелить мозгами…
В деревне жили два рыбака, по имени Ионас. И Ионас Тощий вовсе не был очень уж худым, но он был такой породы, что с годами совсем не прибавлял в весе и выглядел как мальчишка. Другой Ионас тоже не отличался толщиной, но два Тощих Ионаса — этого было бы многовато для одной деревни.
Водрузив очки на нос, Ионас Тощий как раз штопал носки, когда к нему прибежали спасаться от дождя.
Танел отряхивался на пороге, как мокрый пес, а Ионас совал упрямую нитку сквозь игольное ушко так старательно, что глаза сошлись на переносице. Перед ним лежала гора носков, ожидающих штопки, и гриб с деревянной шляпкой.
— Гля, приходится заниматься рукоделием, — пожаловался Ионас с презрением.
— Давно пора взять жену, — поддел его Танел.
— Нях! — произнес Ионас озабоченно. — Мне самому такая мысль тоже вроде бы несколько раз в голову приходила. Только ведь это вам не рыбу ловить. В этом деле нужны знания.
— Говорят, что у тебя было полно невест, — подстрекал Танел, надеясь, что Ионас расскажет свои забавные истории. Не ради себя, ради Саале.
— Вишь, нельзя сказать, чтоб уж так много. Но кое-кто… — завелся Ионас. Не ради Танела, ради Саале. — Одна была красивая с виду, только под кудрями ничего, кроме глупости, не найдешь. И надеяться было нечего. Другая, наоборот, строчила слова, как швейная машина. И слушать не успеваешь, и остановить невозможно. И никакого перерыва, чтоб дух перевести… Но, может, ты знаешь какую-нибудь, чтоб годилась?..
Танел смеялся — вечная, знакомая тема, но всякий раз Ионас приводил в пример новых женщин.
У Ионаса было улыбчивое лицо, и рассказывал он забавно. Казалось бы, что его чуждаться, но Саале все-таки не вошла дальше порога. Тогда Ионас повернулся к ней и спросил: умеет ли она заплатки ставить?
— Нет, — сказала Саале.
— Не умеешь? Тогда иди сюда, я тебе покажу, как это делается.
Саале нехотя подошла поближе. Ионас велел ей сесть рядом с собой. Старик вырезал из толстой материи подходящий лоскут и начал подшивать его, как подметку, к рваному носку.
По окошкам струился дождь, и грохот грома перекатывался через дом, но тучи стали прозрачнее.
Толкованию Ионасом супружеской науки не видно было конца, хотя давно уже можно было подытожить его рассуждения одной-единственной фразой: рыба видит приманку, но не замечает удочку.
— Один мой знакомый завел себе жену с очень тонкими манерами, — рассказывал Ионас Саале. — Он безропотно сносил все ее причуды, но когда жена стала подавать суп на стол в тарелках, тут уж терпение у него лопнуло, и он как грохнет кулаком об стол: «Ах так, суп мне порциями будешь выдавать!»
Нос Ионаса смешно скривился на сторону и глаза были полны озорства, но Саале не привыкла слушать шутки.
— Вот и готова заплата! — объявил Ионас.
Рвение к рукоделию у него прошло, и он свернул носки парами.
Дождь тоже прекратился. В комнате стало светло, и на столике заблестела глиняная птичка-свистулька. Заметив взгляд Саале, Ионас протянул птичку девушке.
— Мне? — удивилась Саале, спрятала руки за спину и никак не хотела принять подарок.
«Что мне с ней делать? — думала она. — У меня ведь есть стеклянный шарик».
— Это чудо-птица. Если в нее подуешь, придет тот, кого ты ждешь, — сказал Ионас и вложил птицу в ладонь Саале. — Возьми, я-то уже никого не жду.
Ионас распахнул дверь и изучал небо. От мокрой травы поднимался пар. Сквозь тучи пробивались лучи, словно солнце протянуло к земле множество рук.
Саале и Танел пошли по мокрой траве пастбища обратно к морю. Как и по дороге сюда, они перепрыгивали через каменную ограду. Они не могли и подумать, что Ионас долго смотрел им вслед, стоя в дверях.
— Он большой весельчак, точно артист, — сказал Танел про Ионаса. Танел надеялся услыхать от Саале, что его друг и на нее произвел впечатление.
— Ты видел когда-нибудь артистов? — спросила Саале.
— Конечно. А ты?
— Никогда.
— Правда, никогда-никогда?
Саале покачала головой.
— Пойдем когда-нибудь…
Но Саале яростно затрясла головой. Ее волосы висели мокрыми прядями, одной рукой она держала за руку Танела, в другой у нее была глиняная птица.
— Почему ты не хочешь? — спросил Танел.
Но Саале и теперь молчала.
— Нет, нет, ты скажи: почему? — хотел он знать и приставал к Саале до тех пор, пока она не сказала:
— Это грех.
— Что — грех?
— Смотреть артистов.
— Но книжки ведь ты читаешь!
— Нет.
— Может, ты и радио не слушаешь?
— Нет.
— Это что, тоже грех?
— Да. — Саале сделалась серьезной и даже печальной. — В глазах господа грех даже то, что нам кажется пустяком. И маленький грех может вырасти в большой. Как дерево греха.
— Какое дерево, Саале?
— Греховное дерево, оно такое большое, что достает до неба.
Танел растерялся. Он почти всегда терялся, когда бог Саале вторгался в их разговоры.
Парень сунул руки в карманы штанов и принялся насвистывать. Они брели по пустынному берегу грустно-серого моря, которое, казалось, еще ожидало дождя.
Танел нашел детскую песочную формочку, некоторое время катил ее перед собой носком ботинка, потом присел, наполнил формочку сырым песком и перевернул на гладкую спину валуна.
Саале продолжала идти дальше, не остановившись.
— Саале, я сделал тебе пирожное! — крикнул Танел.
Девушка обернулась и подошла к нему.
— Попробуй, годится?
Саале подняла щепочку и, играя, попробовала пирожное, так, как это делают дети.
— Ты странный парень, Танел, — затем сказала она.
— Какой? — спросил он, не отводя от девушки глаз.
Но Саале не умела объяснить. Танел вытер руки о штаны, и они двинулись дальше вдоль пустынного берега. Расставаться им не хотелось.
— Тебе скучно?
Саале покачала головой.
— А тебе?
— Мне тоже нет, — ответил Танел.
— Я тебе верю.
Сани, которые валялись у них на пути, напоминали скелет какого-то большого зверя. Они показались такими неуместными здесь, на яркой траве, среди одуванчиков.
— Посидим? — предложил Танел.
Но Саале не хотела, и они повернули назад по пройденному пути.
— Знаешь, иногда я хотела бы вдохнуть тебя, — сказала Саале неожиданно.
Парень остановился.
— Каким образом, Саале? — спросил он.
— Это бывает тогда, когда ты приходишь с моря… — Саале подумала мгновение и решила сказать до конца: — И когда ты уходишь, я еще долго ощущаю этот запах, а ночью я вижу этот запах во сне.
— Разве запах можно увидеть?
— Можно, Танел. Я могу.
— А как?
— Этого не объяснишь.
— А как он выглядит?
— Я не знаю.
— И тебе хорошо, когда ты его видишь?
— Да, — призналась Саале. — Да.
Потому что в первое же утро в доме Кади девушку разбудил этот его соленый рыбный запах.
Обрадованный парень нашел подходящий камушек и пустил по волнам «блинчики».
— Знаешь, я тоже тебе что-то скажу, — пообещал Танел, снова идя рядом с девушкой.
— Ну? — ждала Саале и краснела.
Было заметно, что парень подбирает слова.
— Ты рассердишься, если я скажу?
— Не рассержусь, — пообещала Саале.
— В другой раз.
Он так и не сказал.
Саале сначала сняла одну туфлю с ноги и высыпала из нее песок, затем другую.
— А ты хотел, чтобы я ее взяла? — спросила она про глиняную птицу, которую держала в руке.
— Да, хотел, — признался Танел.
— Зачем?
— Чтобы ты посвистела.
— А ты всегда придешь, если я в нее свистну?
— Всегда, Саале, — сказал Танел.
Саале вдруг почувствовала смятение. В этот вечер все между ними было совершенно иначе, чем до сих пор.
7. О том, как консервные банки рассмешили Саале, потому что они так разумно сами двигаются, останавливаются, ждут масла и затем торопятся дальше. И о том, как Танел говорил Саале ужасные вещи
В последние дни Кади просто спала с лица. Она походила на старый деревенский дом, который выказывает опасность завалиться. Но она не давала себе передышки. Сказала, что никогда в жизни не чувствовала неохоты или лени шевелить ногами и что в могиле будет время отдыхать. И, как всегда, у нее было сто тысяч разных дел.
А Саале все так же возилась попусту и не могла уже больше ничем занять утреннюю половину своих дней. Иногда она долгими часами сидела перед домом на берегу, где только чайки кричали над длинноногой девушкой в черных чулках и в черном платье.
Однажды сырым синим вечером Саале следила за маленькой серой ночной бабочкой, которая суетилась вокруг горящей лампы. Было так тихо, что слышался шорох ее крыльев, и вдруг Саале сказала:
— Я тоже пошла бы, но я же ничего не умею…
— Я научу, — сказала Кади, как о чем-то само собой разумеющемся, будто они с Саале уже давным-давно обо всем этом договорились.
— А если они меня прогонят? — опасалась Саале.
— Кто? — спросила Кади.
— Люди.
…После смерти матери Саале недолгое время работала в детском саду.
— Мы воспитываем детей в другом духе, — сказала однажды заведующая, и Саале пришлось уволиться.
Когда она уходила, некоторые дети стояли по другую сторону изгороди и молча глядели ей вслед между планок. В глубине сада качались на качелях…
Сидя на берегу перед Кадиным домом, Саале иногда пыталась заставить себя никогда не оглядываться на прошлое. Но она оглядывалась каждый день.
…Дети хотели, чтобы она нарисовала им дом. И Саале рисовала дом. Затем солнце. И Саале рисовала солнце. Они хотели и луну. И она создавала для них луну.
— Куда она смотрит? — спросили они про луну, но Саале не знала.
— Просто так, — сказала она.
Но дети не соглашались. Детей никогда не удовлетворяет неопределенный ответ.
Затем они хотели собаку. Голубую. И спрашивали:
— Скажи, из чего сделана собака?
— Все, что есть на земле, создано богом, — отвечала Саале.
И разве же это не так? Кто же создал все, если не бог? Мать всегда предостерегала Саале против мира, который разрушает веру. Но для этой непонятной деревни, бунтовавшей из-за своих рыбных проблем, бог был только пустым, привычным словом. Людям не было никакого дела до Саале и ее веры. Может верить или не верить! Они были спокойными и веселыми и ежедневные хлеб и рыбу всегда сдабривали хорошей порцией шуток.