Андрюша покраснел, как рак.
Эти сапоги купил ему отец к Новому году. Они выбирали их по всему городу, и Андрюша нарочно надел их, чтоб в городе в грязь лицом не ударить.
— Потом у нас могут быть гости. Иван Семенович придет с женой и вдруг такое чучело. Да еще племянник. Я со стыда сгорю. Чтоб никаких разговоров! Вон и вон.
— Да вот и я тоже думаю.
Андрюша вспомнил шумные улицы, которые он только что покинул, и страх подкатил ему под сердце.
— Куда ж я пойду-то? — пробормотал он.
— А куда знаешь. Вот еще новости! Да у меня, может быть, сто тысяч племянников, так их всех приучать. Всякий придет и будет мне тут воздух отравлять сапожищами. А уж на тебя я удивляюсь, Игнат Павлович, тебе говорю. Ты должен был сразу объявить, а не мямлить.
— Красотка моя, разве я мямлю?
— Мямлишь. Тебе, конечно, хочется настоять на своем и стеснить меня. Пожалуйста. Но я предупреждаю: если это чучело останется хоть одну минуту, я переезжаю к мамаше, и ноги моей тут не будет. Не будет. Провались ты вместе со всем этим домом…
— Мой ангел! Ну, к чему это… Проваливай ты, в самом деле, — обратился он к Андрюше. — Теперь, знаешь, родства никакого нет.
— Да и неизвестно, может быть, это еще просто он так выдумал. Какой-нибудь беспризорный вздумал пристроиться. Узнал от кого-нибудь, что ты дурак, пеньтюх, ну, и прилез.
— Красота моя…
— Если я твоя красота, гони его вон, а не разводи бобы.
— Проваливай, парень! Катись!
Андрюша уже не улыбался. Он взял свой узелок и с тоской оглядел комнату. В окне лиловело весеннее небо. Первые звезды высыпали. Улица гудела, и не было конца этому жуткому гулу.
— Постой, дверь за тобой запру.
Андрюша прошел по коридору и вышел на лестницу, на которой теперь горело электричество.
— Вот что, — пробормотал Игнат Павлович, — на тебе трешницу. Только смотри, в другой раз и не думай. Теперь этого нет, чтоб родство соблюдать.
— Ты чего там лясы точишь? — взвизгнул в темноте коридора сердитый голос.
— Иду, моя дорогая, иду.
Андрюша медленно спустился с лестницы.
В огромном городе с миллионным населением он чувствовал себя куда более одиноко, чем в Алексеевском лесу.
Люди то и дело проходили мимо него, задевая его локтями, но этим людям не было до него никакого дела.
А звезды на небе все высыпали и высыпали. Из открытого окна доносились звуки рояля и кто-то пел громким басом.
Андрюша пошел по улице.
III. НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО
Нет конца освещенным улицам.
Дойдешь до перекрестка, опять улицы во все стороны и все магазины, магазины. А где же лес, поле? Чудеса, да и только. Андрюша на время забыл даже все свои страхи. Уж очень интересно было смотреть на ярко освещенные трамваи и на автомобили, которые так и резали тьму своими прожекторами.
Вдруг на небе засверкали звездочки. Не звездочки, а буквы.
Фу, ты! Андрюша даже ухмыльнулся от восхищенного недоумения.
Г-о-с-к-и-н-о.
Дд-ду-ду, — ревело что-то сбоку.
Обернулся. Рядом с ним само солнце слезло с неба и буравит его лучами.
— Пошел с дороги… Видишь, автобус…
— Дзынь, ту-ту-ту… ы-ы…
Чудовище покатило, Андрюша так и отлетел в сторону.
Он пошел, держась поближе к стенке.
Вдруг Андрюша увидел много деревьев.
Деревья эти, должно быть, не очень хорошо себя чувствовали среди каменных домов, однако они зеленели и благоухали повесеннему.
Это был какой-то бульвар.
Он не освещался, и на его широкой аллее было очень темно. Андрюша сел на скамейку под большой липой и подумал: „В крайнем случае здесь заночую: тепло. А поесть завтра в трактир зайду, у меня еще шесть целковых осталось“.
На дядю своего он как-то мало сердился. Обидно ему было только, что выгнали его словно вора — попросили бы похорошему убраться, а то словно проходимца.
Три рубля, данные ему дядей, он положил отдельно.
— Завтра назад отдам, — что я за нищий такой.
А сам тут же подумал: „А то не нищий? Нищий и есть. Бездомный“.
И вспомнился ему маленький городок Алексеевск, где по имени мог он назвать каждого прохожего. „Там бы кто-нибудь приютил на ночь, а то бы с ребятами в ночное“.
В это время рядом с Андрюшей на скамейку уселись два босых оборванных мальчика, приблизительно его возраста, и один сказал другому:
— Зесмозетри, зеказекизее зесазепозеги.
На что тот ответил:
— Зехозерозеши.
Андрюша непонял их слов: должно быть не русские — подумал он.
Мимо прошел такой-же ободранный парень. Вместо штанов на нем был надет мешок с прорезанными дырами для ног.
— Зеказек? — окликнул он сидевших. На это те ответили.
— Катись без задержки.
„Значит, не иностранцы“, — удивился Андрюша.
Он хотел было вступить в разговор со своими соседями, как вдруг произошло нечто неожиданное.
Мальчик, сидевший поближе, прыгнул на него, как кошка, повалил на скамейку, зажал рот рукой и всей тяжестью уселся Андрюше на живот.
В то же время Андрюша почувствовал, что с него стаскивают сапоги.
— Есть! — послышался крик, и оба пустились улепетывать.
Андрюша вскочил, как встрепанный и помчался в погоню.
Бегать босиком ему было не привыкать стать. Бывало, с алексеевскими ребятами бегали на перегонки во время купанья. Всех обгонял Андрюша.
Но те обтрепыши были тоже мастера бегать.
Они неслись по темному бульвару, задевая ругавшихся прохожих, но Андрюша, однако, настигал их. Он думал только о том, чтоб вернуть свои сапоги, и не бежал, а летел, как ветер.
Цап!
Он схватил мальчишку за дырявый пиджачишко, и они оба полетели на землю. Андрюша подмял противника под себя, но другой сверху душил его, засунув руку между воротом и шеей. Андрюша брякнулся, и тот полетел и брякнулся оземь, а Андрюша тузил почем зря лежавшего под ним.
— Отдавай сапоги, — кричал он, — убью.
Опять другой мальчик схватил его за шиворот, но Андрюша вскочил и наотмашь саданул его так, что тот снова брякнулся. Один сапог полетел на песок. Андрюша наступил на него ногою и рванул другой.
Теперь оба мальчика висели на нем, но Андрюша лупил их, изворачиваясь от их ударов и, наконец, выхватив второй сапог, подножкою сшиб с ног наиболее упорного.
Кто-то свистнул в темноте, и оборвыши убежали.
Андрюша подошел к скамейке, сел и, задыхаясь от борьбы и от волнения, принялся напяливать сапоги.
— Ловко, молодой человек, ловко, — одобрительно сказал какой-то человек, сидевший на скамейке, — очень ловко.
— Ведь вот как уцепились, — отвечал Андрюша, радуясь, что есть с кем отвести душу, — просто, как кошки лихие… Понравились им сапоги мои… Ах, дуй их горой!
— Деревенский, что ли?
— Нет. Из города Алексеевска.
— Есть такой город. Зачем сюда пожаловал?
— На должность. Отец послал.
— На какую должность?
— Какая выйдет.
— А отец там остался?
— Отец, конечно, помер.
— Стало быть, ты один тут?
— Один. Ишь, чуть голенище не изодрали.
— И родных нет?
— Есть… да какие-то такие…
— Какие?
— Негостеприимные.
— Да, теперь в родных толку мало. А знаешь, мальчик, ты мне нравишься. Бегаешь ты здорово и дерешься лихо… Пожалуй, ты мне понадобиться можешь.
— А у вас что, мастерская, что ли, какая… Я ведь столяр. Рамки даже делаю.
— Рамок мне твоих не нужно… а работа для тебя найдется… Ты лазить умеешь?
— Как лазить?
— Ну, вот на дерево, скажем, влезть можешь?
— Я-то!
Андрюша даже рассмеялся. Он — да на дерево не влезет. За грачиными гнездами по весне, бывало, на какие макушки лазил.
— На какое хочешь дерево влезу. Все ветки обруби — и то влезу.
— А ну, как, покажи.
Андрюша поплевал себе на ладони, с видом знатока оглядел липу и полез по стволу, как обезьяна.
— Ладно, ладно, слезай, а то еще милиционер увидит. Молодец. Здорово.
— Я еще с ребятами на кирпичную стену лазил. Стена у нас там старая, со стороны поглядеть — вовсе гладкая, а мы лазили.
— Звать-то тебя как?
— Стромин, Андрей.
— Так… Ну, что ж, гражданин Стромин, пойдем ко мне, о работе столкуемся.
— А вас как звать?
— Меня? Примус Газолинович Чортов.
— Примус — нешто имя?
— Теперь новые имена. Едем, что ли.
— Сейчас. Только за узелком сбегаю.
— А где у тебя узелок-то?
— Эна там остался, на скамейке… Я как побежал за теми, так его, значить, там оставил.
Чортов расхохотался.
— А ты парень лапшистый. Небось, те же огольцы твой узелок и забрали.
Андрюша не слушал. Он уже мчался к той скамейке, с замиранием сердца готовясь не увидать на ней своего узелка. И действительно, его там не было. Пропало и белье и куртка другая, все пропало.
Хорошо еще, что три целковых в картуз запихал.
Примус Газолинович между тем подходил, посмеиваясь.
— Что? Плакал твой чемодан. Больно ты, я вижу, прост…
— Экие они, — растерянно пробормотал Андрюша, — экие они… того…
— Ну, ладно. Эх ты, простота. Впрочем, для иного дела проще-то лучше. Пойдем на трамвай. Понравился ты мне, гражданин Стромин. Двигай.
Они пошли к большим огненным часам, неподвижно висевшим во мраке. Через минуту с гудением и звоном подкатил трамвай.
— Влезай.
Они влезли, сели на полированную гладкую скамейку и покатили неизвестно куда. То-есть, неизвестно это было только одному Андрюше.
IV. ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Они ехали очень долго.
Потом, наконец, вылезли из трамвая и подошли к огромному дому, в котором все окна — а их была небось добрая сотня — так и пылали.
Андрюше этот дом очень напоминал пчелиный сот.
Поднялись по крутой лестнице и вошли в очень заставленную квартиру.
В темном коридоре они наткнулись на какого-то человека, который при этом выругался.
— Где вы канителились? Я вас битый час жду.
— Ладно, — сказал Чортов, отпирая дверь комнаты и зажигая электричество, — уж нельзя и воздухом подышать.
— Дышите в другое время, а не тогда когда дела.
Андрюша оглядел комнату.
Она была победнее дядюшкиной, а тоже хороша… Видно сразу — столичная комната.
— Такие дела-то.
— А это что за мальчишка?
— Это, позвольте представить, гражданин Стромин, новый кандидат.
— Допрыгаетесь вы с этими кандидатами.
— Ну, это уж моя забота. В чем же дело?
Человек, ожидавший Чортова, был уже довольно старый, с седою бородой и с сердитыми глазами. Он молча вынул из кармана засаленный бумажник, порылся в нем и протянул белую кредитную бумажку.
— Три червонца, — сказал он.
Примус Газолинович поглядел ассигнацию на свет.
— Так, — произнес он, положил ее на стол и долго еще разглядывал. — Вот что, Стромин, хотим мы поужинать. Поди-ка, друг, на угол, лавка тут есть, и купи нам там фунт ветчины, ну, хлеба один батон. Понял?
Немножко жутко было Андрюше опять одному выходить на улицу, но пошел. Лавка к тому же оказалась вовсе близко.
Чтоб не ошибиться квартирой, поставил на двери отколупанной штукатуркой маленький крестик.
— Фунт ветчины и хлеба… как его… бидон.
— Батон.
Приказчики в белых фартуках с любопытством выглянули из-за колбас и консервов.
— Ишь ты, смычка приехала.
Кассирша, улыбаясь, взяла деньги, два раза оглядела бумажку, потом дала сдачу.
Андрюша, красный от смущения, бросился к двери.
— Покупки-то возьми. Ха-ха-ха.
Когда он снова вошел в комнату, оба приятеля с некоторым как бы удивлением посмотрели на него.
Примус Газолинович курил трубку, на которой, очевидно, для красоты, была прилажена маленькая серебряная черепаха.
Андрюша покосился на трубку. У отца была попроще.
— Вот сдача, — сказал Андрюша.
— Молодчага. А ведь это я тебя, гражданин Стромин, испытать хотел. Думал, не вернешься.
— Ну, как же так.
— Садись, чайку выпьем.
Пожилой человек вид имел весьма довольный.
Они молча выпили по чашке чаю, закусывая ветчиной.
У Андрюши глаза стали мало-помалу слипаться.
Он уже раза два пронес кусок мимо носа, а потом чуть не вывернул чашку.
— Что, носом заклевал?
— Разморило.
— Ложись. Вон на сундуке ложись, а там за шкафом сенник возьми. Небось в деревне-то не на пуховиках спал?
— Куды тут.
— То-то и оно-то. Покойной ночи.
Андрюша с удовольствием вытянулся на сундуке. Вот уж верно: свет не без добрых людей. Шум улицы, врывавшийся в окно, теперь уже не пугал его, а приятно укачивал. Все чудилось ему, что он едет на машине.
— Ту-ту-ту…
Не то машина, не то говорит кто-то или спорит…
— Ту-ту-ту. Бац!
Андрюша приоткрыл глаза.
Лицо у старого человека было совсем сердито. На столе лежал его крепкий кулак. Должно быть, это он им по столу бацнул.
— Ту-ту-ту…
По степям, по лесам несется машина — быстро-быстро…
— Ту-ту-ту…
Все скорее, скорее…
— Я тебе покажу, чорт.
Примус Газолинович сидел совсем бледный.
Старик в шляпе стоял у двери.
— Ладно уж, проваливай…
Машина теперь шла тихо, тихо, совсем бесшумно.
На миг еще в тумане мелькнул гражданин Чортов, он сидел за столом, рисовал что-то на бумажке и думал.
Потом, когда Андрюша еще раз открыл глаза, было совсем темно. Только в окне все небо так и сияло звездной пылью. Шум на улице затих.
Андрюша повернулся на другой бок, свернулся калачиком и заснул, как убитый.
V. ДАЧА ПРИМУСА ГАЗОЛИНОВИЧА
Утром Андрюша проснулся поздно: никогда так поздно не просыпался.
Примус Газолинович собирал какой-то узел. Он приэтом тихонько посвистывал и поглядывал на Андрюшу.
— Проснулся? — сказал он, — пора, пора.
Солнце в самом деле уже высоко сидело над городом.
Улица опять шумела и гудела.
На небе не было ни единого облачка. В дымке тонула даль.
— Сегодня за город съездим, на дачу, — сказал Примус Газолинович, — чайку попьем и поедем. В такую погоду нечего в городе торчать.
— А как же должность-то?
— Какая должность?
— Ну, мне работа, то-есть.
— Не убежит. Погоди, садись чай пить, небось поспел чайник-то.
Он пошел в кухню.
Часа через два они вышли из дому, купили на базаре хлеба и колбасы, сели в трамвай и поехали к вокзалу.
Здесь улицы были хоть широкие, а не такие шумные и людные, и местами похоже было на Алексеевск.
Бревенчатые двухэтажные дома, низенькие косолапые домики, большие дворы и дровяные склады.
— Сейчас билет возьмем и поедем.
Ждать пришлось около часа.
Наконец, фыркая и шипя, сердито откатил поезд.
— Ту-ту-ту-ту.
Покатил по полям и лесочкам.
— Далеко ехать-то? — спросил Андрюша.
— Часа полтора.
Андрюша с любопытством глядел в окно.
В одном месте железную дорогу пересекало широкое пыльное шоссе.
Перед закрытым шлагбаумом, трясясь на одном месте, стоял большой грузовик, весь набитый ребятами в серых костюмах и в красных галстуках. Из этой веселой груды торчал красный флажок.
— А-а-а! — донеслось, когда поезд проносился мимо.
Ребята размахивали картузами.
— Это кто? — спросил Андрюша.
— Это пионеры в лагерь едут, — сказал Примус Газолинович. Он приэтом внимательно оглядывал вагон, словно ища кого-то.
— Ну, вылезать! — произнес он, когда поезд остановился у какой-то станции.
Здесь была совсем деревня.
Пахло не погородскому.
Примус Газолинович оглядел всех, кто вылез на этой станции. Правда, вылезло всего трое. Старый крестьянин, да две бабы-молочницы.
Они пошли по дорожке, вьющейся между частым кустарником.