— Не может быть, — сказал Пионерчиков. Но рыбы так ринулись вверх, что пароход опять подпрыгнул, и юный штурман, потеряв равновесие, полетел вниз.
В этот момент разбуженный толчком Борщик открыл глаза и, слегка заикаясь, стал будить Солнышкина. Над кормой парили тысячи рыб, а среди них, на крючках, висел Пионерчиков. Штурман размахивал руками, будто дирижировал этим летучим ансамблем. У камбуза мгновенно собралась толпа. Борщик и Солнышкин бросились на помощь. Но Пионерчиков остановил их лёгким движением руки.
Конечно, сначала штурман рассердился и был бы не прочь поскорее освободиться от крючков. Но вокруг собралось так много народа, а шелест крыльев так напоминал аплодисменты, что Пионерчиков почувствовал, как к нему приливает настоящее вдохновение. От этого полёта рождались такие слова, которые хотелось сказать всем. Он торжественно простёр над толпой руки, но рыбы так рванулись вперёд и так ударили крыльями, что юный штурман, не успев произнести ни звука, вылетел из своего френча прямо в объятия к Борщику и Солнышкину. Они опустили его на палубу и хотели расспросить, как он попал в такое положение, но Пионерчиков, забыв обо всём, помчался к себе в каюту записывать речь. Прекрасные слова не должны пропасть, когда-нибудь они ещё пригодятся!
УСТАЛЫЕ ПЕРЕЛЁТНЫЕ ПТИЦЫ
Целый час Солнышкин испытывал угрызения совести из-за этого происшествия. Но скоро аппетитное похрустывание (вся команда жевала румяную поджаренную рыбку) настроило его на жизнерадостный лад. Тем более что по судовому радио Перчиков от имени всего коллектива объявил своему другу и коку Борщику благодарность. Челкашкин хотел выразить свою признательность отдельно.
И только Пионерчиков категорически отказался от прекрасного блюда. Его порция немедленно была отправлена в лазарет — тому, кто особенно нуждался в фосфоре.
Что же касается самого изобретения, то Моряков не находил слов для похвалы:
— Послушайте, Солнышкин, ведь это же просто гениально!
«Даёшь!» летел вперёд на сверкающих крыльях. Над ним мчались облака. Из трубы струился дымок, и рыбы одновременно коптились, поворачиваясь то одним, то другим боком. Но едва Борщик снимал их, как на крючках повисали десятки новых и с новой силой тянули пароход вперёд. От парохода бежали белые чистенькие барашки, а навстречу ему уже неслись волнующие запахи тропических земель. И если «Даёшь!» слегка покачивался, то только от волнения. Судно приближалось к Жюлькипуру.
Солнышкин натирал палубу так, что по ней разлетались солнечные зайчики. Время от времени он доставал из кармана кусок сахара и подходил к борту. Там среди волн фыркал Землячок, который прилежно делал стойку, ожидая угощения. Глядя на это, боцман, который поливал палубу из шланга, вздыхал:
— Вот бы сейчас медведиков…
Рядом с боцманом, закатав рукава, бодро налегал на швабру Робинзон. Старик не любил сидеть без дела. А к морской работе он, как известно, привык у себя дома, потому что никому не доверял драить палубу своей каюты. Он был в трусиках, и лысинку его прикрывала старая мичманка. Иногда инспектор отставлял швабру в сторону и, взяв с трюма свою трубу, задумчиво осматривал горизонт, словно что-то искал. Но океан был безупречно чист, и Робинзон, качнув головой, снова брался за работу.
Неожиданно Солнышкин заметил, как на доске, которую он только что надраил до желтизны, возникла какая-то клякса. Он сердито потёр её шваброй, но клякса отползла в сторону, а за ней по палубе потянулись другие — широкие, быстрые, чёрные. Над мачтами грохнул гром. Солнышкин поднял голову, и прямо на него выплеснулся быстрый тропический ливень. Солнышкин втянул голову и бросился под навес, но ливень кончился. Солнышкин взялся за швабру — ливень ударил ещё сильней. По небу бежали тысячи туч, из каждой лил свой ливень. Над океаном повисли тысячи голубых, прозрачных ливней, и «Даёшь!» весело проходил сквозь них.
Солнышкин приоткрыл рот. Бурун стал сворачивать шланг. А старый Робинзон подставил под дождь ладони и смотрел, как по ним барабанят капли настоящего тропического дождя.
Дождь стал плотнее. Тучи сомкнулись. Наступила темнота. Ударила молния.
— Под навес! — крикнул Бурун.
Но Робинзон поглядел на край неба и сказал:
— Смотрите, смотрите!
Под тучами появилось серое облачко.
— Летучие рыбы, — сказал Солнышкин, — догоняют Борщика.
Робинзон, взяв трубу, покачал головой:
— Нет, нас догоняют птицы. Усталые перелётные птицы. Слышите, как они кричат?
Издалека действительно долетало еле различимое курлыканье.
Солнышкин ладонью прикрыл глаза от дождя. Робинзон был прав: вдалеке медленно летела стая. Она то взмывала вверх, то словно проваливалась в воду. Над ней вспыхивали молнии.
— Ей негде отдохнуть, и она не может нас догнать. Она нас не догонит, — вздохнул Робинзон.
— Догонит! — решительно сказал Солнышкин и побежал к камбузу.
К удивлению кока, который снимал с крючков копчёную рыбу, он схватил самый большой нож и одним ударом обрубил леску.
— Ты что это сделал? — со слезами в голосе закричал Борщик. — Ты что же это сделал?!
— Тебе всё мало! — сказал Солнышкин. — Всю кухню завалил рыбой и ничего не видишь!
Пароход потерял крылья. Упала скорость.
— В чём дело? — высунулся из рубки Моряков.
— Птицы! — крикнул Солнышкин. — Слышите? Птицы! — В ушах у него всё раздавались птичьи крики.
— Какие птицы? — Моряков вышел на крыло рубки, проговорил: — Это же аисты! — И скомандовал в машину: — Самый малый!
В воздухе всё отчётливей слышались тяжёлые удары крыльев.
Наконец из последних сил, поддерживая друг друга, птицы дотянулись до парохода и рухнули на палубу. Некоторые сели на борт и раскачивались, боясь упасть.
— На помощь! — крикнул Робинзон. И команда бросилась на помощь.
ДВА ЖЁЛТЫХ БЕРЁЗОВЫХ ЛИСТКА
За Солнышкиным бежали Моряков и Борщик, Перчиков и Пионерчиков с толстой тетрадью под мышкой.
— Их нужно укрыть, — сказал Моряков, сбрасывая с плеч тужурку.
— На камбуз их, всех на камбуз! — предложил Борщик. У него было тепло и сухо.
— Вот это правильное решение! — раздался над палубой писклявый голос. В лазарете открылось окошко иллюминатора, и высунулась пухлая голова артельщика. — Из них выйдет чудесное жаркое!
Все на минуту опешили. Старый Робинзон мельком взглянул: не слышат ли этих слов птицы. Но птицы уже спали мёртвым сном. Только вожак на секунду тревожно поднял голову и тут же уронил её на палубу.
— Что вы сказали? — спросил Моряков.
— На камбуз, — хихикнул артельщик. — Я даже помогу ощипывать.
— Ай-яй-яй, молодой человек! — закачал головой Мирон Иваныч.
Но окно быстро захлопнулось: это Пионерчиков запустил изо всех сил в артельщика своей драгоценной тетрадкой.
Никто не заметил, как прошёл дождь и снова выглянуло солнце.
— Интересно, откуда они и куда? — спросил Перчиков. — Посреди океана…
— Да… — сказал Моряков. — Их где-то прихватил шторм. Позади Япония, Китай… Откуда?
А Мирон Иваныч, вытирая лысинку, улыбнулся:
— Смотрите…
На шее у вожака желтели два маленьких берёзовых листка. ;
— Из Сибири! — крикнул Солнышкин.
— Это почему же? Пожалуй, из-под Океанска, — предположил Моряков.
— А может, с Украины, — вздохнул Борщик и потянулся за листком.
Но Солнышкин дёрнул его за рукав:
— Может быть, он взял его себе на память. — И Солнышкин погладил птицу.
Снова стало так жарко, что от палубы пошёл пар. Чепчик Борщика и мичманка Робинзона задымились, как вулканчики.
Птицы стали просыпаться. Вожак расправил крылья, прошёлся по палубе, взлетел, и вся стая стала подниматься за ним.
— Стойте, стойте! — крикнул Борщик и бросился к камбузу. У кока не было, конечно, под рукой свежих лягушек, однако два десятка лучших рыбин он приготовил! Но птицы уже взлетели.
— Что? Упустили жаркое? — крикнул сверху артельщик.
Но на него никто не обратил внимания. Все смотрели туда, где, выстраиваясь клином, аисты расправляли крылья.
На минуту они затерялись в облаке, но, вынырнув, сделали над пароходом круг.
— Кивают! — крикнул Перчиков.
— Они кланяются, — удивился Бурун.
— Какое благородство, — сказал Моряков и помахал рукой.
В это время что-то маленькое, едва заметное, закружилось над палубой.
— Смотрите, смотрите! — крикнул Солнышкин, протянул руки, и в ладони ему опустились два жёлтых берёзовых листка.
Он взмахнул ими, а Моряков посмотрел вслед улетающей стае и сказал:
— Значит, рядом земля.
И все услышали, как наверху артельщик с» многозначительной усмешкой повторил:
— Хе-хе, значит, скоро земля.
АРТЕЛЬЩИК НАЧИНАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
Стёпка ходил по лазарету. На столе перед ним лежали недоеденные рыбьи хвостики. А за иллюминатором занимался закат. Он горел, как персидские ковры на жюлькипурской барахолке, и, казалось, даже колыхался и хлопал на ветру.
— Тысяча рубинов, тысяча алмазов! — Артельщик решил, что время выбираться из лазарета.
Он тихо приоткрыл дверь и, сделав несколько шагов, носом к носу столкнулся с Робинзоном. Старый инспектор выбивал медвежью шкуру.
«У, чтоб тебя мурманская селёдка слопала, и откуда ты взялся?!» — вздрогнул артельщик, но улыбнулся и пропел:
— Разрешите помочь?
Старик сдвинул фуражку на затылок и кивнул.
Почему бы не разрешить человеку сделать что-то доброе?
Артельщик взялся за край шкуры, тряхнул её раза два и уже посматривал, как бы половчее улизнуть, но сзади хлопнула дверь и рядом с ним раздался возмущённый голос Челкашкина:
— Послушайте, голубчик, разве вас кто-нибудь выпускал? У меня адмиралы не разрешали себе подобных вольностей!
— Хе-хе, — усмехнулся артельщик. — Извините, но меня просили помочь!
Он ещё крепче ухватился за шкуру и сдул с неё несколько пылинок.
— Мирон Иваныч…— Доктор повернулся к инспектору: — Как же так? Ну позвали бы меня!
Челкашкин приподнял фуражку. Робинзон, наоборот, надвинул свою на брови, с интересом покосился на артельщика и сказал:
— Прошу прощения!
Он свернул шкуру и, взяв её под мышку, удалился к себе в каюту.
— А вы, голубчик, за мной! — сказал Стёпке доктор и поманил его за собой.
— А я не пойду! — буркнул Стёпка. (Но доктор только усмехнулся и распахнул перед ним дверь.) — Я здоров! — крикнул артельщик. — Я тоже хочу в город.
— Чтобы вас выволокли на жюлькипурскую свалку, когда вы от голода потеряете сознание, — подмигнул Челкашкин. — Не выйдет! — Погрозив артельщику пальцем, он подтолкнул его в лазарет и щёлкнул ключом.
Стёпка взвыл от злости. Перед ним на столе торчали рыбьи хвостики, а вдалеке уже загорался огнями тысячи рубинов торговый город Жюлькипур.
ИСТОРИЯ КАПИТАНА МОРЯКОВА
Солнышкин стоял в гладильной, поплёвывал на шипящий утюг и наглаживал стрелочки на брюках Перчикова. Вот так Перчиков поведёт ногой — и стрелка сверкнёт на солнце. Вот так — и она зашелестит в воздухе. После случайной размолвки Солнышкину очень хотелось сделать для друга что-нибудь приятное. Так вот, пока радист передавал радиограммы, его брюки готовились к завтрашней прогулке по великому торговому городу.
В стороне, сидя в трусах на столе, старый морской бродяга Альфонсо-Мария-Тереза-Федькин исполнял такие мексиканские песни, от которых, казалось, мчатся по жилам львы и прыгают ягуары.
А за иллюминатором уже возникал огромный город, подмигивал многочисленными огоньками, и каждый огонёк обещал какое-то занятное дельце. Огоньки вспыхивали и гасли, словно спорили друг с другом и торопились.
Солнышкин посмотрел в иллюминатор и тоже заторопился.
— Ого! Великолепно! Сразу видно, что на носу Жюлькипур! — сказал Моряков, наклоняясь, чтобы войти в гладилку. С плеча у него свисали громадные брюки. — Вы слышите шелест?
Моряков поднял вверх палец. Солнышкин мигнул.
— Нет? — Моряков удивился. — Так это же Солнышкин идёт по Жюлькипуру! Это же свистит воздух за его брюками. Слышите? Надо слышать, Солнышкин!
Солнышкин снова плюнул на утюг и весело заработал.
— А знаете, — торжественно сказал Моряков, — когда-то я первый раз тоже наглаживал брюки у этих самых мест… А вон там… видите здания?..
На берегу среди высоких пальм светились две башни. На них по очереди вспыхивали и, сталкиваясь, гасли рекламы, будто нокаутировали друг друга, но, воспрянув, опять бросались в драку.
— Так вот, там, — кивнул Моряков, — у меня случилась забавная история, хотя началась она совершенно обычно.
Солнышкин хотел попробовать, горяч ли утюг, но забыл и поставил его на штанину.
— Я был штурманом. Юнец! Моложе Пионерчикова! Вышел в город. Бананы — с луну. Пальмы. Попугаи. Непривычные улицы. И со всех сторон ко мне несутся рикши. Старики, мальчишки — бегом. Только садись! Я им говорю: «Извините, не могу, мы на людях не ездим».
Солнышкин притих. Он не дышал и поэтому не слышал, какой ароматный дымок распространяется из-под утюга. Морякову же этот дым казался дымом воспоминаний. И он продолжал рассказ:
— И вдруг вот у того самого здания появляется человек в пробковом шлеме и с ним дама и презрительно говорит: «Юному русскому штурману жаль денег. Я плачу за него!» Представляете? Это мне-то жаль денег! Он с хохотом садится с дамой на мальчонку. То есть, конечно, не на мальчонку, а в его тележку. Но какая разница?
— Никакой! — возмущённо крикнул Солнышкин, передвинув утюг на другое место.
— Меня бросило в краску. — Моряков заходил взад-вперёд. — Представляете положение?! Ехать на рикше я никогда себе не позволю, не сесть — тут же обвинят в жадности весь наш флот! Тогда я…— Моряков упёрся головой в потолок. Солнышкин тоже потянулся за капитаном, Федькин опустил на пол гитару. — Тогда я сказал: «Плачу вдвое больше, если этого джентльмена никто не повезёт!»
— Занятно! — сказал Федькин.
— Занятно! Если бы вы знали, что тут было! Свист, шум, визг. Но, — Моряков поднял палец, — ни один рикша не тронулся с места! Из банка вызвали такси, но дама желает только на рикше!
— И что же? — нетерпеливо спросил Солнышкин.
— Тогда в упряжку любезно бросились два молодых банковских служащих и побежали, стараясь обскакать друг друга.
— Зарабатывали авторитет! — сказал Федькин.
— Подхалимы! — крикнул Солнышкин.
— Ну что вы, зачем же так отзываться об уважаемых людях Жюлькипура?
— Уважаемых? — с негодованием спросил Солнышкин.
— Конечно! — усмехнулся Моряков. — Ведь они теперь стали управляющими банков!
— И что же дальше? — поинтересовался Федькин.
— Я выложил все деньги тут же! Всю годовую штурманскую получку! И представьте, ни один рикша не позволил взять себе ни копейки.
— А вы? — спросил Солнышкин.
— А я тут же в харчевне заказал для всех двадцати по самому жирному тигриному хвосту в павлиньем соусе.
Глаза у Солнышкина горели. Сердце пылало. Брюки дымились.