Вильям Федорович Козлов
1. ОМУТ
Митькина изба сиротливо стояла на берегу не глубокой, но быстротечной реки Калинки. Ни рядом, ни поодаль – ни одного дома. Густой хмурый лес да шумная вода. Отсюда до села Сосновка километра два, а до школы и все три будет. Между Калинкой и селом косо вклинилась молодая белоствольная берёзовая роща. А сразу за избой начинался сосновый бор. Высоченные ели и сосны толпились на берегу. Когда сильный ветер в дугу гнул красные стволы, казалось, деревья хотят напиться, но никак не могут дотянуться вершинами до воды. Зато остролистый камыш забрался в реку по самые зелёные плечи и ни за что не хотел вылезать на берег.
Осенью вода становилась неприветливой, чёрно-свинцовой. В неё падали жёлтые прозрачные листья, сухие еловые и сосновые шишки и мелкие сучки. Кружась и обгоняя друг друга, они плыли к старой мельнице, что приткнулась к лесному берегу ниже по реке. Наткнувшись на осклизлые брёвна полуразрушенной плотины, листья и шишки останавливались. Их тут много, в тихой заводи, накапливалось до первых заморозков.
На мельнице давным-давно ничего не мололи. Старая, заброшенная, она тихо доживала свой век, с каждым годом разрушаясь всё больше. Чёрная замшелая крыша провалилась в одном месте. Вечерней порой в чёрный проём бесшумно залетали какие-то большие птицы. Хромой сторож Андрон рассказывал, что на этой мельнице в давние времена в бездонном омуте поселился водяной. Долго он не давал знать о себе. А однажды тёмной осенней ночью утащил мельника. Два дня мужики баграми шарили по дну, но мельника так и не достали. Потом рыбаки шапку нашли. Это всё, что осталось от мельника. «Великий грешник был наш мельник, – говорил Андрон. – Душу, прости мя, господи, нечистой силе продал…» Односельчане смеялись над этими баснями. «Самогонке мельник душу свою продал... Пьяный свалился с плотины в омут!» – это говорил Харитонов, председатель сельсовета.
Андрон уверял, что самолично видел водяного: хвост рыбий, борода зелёная из тины, вместо рук – две клешни, как у рака, и вдобавок маленькие козлиные рога. Кроме Андрона, никто в Сосновке водяного не видел. Да и слова старого сторожа тоже на веру брать было нельзя: любил выпить старик. А мало ли что может человеку спьяна примерещиться?
И всё-таки Митька опасался один ходить на мельницу. Даже днём. А вдруг водяной в омуте? Сидит и ждёт, когда Митька разденется и бултыхнётся в тёплую зеленоватую муть, а он тут своей клешнёй за пятку цап-царап! И прощай, белый свет.
Вот Митькин приятель Стёпка Харитонов, по прозванью Тритон-Харитон, ничего не боится. Он может забраться на самое высокое бревно плотины и оттуда бухнуться головой в омут. Уж такой человек – этот Стёпка. Бесстрашный. Он хвалился, что ему раз плюнуть ночью прийти на мельницу и пять минут постоять на огромном каменном жёрнове, треснутом посередине. Только со Стёпкой никто спорить не стал. И так все знали, что он отчаянный. Это он в дядю Гришу, отца своего, такой родился. Председатель сельсовета во время войны партизанским отрядом командовал. Его за это орденом Ленина наградили.
Плохо, когда далеко от села живёшь. Всё время надо помнить: засветло – домой. А что дома одному делать? Рыбу удить? Надоело. И так всё лето на берегу с удочкой. А здесь, в селе, ребята, футбол. Кончатся уроки, пообедают и на Козий луг. Трава там утрамбована не хуже, чем на футбольном поле. Положат ребята на траву два вороха одежды – вот и ворота. Ещё два вороха – другие ворота. Тритон-Харитон – главный судья и капитан команды. У него свой настоящий футбольный мяч. Отец ему из города привёз. Только Стёпка не задаётся. И совсем не потому, что у Тритона-Харитона собственный мяч, его выбрали главным судьёй и капитаном. Уважают Стёпку ребята.
Разделятся мальчишки на две команды, разойдутся по местам, Тритон-Харитон свистнет – и пошла борьба! Разве тут упомнишь про время, про дом? Мяч гоняют по полю до тех пор, пока видно.
Митька играет в Стёпкиной команде правым защитником. У него неплохо получается. Когда «подковали» центра нападения Серёгу Воробьёва, Митька заменил его. И в первом же тайме подряд забили в ворота противника два гола. Да каких! Стёпка при всех ему руку пожал и сказал:
– Пушка!
Закончится игра, а на дворе уже сумерки. И сразу у Митьки настроение портится. Даже если его команда выиграла. Все разойдутся по домам, а ему в такую даль через рощу топать. Хорошо, если ещё на небе звёзды мигают да месяц светит, тогда не так страшно, а вот если небо обложное, жутковато одному пробираться через берёзовую рощу по узкой, заросшей подорожником тропе. Это Митька с матерью протоптали её, чтобы ближе ходить, напрямик. Белые стволы подступают совсем близко, и Митьке всё время кажется, что за ними кто-то мохнатый прячется. И сучки под ногами в темноте стреляют громче обычного. Будто идёшь и на орехи наступаешь.
Митьку долго мучило: выходит водяной на берег или всю жизнь в своём омуте сидит? Спросил об этом Стёпку.
– Водяных давно нет, – сказал Тритон-Харитон. – Их после революции вместе с беляками расстреляли.
– Кто расстрелял? – удивился Митька.
– Кто! Красные! – уверенно сказал Стёпка.
– И… и куда их?
– Закопали, – не задумываясь сказал, как отрубил, Тритон-Харитон.
Стёпкин ответ не успокоил Митьку. Откуда Тритон-Харитон знает, что красные всех водяных укокошили? Может быть, один на старой мельнице заховался. Разве его на такой глубине пулей достанешь? Вот если бы толом жахнуть.
2. ДЕД АНДРОН
Опять день пролетел, как конь пришпоренный. После школы часа два со Стёпкой в кузнице провозились: железную перекладину для школьного турника шлифовали. А потом пришли ребята, позвали в футбол играть.
– Забьём? – спросил Стёпка.
– Можно, – сказал Митька. – Только недолго…
А когда мяч резво запрыгал по лугу, всё на свете забыл. Стёпка во второй раз поставил его центром нападения. Но Митька не оправдал надежды. Три раза прорывался к самым воротам, а гол так и не удалось забить. Проиграли. Стёпка упрямый. Не захотел с поля побеждённым уходить. Начали снова. Выигрывали с разгромным счётом: 8:1. Выиграть выиграли, а день-то не вернёшь?
– Пока, Лесник, – махнул рукой Стёпка и ушёл домой. Митька поглядел на потемневшее над рощей небо, вздохнул и тоже поплёлся своей дорогой.
Путь его лежал мимо сельмага, который караулил от воров Андрон. Свою службу дед любил. Являлся в магазин задолго до закрытия и, сидя на крыльце, разговаривал с сельчанами. Он всегда знал, что нового привезут в сельмаг. Спросят деда:
– Андрон Савельевич, когда тюль будет?
– Заходи, Анна, на той неделе, в понедельник... – скажет дед. – А какой тебе тюль-то надобно? Узорчатый аль простой?
– Узорчатый бы лучше…
– Скажу, чтоб привезли.
Дед своё слово держал. Уж если пообещает, – сделает. Пойдёт к завмагу, скажет:
– Запиши в бумагу. Тюль население требует. Не только простой, но и узорчатый…
Завмаг достаёт тетрадь, записывает. Знает, что, если не будет тюля, не даст дед ему житья. Андрона уважают в селе. Сам председатель сельсовета Харитонов первым перед ним шапку снимает. Деда бы ещё больше уважали, если бы он не любил прикладываться к бутылочке.
Во время войны Андрон помогал партизанам. И один раз спас Харитонова от верной смерти: спрятал его в подполе, в картофельной яме. Немцы весь дом перетряхнули, а Харитонова так и не нашли.
Раньше дед и капли в рот не брал. Даже когда единственного сына-танкиста миной убило под Москвой, – выдержал. В тот год ему будто инеем присыпало брови, усы, бороду. Согнулся, стал волочить по земле свою деревяшку, но не запил. Другая беда доконала старика: угнали в Германию внучонка с невесткой. Внук-то был вылитый сын. И дед любил его больше жизни. С тех пор начал Андрон попивать. Даже в церковь один раз приковылял нетрезвым. Поп рассердился и прогнал его. Дед тоже рассердился и перестал ходить в церковь.
Дед Андрон человек разговорчивый. И обычно сам останавливал Митьку. А тут сделал вид, что не замечает.
– Здравствуй, дедушка, – сказал Митька.
– С богом, – ответил Андрон. Он сидел на ступеньке и смотрел поверх Митькиной головы.
Дед был не в духе. На голове у него криво держалась командирская фуражка с оторванным наполовину козырьком. «Выпивши дед», – сразу определил Митька. Уж такая примета у него была: если фуражка сидит на голове сторожа прямо, – значит, старик трезвый. Если криво, – под хмельком. А уж если валяется у ног, то можно не только магазин обворовать, но и самого сторожа утащить – не проснётся. Правда, до такого состояния дед редко доходил. А под хмельком бывал часто.
Когда расстроен, лучше с ним не заговаривать – прогнать может. Но Митьку интересовал один важный вопрос.
– Правда, деда, что всех водяных расстреляли? – спросил он.
Дед ничего на это не ответил. Митька подождал и снова спросил:
– А нашего водяного, с мельницы, тоже красные кокнули?
– Видал я его... – сиплым голосом сказал сторож. – Чудище! Не приведи господь ещё раз увидеть...
– А может, тебе, дедушка, показалось? – спросил Митька. – Может, ты, дедушка, пьяный был?
– Может, и показалось, – согласился дед и почесал большой бугристый нос.
– А водяные по лесу не могут ходить? Ведь у них, ты говорил, хвост-то рыбий.
– Не могут, – сказал дед. – Водяные в воде сидят…
– Ну я пойду, – обрадовался Митька.
– В лесу, родимый, лешие бродят...
Митька вспомнил стихотворение, которое в школе учили наизусть:
«… Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…»
Дальше ещё что-то про Кощея было, но Митька забыл.
– А кто главнее: леший или водяной? – Голос у Митьки дрогнул.
– Слышал, как ночью в лесу кричит? – спросил дед.
– Слышал… Кто это?
– Леший горло прочищает, – сказал Андрон. – У него голова медвежья, а когти ястребиные… Чудище!
– Оно… чудище, на дереве сидит? Как ястреб? Да?
– Леший-то? Он лесной хозяин. Где вздумает, там и сидит…
– А… а людей он не трогает?
Дед взял двумя пальцами с жёлтыми ногтями за кончик Митькиного пионерского галстука и подёргал.
– Крест нательный носишь?
Митька покачал головой.
– Я, деда, некрещёный… Мамка хотела раз окрестить, да папка не дал.
– Не заступится за тебя, некрещёного, бог… Кто без крестов, тот не христов.
Митька посмотрел на небо. Оно почернело, и лишь там, где в гуще обломков зарылась луна, колыхалось большое неровное жёлто-серое пятно. Вершины деревьев смутно вырисовывались за околицей. Как быстро темнеть стало!.. Не то что летом. Бывало, спать ложишься, а за окном всё ещё светло.
– В нашем лесу сроду лешие не водились, – сказал Митька. – Выдумываешь ты всё, дед. А ты сам-то видел лешего?
– А то нет? Голова волчья, а..,
– Ты говорил, голова медвежья, – перебил Митька.
– Может, медвежья.
Митька в смятении топтался у крыльца. Он уже и не рад был, что заговорил с дедом. Теперь иди через рощу и думай: есть там леший или нет. А вдруг есть?
– На делянку выйдешь – перекрестись… Ни один леший до тебя когтем не дотронется, – сказал Андрон. – Креститься-то умеешь?
– Умею, – сказал Митька, – мама научила.
Дед достал из-за пазухи начатую бутылку, отхлебнул из горлышка и ткнул бутылкой в небо:
– Поп в колокол, а я за ковш…
Сторож спрятал бутылку и надолго замолчал. Сначала у него один глаз закрылся, потом другой. Скоро послышалось тоненькое посвистывание. Заснул дед. На посту заснул.
Митьке хотелось спросить Андрона, как ухитряются русалки забираться на ветви деревьев. Ведь хвосты-то у них тоже рыбьи, как у водяных? Кем, интересно, водяные русалкам доводятся? Не иначе как родственники… Он потоптался возле деда, потряс его за плечо. Дед даже не пошевелился. Фуражка сползла на ухо.
– Карау-ул! Магазин укра-али! – крикнул Митька. Сторож вскочил, сунул в бороду свисток. Увидев убегающего Митьку, погрозил кулаком:
– Чтоб тебе, озорник, пусто было!
3. У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ
Магазин с дедом Андроном остался позади. Митька вприпрыжку бежал по дороге, стараясь не думать о леших и водяных. Чем ближе к берёзовой роще, тем больше замедлялся его бег. Низкие сероватые облака тяжело переваливались через вершины деревьев. На небе ни одного просвета, ни звёздочки. Даже лунный след и тот куда-то пропал. Там, где от проезжей дороги прытко скачет в сторону узкая тропинка, Митька остановился. Отсюда до просеки два раза по четыреста Митькиных шагов. А до Калинки ещё столько. Можно и по просёлочной дороге в обход рощи выйти к дому, но это далеко. Нужно протопать полтора лишних километра и выйдешь как раз к самой мельнице. А проходить мимо мельницы вечером Митьке не хочется.
Позади жёлто светятся окошками поселковые дома, маячит на фоне тёмного неба деревянная пожарная вышка, а впереди призрачно белеют берёзовые стволы и шелестит кустарник. Митька в последний раз оглядывается на посёлок и со вздохом углубляется в чащу. «Сто один, сто два, сто три…» – вслух считает свои шаги Митька. Деревья, толстые и тонкие, окружили его со всех сторон.
Небо над головой совсем пропало. Одни ветви и листья. Ветви раскачиваются, поскрипывают. Нет-нет сверху послышится писк, какая-то птица захлопает крыльями – и снова тихо.
«Тр-р-к! Тр-рк!» – трещит что-то впереди. Митька прижимает свой тощий портфель к груди и замирает, тараща в темноту расширенные от страха глаза: кто это? И снова: «Тр-р-к!» Трещит на толстой горбатой берёзе. Она коромыслом перекинулась через тропинку. Митька делает вперёд два маленьких шага и облегчённо распрямляет плечи: это на стволе трещит свернувшаяся в трубку кора. Митька отдирает ее, не пугай!
Вот и просека. Она как раз на полпути. Ещё пятьсот шагов, и он выйдет на берег Калинки. А там – проскочишь мостик и – дома! Мама, наверное, самовар поставила на стол. Стоит он, блестя медным пузом, и в потолок пары пускает…
Впереди треснул сучок. Митька остановился. Тревожно забухало сердце, коленки сами собой стали тихонько подрагивать. Он ухватился за шершавый берёзовый ствол, прильнул к нему щекой.
Меж деревьев колыхалась, приближаясь, чья-то огромная фигура. «У-уух-ха-ха!» – протяжно и зло расхохотался кто-то.
– Леший! – прошептал Митька и, царапая ладони о жёсткую кору, медленно сполз на землю.
– Сгинь, нечистая сила, сгинь! Тьфу! Тьфу! – забормотал он, часто-часто тыча себя тремя пальцами в вспотевший лоб, плечи, живот, куда попало.
Фигура неумолимо надвигалась на Митьку. Не доходя нескольких шагов, остановилась. Чиркнула спичка, и Митька в красноватом отблеске увидел рыжие усы и густые брови Стёпкиного отца, председателя сельсовета.
– Дядя Гриша! – сказал Митька.
– Ты чего это к берёзе, словно гриб-подберёзовик, прилепился? – удивлённо спросил дядя Гриша.
Митька сначала увидел большущие, выше колен, охотничьи сапоги, фуфайку, перепоясанную патронташем, широченные плечи, из-за которых торчал ружейный ствол, и, наконец, усатое лицо, тускло освещённое цигаркой.
Харитонов, настоящий великан, почти двухметрового роста, нагнулся и легко одной рукой поставил Митьку на ноги.
– Испугался? – усмехнулся он. – Небось думал, медведь-воевода бредёт по лесу?
Митьке хотелось сказать правду, но, как только увидел рыжие усы председателя сельсовета, страх будто рукой сняло.
– Медведи не бродят, – сказал Митька. – Медведи спят.
– Думал, – волк? – допытывался дядя Гриша.
– Корова, думал, это.
Харитонов рассмеялся. А Митьке снова стало не по себе: вспомнил, что до дому ещё далеко.
– Орёт кто-то дурным голосом. И кто это?
– Филин ухает… Птица такая, – сказал Харитонов.
Председатель сверху смотрел на худенького большеголового мальчишку с взъерошенными тёмными волосами. Харитонову вдруг захотелось получше разглядеть Митьку. Он вытащил коробок, чиркнул спичкой. В больших Митькиных глазах заплясал отблеск. Длинные ресницы дрогнули. На щеке широкая белая полоса. Это берёза оставила свой след. Нос малость курносый, лоб крутой, упрямый. Если бы не глаза, – вылитый отец. У отца-то глаза были светлые, как родниковая вода, а у сына карие, материнские… Эх, Костя, Костя, друг! И как это тебя угораздило?