Дверь давно захлопнулась, а он ещё долго что-то бессвязно выкрикивал, потрясая бумагами. Листки падали на пол; он наступал на них и всё ещё что-то говорил и говорил.
Мать и Митька стояли рядом и молча смотрели на него
22. СВОБОДА
Митька проснулся внезапно, будто кто-то саданул его кулаком в бок. Отдышался, открыл глаза и увидел на потолке длинную бледную дорожку. По дорожке бесшумно двигались какие-то тени. «Луна глядит в окно, – догадался Митька. – А это тополь в огороде шевелит ветками». Он прислушался: ветер за окном теребил дранку на крыше, поскрипывали деревья. Под застрехой завозились голуби, раздался писк – и всё умолкло.
Митька закрыл глаза и вдруг услышал:
– Сестрица! С кем греха не бывает? Запугали немцы; чем идти под пулю – надел ихнюю форму. Заставили.
– Идите в свою комнату, – сдавленно отвечала мать.
– Меня бог простил... Замолил грех.
– Сына разбудите.
– А что мне сделает Харитонов? У меня все бумаги в порядке. Отбыл срок. И точка. Не имеет права.
Митьку стал трясти озноб. Он тихонько повернулся на другой бок: на пороге сидел дядя Егор. Мать лежала на кровати. Её лицо жёлтым пятном выделялось на подушке. Квартирант зашевелился, рука его что-то поднесла ко рту. Послышалось бульканье. И чуть погодя:
– Сестрица, так как? А, сестрица?
– Уходите, ради Христа.
Снова долгое прерывистое бульканье, минута молчания и нетвёрдый голос квартиранта:
– Плевал я на Харитонова... Надо было и его тогда… На первой берёзе.
– Замолчите, – сказала мать. – Вы пьяны.
– Сволочь он. Хотел расстрелять меня, да не вышло... Руки коротки. Не боюсь я его. Не имеет права. Где захочу, там и буду жить. Я голова общины. Непри… косновенная личность. А то, что у немцев был, – это давно. Забыто и похоронено.
Квартирант, хватаясь за дверь, поднялся с порога:
– Люба ты мне...
Будто пружина подкинула Митьку на лавке. Он свалился на пол, опрокинув ведро с картошкой, вскочил на ноги и налетел на квартиранта.
– Уходи от нас! – заорал Митька, цепляясь за его рубаху. – Полицай!
Мать села на кровати, свесив ноги.
– Сынок, что с тобой? Он уйдёт.
Квартирант поймал Митьку за ухо, больно крутнул и, приблизив своё бородатое лицо, сказал:
– Брысь, гадёныш!
От него несло водкой и чесноком. Борода лезла Митьке в глаза, а пальцы всё ещё крутили ухо.
– Отпустите ребёнка! – поднялась с кровати мать.
– А ну вас к дьяволу! – сказал квартирант и, нагнувшись, стал шарить по полу. Поднял бутылку и, пошатываясь, ушёл в свою комнату.
– Мам, уйдём отсюда, – всхлипнул Митька. – К Харитоновым. Дядя Гриша звал...
Ухо горело, будто его солью натёрли.
– Из своей избы? – сказала мать.
– А он? – кивнул Митька на дверь.
Мать сходила к печке за кочергой и подпёрла дверь.
– Ложись со мной, – сказала она,
отодвигаясь к стенке.
Митька долго не мог заснуть. Вертелся, кашлял и вздрагивал от каждого шороха. Дунет ветер за окном, а ему кажется, что это за дверью шевелятся; царапнет ветка по стеклу – мерещится, будто Пестрецов на коленках к кровати подбирается. Ворочался-ворочался Митька на постели, а потом встал, подошёл к двери и потрогал кочергу – крепко ли держит?
И заснул он, обхватив мать за шею рукой.
Часов в пять утра на той стороне реки остановился грузовик с прицепом и долго сигналил. Мать вскочила с постели, на ходу позавтракала и уехала с шофёром на ближнюю лесную делянку.
– Скоро вернусь, – сказала мать. – Подожди меня.
Уехала она и даже забыла кочергу от двери убрать.
Митька был бы не прочь ещё поспать, но какой тут сон, если того и гляди квартирант застучит... Нажмёт на дверь – кочерга сразу отскочит. Митька быстро оделся, прямо из глиняного жбана попил топлёного молока, съел кусок хлеба. В селе нечего делать так рано, но и дома ему ни минуты оставаться не хотелось. Давно не ходил он за грибами. Побаивался раньше, а тут надел на босые ноги старые сандалеты, взял под лавкой корзинку и выбежал из дома. И только у реки вспомнил, что надо кочергу убрать. Проснётся квартирант, а дверь заперта. Митька через огород подобрался к окну, привстал на цыпочки, заглянул: Пестрецов спал. Полосатое одеяло валялось на полу, одна рука свешивалась вниз, другая – держалась за бороду. Рот был широко открыт, будто жилец во сне собрался кого-то укусить.
Митька тихонько возвратился в избу, высвободил кочергу и – бегом за дверь.
По правде говоря, ему не хотелось за грибами идти. И всё-таки лучше лес, чем встреча с Пестрецовым.
Он знал одно грибное место. Это сразу за речкой. Туда никто не ходил за грибами. Близко у дороги и вроде место не грибное.
Сразу за корявой сосной Митька нашёл белый гриб. Огромный, облепленный листьями и жёлтыми иголками, стоял он во мху. Почему его с дороги не заметили? Митька вгорячах рванул его из земли, и... гриб расползся в руках, как студень. На нём живого места не было: черви источили вдоль и поперёк...
Домой Митька вернулся в половине восьмого, когда, по его расчёту, должна была приехать мать. В избу сразу не пошёл. Укрывшись за кустами, осмотрелся: на крыльце стояли резиновые сапоги. Значит, мать дома! А у мельницы маячила знакомая фигура с удочкой. Всё в порядке – путь свободен.
Мать у печки чистила картошку. Коричневая шелуха змеёй выползала из-под её ножа и, сворачиваясь в кольца, шлёпалась в ведро. Увидев на пороге Митьку с корзинкой, мать ещё ниже склонилась над картошкой.
– Пришёл? – спросила она.
– Грибов наломал, – сказал Митька. – Белых. Их много за просекой.
Помолчали. Очищенные картофелины одна за другой с громким бульканьем падали в чугун.
Чугун уже полный, а мать всё чистит. Одна картофелина покатилась по полу. Мать бросила мокрый нож на лавку.
– Сказала я ему – пусть уходит, – проговорила мать.
– А он?
– Уйдёт.
Митька стоял на пороге и коленкой подталкивал корзинку с грибами. Он чувствовал, что мать что-то не договаривает, что-то скрывает от него.
– Когда уйдёт? – спросил он.
– Не говорил когда.
– Пускай сегодня уходит, – сказал Митька.
– Человек ведь – не скотина... На улицу не выгонишь.
– Он партизан выдавал... Пускай уходит.
– Не простой он, сынок, главный у нас...
– Полицай он.
– Когда это было? А теперь богу служит.
Митька поставил корзинку на пол, подошёл к матери.
– Погляди, как он мне ухо разукрасил... Драться, говорит, грех, а сам?
– Он же выпивши был.
– Полицай он – вот кто, – со злостью сказал Митька и нахмурился. – Книжки читать не даёт, дерётся.
Мать взяла из чугуна картофелину и стала вертеть в руках.
– И в школу не пускает, – добавил Митька.
Мать молчала.
– Пускай сегодня уходит.
– Он слуга господа бога, сынок, – сказала мать.
– Полицай он – вот кто!
Митька взял с подоконника портфель. Он раскрылся. Мальчик стукнул кулаком по замку.
– Пошёл я... В школу.
Мать подобрала с полу картофелину, заглянула в корзинку.
– Грибов-то сколько!
– И библию свою пускай забирает, – сказал Митька. – Враньё там сплошное.
– Погоди, я на стол соберу, – попыталась удержать его мать.
Митька отступил к порогу и сказал:
– Мам, у него есть какая-то Маруся... Вот пускай к ней и уходит. – И выскочил за дверь.
Он словно на крыльях перелетел через мост, нырнул в рощу. Тропинка весело бежала навстречу, ветер свистел в ушах. В школу! Пускай теперь кто-нибудь попробует удержать его. Всё, дядя Егор, кончилась твоя власть... И никакого сатану теперь Митька не позволит из себя гнать. Ишь чего придумали! Митька вдруг решил, что Пестрецов сам похож на сатану или на козла. Вот только бы ещё рога. Вылитый козёл!
23. РЯДОМ ДРУГ
– Эй, Лесник, – на уроке ботаники тихонько сказал Тритон-Харитон, – что я знаю – ахнешь!
– Ничего ты не знаешь, – подковырнул приятеля Митька. – Тебе только что двойку поставили...
– Подумаешь, лютики... А ты знаешь, где у них рыльце? – Стёпка тряхнул светлыми лохмами. – То-то... Исправлю! Мне батя утром такое сказал... Район разрешил нам строить гидроэлектростанцию. Теперь у всех будет электричество, а не только в школе и больнице.
– Загнул!
– Уже эти... фонды отпустили.
Митька не знал, что такое фонды, но это непонятное слово сразу заставило поверить.
– На Калинке? – спросил Митька.
– Понятно, – сказал Стёпка. – Батя говорил, что у вас тоже будет свет. На всех улицах фонари зажгут, как в городе.
Митька вдруг вспомнил: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет...» Враньё все это, оказывается! Вот построят электростанцию, тогда действительно будет свет. И без бога обойдутся. Включат рубильник – и будет свет.
– А ты точно знаешь, что их отпустили? – спросил Митька.
– Что?
– Ну, фонды.
– Отпустили, – сказал Стёпка.
Митька немного помолчал и снова спросил:
– А вдруг их не хватит?
– Чего?
– Ну, фондов.
– Вот человек! – рассердился Стёпка. – Говорят, хватит. .. На каждом столбе лампочку повесят.
Стёпка тоже не знал, что такое фонды, и боялся, что Митька спросит.
– Стёп, а ты попроси батю, чтобы повесили хоть две лампочки в лесу! Всё равно ведь провод будут через рощу тянуть.
– Это можно, – согласился Тритон-Харитон. – Знаешь что? Давай помолчим: учительница на нас смотрит.
После звонка Митька стал не спеша собирать свои книжки и тетрадки. Класс опустел, а он всё ещё сидел за партой.
– Ну, чего ты копаешься? – заглянул в дверь Тритон- Харитон. – Пошли!
Митька заглянул в портфель: до сих пор пахнет свечками! Куда идти? Домой? С полицаем в одной избе он жить не будет. И на мельницу больше – ни шагу. Мало того, что окрестили, так ещё надумали какую-то сатану гнать. Нашли дурака!
На спортплощадке Митьку поджидал Огурец. Он стоял у шведской стенки и насмешливо улыбался. На голове у него красовалась новенькая в красную шашечку тюбетейка.
– Эй, Богомол, скажи, Земля круглая иль нет? – крикнул Огурец и захихикал.
Стёпка незаметно подтолкнул Митьку и, насвистывая, пошёл вперёд. Он даже не глядел в Петькину сторону, а тот состроил противную рожу и снова крикнул:
– Богомол, вертится Земля иль нет?
Стёпка изловчился и поймал Петьку за локоть.
– Сейчас, Огурец, узнаешь, какая Земля... круглая или нет, – торжествовал Тритон-Харитон. – Лесник, иди, бить будем.
Митька подошёл к Петьке, лениво размахнулся… и опустил руку.
– Бей! – подзадорил Стёпка.
– Неохота, – сказал Митька. – Заплачет.
Огурец, приготовившийся было зареветь, приободрился.
– Прими грабли, – сказал он Стёпке и попытался выдернуть руку.
– Ябедничал? – спросил Тритон-Харитон. – Получай!
И хлёстко шлёпнул ладонью Огурца по щеке.
– Дразнился?
И вторая звонкая пощёчина разнеслась по двору, вспугнув с забора стайку воробьёв.
Новенькая тюбетейка слетела с Петькиной головы, длинное лицо сморщилось, губы задрожали.
– Хва-а-тит... Тритонище!
– Ну что, Земля вертится? – спросил Стёпка, награждая Огурца подзатыльником.
Петька заревел.
– А теперь иди жалуйся! – Стёпка повернул Огурца спиной и напоследок дал ему хорошего пинка.
– Плачет? – спросил Митька, который уже успел отойти на порядочное расстояние.
– Не будет капать, – сказал Тритон-Харитон.
– И Землю зачем-то приплёл?
– Дурак он, – сказал Стёпка. – Дурак в тюбетейке.
– А если опять наябедничает?
– Пускай...
Даже расправа с Огурцом не подняла Митькино настроение. Петька поплачет, позлится – и домой придёт. А куда ему, Митьке, деться?
– Хорошо, бы в футбол сыграть, – сказал Митька,
– Камера спустила... Дырка.
– Заклеим...
– Клею нет... А потом, трава мокрая. Кончился сезон. Теперь до весны.
У магазина остановились. Дед Андрон был на месте. Видно, с утра сидит тут. Он перешёл на зимнюю форму: закутался в красный длинный тулуп, а сверху прикрылся своей любимой фуражкой с отломанным козырьком. Из тулупа торчали борода, усы да толстый красный нос.
– Дедушка, скоро всем электричество проведут, – сообщил Митька. – И тебе над головой лампочку повесят... Чтобы воров было видно.
– Дай бог, – сказал дед.
– А бога-то, оказывается, нет, – сказал Митька. – Бога древние люди выдумали... Это когда они совсем как обезьяны были.
– Обезьяны выдумали? – толком не расслышав, переспросил дед. – Обезьяна тоже божья тварь.
– Чего это ты, дед, в тулуп завернулся? Озяб? – спросил Стёпка.
– Кровь не греет, – сказал сторож. – Моё дело табак.
Дед Андрон сегодня был опять не в духе. Фуражка прямо сидела на его голове. Он глядел мимо ребят и о чём-то думал.
– Дедушка, а филин – божья тварь? – спросил Митька.
– Ну зачем чёрт принёс его сюда? – сердито взглянул сторож на Митьку. – И жил бы на Колыме.
Митька со Стёпкой переглянулись.
– Кого чёрт принёс? – спросил Митька.
– Ишь придумал... Борода! Мне сразу его обличье показалось знакомым. Рыбачок!
Митька, наконец, сообразил, о ком речь.
– Деда, он у немцев полицаем был. Да?
– Внучонка с невесткой отправил в неметчину, – сказал сторож. – Сгинули. А он жив-живёхонек. Рыбку, язви его в душу, удит.
– Мамка сказала, чтоб он уходил от нас... Полицай он.
– Внучонок-то мой сейчас уж школу бы кончил... Там, в Германии, пропал... А он, гляди-ко, пришёл и рыбку удит.
– Пойдём, Мить, – потянул приятеля за рукав Стёпка. – Переживает дед...
Андрон ещё глубже забрался в свой тулуп. Глаза его были красными и часто моргали.
До рощи дошли молча. На лужайке вокруг кола бродила коза. Митька чувствовал, что Тритон-Харитон что-то хочет сказать, но не решается.
Странный какой-то сегодня Стёпка! В школе Митька несколько раз ловил на себе его пристальный взгляд. И сейчас идёт, всё время сбоку поглядывает на Митьку, как будто год не виделись. Митька спросил:
– Нос у меня в чернилах, что ли?
– Нос в порядке, – сказал Стёпка.
– Ну чего ты на меня всё время глаза таращишь?
– Куда хочу – туда и гляжу.
– Смотри лучше на небо, а на меня не надо, – сказал Митька. – Не люблю.
Стёпка посмотрел на небо, вздохнул и вдруг спросил:
– Хочешь быть моим братом?
– Братом? – изумился Митька. – Как это?
– Ну так... – сказал Стёпка. – Будешь жить у нас и всё такое... Не надоело тебе такую даль в школу ходить?
– А мамка?
– Мамка, – повторил Стёпка. – У ней бог.
Митька на лету поймал падающий с берёзы лист, рассеянно положил его в рот и стал жевать. Даже не заметил, что горько. В лесу тихо. Деревья стоят молча. Не шевелятся и не шумят. На редких листьях блестят дождевые капли. Пахнет муравьиной кислотой. Не слышно и филина. Днём филин спит. А как только стемнеет, – выберется из своего дупла и давай людей и птиц пугать. И почему у него такой голос противный? Не то плачет, не то смеётся – не поймёшь!
– Так как, Мить?
Хороший парень Тритон-Харитон. Такого брата одно удовольствие иметь. И дядя Гриша, помнится, звал. Будете, говорил, со Стёпкой спать.
– А ты где спишь? – спросил Митька.
– Что? – удивился Стёпка и расплылся в улыбке: – На кровати... Она ужас какая широкая, Мить! Втроём можно спать – не вывалишься.
24. ПО РЕКЕ ЩЕПКИ ПЛЫВУТ
Толстая вековая сосна вздрогнула, пошатнулась и, рассекая колючими ветвями воздух, со свистящим обвальным шумом грохнулась на берег. Гулкое лесное эхо обрадованно ахнуло и пошло гулять вдоль берегов Калинки.
На розовом срезе крупными каплями выступила янтарная смола. Любопытная лесная муха опустилась на пень, жадно сунула свой хобот в смолу и увязла.
Плотники, оседлав шершавый красный ствол, весело затюкали топорами. Смолистые сучья с треском падали в росистую траву. Ствол дрожал, звенел. Тягучие прозрачные нити тянулись от него к земле.