Ваня повернул голову и ахнул — перед ним стоял Стёпка Клинок! Их глаза встретились, но Стёпка и бровью не повёл. Солдат тем временем впустил заключённого в острог и долго возился с замком, запирая дверь. Сделав дело, он вышел на опушку, где расположился на ночёвку Бахарев со спутниками, и присел у телеги. Второй солдат между тем распряг лошадь и пошёл к острогу. Ночь выдалась тёплая, ночевали под открытым небом.
— Заключённый у меня не просто так человек, а колдун, — заговорил солдат, усаживаясь поудобнее.
Драгуны испуганно переглянулись.
Колдун, по рассказу солдата, объявился возле поместья помещика Блудова. Люди помещика прознали о нём случайно, а узнав, зачастили к нему со всеми бедами.
Колдун наперечёт знал лесные травы. Больше того, знал он и какие травы от каких болезней могут излечить, а стало быть, умел ворожить. Кто ему дал эту науку — может, леший, а может, ведьмы? Бог знает! Да только если кто поранит на косьбе руку или животом занедужит — сразу к нему.
На каждый случай у него своё зелье. Какая ни есть хвороба — любую от того зелья как рукой снимет.
Однажды случилось вот. Проходил колдун по деревне и увидал свору помещичьих гончих. Поглядел он на них да и скажи: «Эких кобелей выкормил. Людей бы так кормил!»
А на другой день неожиданно для всех подох в самом расцвете своих собачьих лет любимый блудовский кобель.
Все стали судить да рядить об этом.
Выходило, что сглазил кобеля колдун своим чёрным взглядом. Не иначе.
Злодея привели в приказную избу, и там на допросах да под пытками он во всём повинился. Подьячим там Емеля, у него все сознаются — и правые и виноватые. Порешили колдуна казнить — и вроде бы делу конец.
Ан нет. Послали его в покаянную избу, а он, сидючи там, сказал государево слово и дело. И тут же казнить его стало никак невозможно, надо дальше вести распрос. Вдруг он и впрямь ведает про измышления на их императорское величество, либо про бунт, либо про измену.
Принялись его вдругорядь пытать да расспрашивать. И тогда он показал вот что.
Умышления на государя, на бунт или измену он будто бы ни за кем не ведает, а государево слово и дело сказал затем, чтобы указать, где таятся несметные залежи серебра.
И будто бы на Алтае, у самого Колыванского озера, живут отдельно от всех татарин Азим и русский человек Рябухин. Рябухин человек не простой: умеет плавить серебряные деньги — две части меди и одна часть серебра в копейке. Серебра в этих залежах тысячи пудов.
— И так он ладно врал да заливал, — продолжал солдат, — так, видать, крепко знает рудное дело, что все ему поверили. И написали обо всём в Тайную канцелярию. Прождали недолго — и года не прошло, как прислали ответ: приказано впредь о сыскании руд в Тайную канцелярию не писать, а писать в Берг-коллегию. В Берг-коллегии велели вместе с острожником отправляться на Колыванское озеро и самим посмотреть, что да как.
— Вот и идём мы теперь на Алтай, искать татарина Азима да русского человека Рябухина, — со вздохом закончил солдат.
Ночью, когда все уснули, Иван вылез из-под телеги. Свет полной луны ярко освещал бревенчатое здание острога и солдата, стоявшего на часах. Он подошёл к острогу.
— Глянь-ка, — обратился Ваня к солдату. — Какая большая луна. Полнолуние.
— Нам о том знать не положено, — отвечал солдат.
— Отчего же это про луну да не положено, — удивился Ваня. Он встал спиной к двери и положил руку на засов. — А про месяц, когда он тонкий-тонкий, как клинок, про месяц положено?
Заключённый кашлянул.
Солдат искоса поглядел на острог и сказал:
— Нам разговаривать не велено. Стой на часах да думай. Вот и всё.
— Об чём же ты думаешь? — спросил Ваня и слегка надавил на засов.
Было страшно.
— О корове, — сказал солдат, не замечая лёгкого скрипа.
Засов отошёл в сторону.
— О какой корове? — спросил Ваня и опустил руки.
Между скобой и засовом появился зазор. Дверь острога была открыта.
— О своей, о чьей же ещё, — отвечал солдат. — Как она там без меня?
— Эх ты, — сказал Ваня, облегчённо вздыхая. — Ты бы лучше о звёздах размышлял или о луне. О божьем творении.
— Корова — тоже творение божье, — ответил солдат.
— А раз так, — заключил Ваня, — то и ладно, думай дальше. Пойду спать.
В ту ночь Ване не спалось. Он вспомнил рассказ солдата о колдуне, обдумывая каждое слово. Почему Степан говорил о серебре на далёком Алтае и умолчал про золотую жилу возле деревни Шарташ? Держал ли он своё слово перед Ваней? Или хотел подальше увести солдат?
Ваня так и не нашёл ответа на этот вопрос. Он задремал только на рассвете, но вскоре был разбужен страшным криком.
— Сбежал! — кричал солдат. — Сбежал колдун!
Колдун убежал. Часовой задремал, а колдун открыл дверь острога и укрылся в лесу. Как он изловчился отодвинуть засов? Как сломал кандалы? Никто ничего не понимал. Одно слово — колдун.
— Теперь его не сыскать, — убивался солдат. — Ведь лес для него что дом родной. Что теперь со мной будет?
Бахарев велел спешно закладывать лошадей и собираться в путь.
АЛТАЙСКОЕ СЕРЕБРО
В Екатеринбург пришла радостная весть. Прапорщик геодезии Андрей Иванович Порошин открыл в окрестностях города близ деревни Шарташ богатую золотую жилу. О том немедля написали в Петербург.
— Вот ведь повезло человеку! — говорили вокруг. — Мы здесь испокон веку живём и ни о каком золоте слыхом не слыхали. А он не успел приехать и — на тебе! — находит золотую жилу. Вот что значит заграничное учение.
Ваня слушал эти слова и усмехался про себя. Он-то знал, в чём дело. Знал да молчал.
— Спасибо, Ваня, — сказал ему Андрей Иванович. — Ты сделал для меня великое дело. Я этого тебе никогда не забуду. На днях нашим городом проезжал начальник алтайских Колывано-Воскресенских заводов генерал-майор Беэр. Он прослышал про новые прииски, предложил мне переехать к нему, на Алтай. Там начинается новое, великое дело. Все демидовские заводы на Алтае перешли в руки её императорского величества. Есть на чём себя показать.
— И что, вы согласились? — спросил Ваня.
— Да, но при одном условии, — сказал Порошин. — Со мной поедут мои люди. И среди них непременно будешь ты. Ну как?
— Конечно, едем! — воскликнул Ваня.
Он даже подпрыгнул от радости.
— Погоди веселиться, — сказал Порошин. — За тебя ещё придётся повоевать с Беэром. Он требует опытных мастеров, а ты для него никто, какой-то механический ученик. Но я своего добьюсь. Без тебя не поеду.
С этого дня Ваня стал жадно ловить любые известия, приходившие с далёкого Алтая.
Приедут из тех краёв купцы или горщики — он тут как тут. Прислали в канцелярию новые приказы, он тотчас к Бахареву — нет ли в них чего-нибудь про Алтай?
Понемногу он узнал вот что.
Первым на Алтай поспел вездесущий Никита Демидов. Это было понятно. С такой хваткой да не первым! Ещё в 1724 году он послал туда своих разведчиков.
Прошло два года, и его сынок Акинфий повёз в Петербург образцы алтайской руды. Акинфий расторопностью пошёл в отца. Он быстро добился у государыни разрешения добывать на Алтае медную руду и строить заводы.
Заикнулся он было о золоте, но получил уклончивый отказ. Буде такие руды обнаружатся, их следовало безволокитно отсылать в Петербург на пробу. Там разберутся.
Первые алтайские заводы назвали Колывано-Воскресенскими. Возле них, на реке Барнаулке, начал расти ещё один небольшой заводик. Его обнесли земляным валом и крепостной стеной. Завод охранял батальон солдат. Заводской посад стал главным городом Алтая — Барнаулом.
На алтайских заводах плавили чёрную медь, а слитки везли на Урал. Там из них получали чистую красную медь.
— Зачем возить слитки в такую даль? — удивлялся Ваня. — Не проще бы делать всё на самом Алтае?
Никто не мог толком ответить на этот вопрос. И только однажды, в трактире у Шедаля, Ваня узнал тайну этих тысячевёрстных перевозок. Об этом рассказал купец, который исколесил весь Урал и Алтай и теперь ехал домой, в Петербург.
— В этом деле заложена великая демидовская хитрость, — говорил он. — Демидов считает каждую копейку, думаешь, стал бы он зря на такие перевозки тратить деньги. — Купец наклонился к Ивану поближе, будто Демидов мог его услыхать. — На Урале из этой чёрной меди получали не только красную медь, но золото и серебро. И делали это в подземелье Невьянской башни. Да что тут говорить! Там не только плавили золото да серебро, а ещё чеканили монеты. Вот я слышал про такой случай…
Купец задумался, словно взвешивал в уме, стоит ли говорить об этом или нет. Потом глотнул вина и продолжал:
— Рассказывают, что заявился раз к Демидову беглый солдат. «Я, — говорит солдат, — знаю на Алтае место, где серебра так много, хоть пруд пруди. В том краю живут татарин Азим и русский человек Рябухин, которые делают из этого серебра деньги. Возьмите, говорит, меня под свою защиту, и я вам открою это место». Демидов всё пообещал, а когда солдат ему показал серебро, велел засадить его вместе с Рябухиным и Азимом в подземелье Невьянской башни, чтобы они работали на него и не могли выдать.
— А как звали солдата? — спросил Иван.
— Люди говорили — Степаном.
— А дальше что с ним стало?
— Чего не знаю, того не знаю. Наверное, там и сидит до сих пор. Известно только, что о демидовских делах донесли в Петербург. И по этим доносам выходило, что он плавил золото и серебро не только на Урале, но и на самом Алтае. И тогда государыня издала указ, по которому предписывала все заводы на Иртыше и Оби от Демидова забрать по казённой цене. Теперь всё в тех краях принадлежит государыне — и лес, и земли, и реки, и крестьяне, и сами мастера. Идут оттуда в Петербург обозы с золотом и серебром.
— А что с солдатом-то стало? — не унимался Ваня.
— Да говорю же тебе русским языком — не знаю, — рассердился купец. — Там теперь все солдаты. Рабочих пригоняют на завод по рекрутским наборам. Рабочие — солдаты, инженеры — офицеры. Чуть что — военный суд. Страх божий! — Купец вздохнул и махнул рукой.
Так Ваня и не узнал о судьбе друга.
ПРОШЕНИЕ
Шёл 1753 год.
Пять лет минуло с той поры, как Ползунов покинул Екатеринбург. Казалось, ещё вчера отходили из города подводы, толпились провожающие. И среди них отец и мать Вани…
Лучшие мастера под началом Порошина уезжали из Екатеринбурга в Барнаул, с Урала на Алтай.
Среди них не было Бахарева. Он навлёк на себя немилость начальства, вступившись в очередной раз за провинившегося солдата. Бахарева отстранили от дел, и он, по собственному выражению, впал в меланхолию. Ивану не суждено было вновь увидеть его.
Когда Ваня пришёл прощаться с Шедалем, тот сидел за книгой. Шедаль подошёл к Ване и крепко его обнял.
— У тебя начинается новая жизнь, — сказал он. — Кто знает, встретимся ли мы вновь. Бог сподобил тебя умом и талантом. Направь же свои помыслы на благо отечеству, на облегчение сил трудящихся. Я дарю тебе чертёжный набор, принадлежавший некогда моему другу. Пусть он послужит и тебе!
Теперь чертёжный набор вместе с десятком книг, двумя барометрами и глобусом украшал клетушку Ивана. Своего дома он ещё не построил. Пока жил в чистой курной избе богомольного старика Никиты Скопцова.
Жили тесно. Мать Вани, Дарья Абрамовна Ползунова, перебралась к сыну. Она приехала одна — отца отправили в Петербург с караваном уральского камня. Но в доме Ивана появились новые люди.
Дела Ползунова на Барнаульском заводе сперва складывались как нельзя удачно. Через год его произвели в прапорщики, унтер-шихтмейстеры, немного прибавили жалованья. Унтер-шихтмейстеру по чину полагалась прислуга. К Ивану приставили денщика Семёна и дворовую девушку Прасковью.
Андрей Иванович Порошин всячески покровительствовал ему. По его просьбе иноземный инженер Иоанн Христиани обучал Ивана пробирному, плавильному и другим горным наукам, дабы сделать его достойным к производству в младшие офицеры.
Казалось, что перед Ползуновым открывается безоблачное будущее. Но жизнь распорядилась по-другому. Порошин служил на Алтае недолго. Через несколько лет он уехал в Петербург, где получил чин полковника и должность начальника Колывано-Воскресенских заводов. Управлять заводами он по приказу государыни должен был, находясь в столице, а на заводах всем распоряжался Христиани. Понятно, что у Христиани не хватало времени, и он занимался с Ползуновым всё меньше и меньше. Учёба закончилась тем, что он дал Ивану необходимые книги да иногда освобождал его от работы ради занятий.
По вечерам Иван много читал, выводил на бумаге чертежи машин, механизмов. Весь вечер в его клетушке горела свеча.
Для барнаульских парней он навсегда остался чужаком. Весёлые вечёрки с песнями проходили без него. Кличку ему дали — «колдун». Проходя по улице, он иной раз слыхал за спиной это слово.
Заводские дела, порученные Ползунову, не имели отношения к наукам. Он работал писцом. Работа требовала одного — точности.
Вместе с горными мастерами Ползунов взвешивал привезённую руду, определял пробу серебра, измерял влажность. Всё записывали в особые книги. Только потом руду отправляли на переработку. Отвлекали Ползунова и другими поручениями, но, памятуя его аккуратность, всякий раз возвращали назад, на приёмку.
Однажды после трёхмесячного отсутствия он заглянул в документы и ужаснулся: всё это время никто не учитывал влажность руды! Это грозило неприятностями. Он тотчас сел за донесение Христиани. «Весь 1751 год, — писал он, — по многократным чинимым апробациям из каждого пуда серебряных руд выключалось полфунта. В нынешнем 1752 году надобно также принимать руду за выключкой на сырость».
Ползунову объявили благодарность. Но его положение изменилось мало. Работать писцом было скучнее скучного.
Летним воскресным утром он сидел дома над книгой знаменитого петербургского монетного мастера Ивана Шлаттера.
«Сие есть совершенное описание, как все употребляемые к монетному делу металлы пробовать и перечищать и какие к тому делу потребности надобны. Я уповаю, что сей трактат, который на Российском языке впервые издан, будет воспринят с приятнейшей склонностью, понеже намерение моё к тому усердное и простосердечное было».
Ползунов оторвался от книги, прислушался. Совсем рядом, в саду, его мать с кем-то разговаривала. Иван выглянул в окно — Дарья Абрамовна беседовала с Сенькой Черемисиновым. Разговор шёл о нём.
— Учёность, милая Дарья Абрамовна, это, конечно, хорошо, — говорил Сенька. — И унтер-шихтмейстер для солдатского-то сына высокий чин. Но чин чином, а деньги деньгами. Какой толк в учёности, ежели ты беден. Только зря будешь вечером свечи жечь да глаза портить.
— Ну а что делать-то, Сенечка! Я вижу, что мой Ванюша не ломается на горных работах да не слепнет возле печей, — и на том спасибо. А деньги-то, где же их взять?
Семён облокотился на калитку и отвечал с усмешкой.
— Кабы уговорили вы Ваню меня кое в чём послушать! Я, может, в науках и не преуспел, зато места у меня всю жизнь добрые, хлебные. В Екатеринбурге в приказной конторе сидел и здесь приставлен к хозяйству, опять-таки ведаю припасами. Потому умею сидеть тихо и незаметно, а начальство — оно любит тишину, вот и пригреет тебя. Ну да это я так, к слову. А к вам, любезная Дарья Абрамовна, у меня просьба: скажите Ване, чтобы не чурался земляков, не обходил стороной.
— Да разве он чурается? — удивилась Дарья Абрамовна.
— Оно, конечно, нет, но всё-таки… Поговорите с ним, а я на днях зайду к нему в гости, домой или в контору. Я ему чем-то помогу, он — мне.
— Хорошо, Сеня, я с ним поговорю, — отвечала Дарья Абрамовна. — Только мне кажется, что надобно его женить.