— Я вас и магазинными блеснами обловлю, голубчики мои ясные! — шептала Айседора, запуская снова блесну в лунку. — Я вас научу, как снастью играть. Э-эх!
Удивительно — она зацепила еще одного окуня, правда, поменьше первого, но тоже приличного.
Наверное, потому, что я сам видел, как он долбанул по ее удильнику, а после — блесну у него во рту, я вдруг поверил, почувствовал, что окунь-то, подлец, действительно хватает блесну.
Я вернулся к своей лунке и снова начал махать удочкой, но уже как бы вдумчиво, как бы чувствуя, что рыба следит за блесной, и стараясь играть блесной получше: я буквально видел, как моя блесенка шустрыми зигзагами, блестя бочком, как маленькая рыбка, устремляется ко дну озера.
И все-таки, когда окунь мягко и тяжело надавил на мою удочку и повел вбок, — я этого не ожидал.
Я выводил его к лунке медленно, по капельке, и ужасно волновался и, когда наполовину вынул его из лунки, подтолкнул его рукой — окунь был мой!
— Гений, Леха! — крикнул дед. — Поздравляю!
Поднялся ветер, довольно сильный, но ненадолго: разогнал тучи, открыл солнце и упал до нуля — полная тишина и безветрие.
Потом окунь перестал брать. Но мы никуда с дедом не пошли, просто сидели друг против друга, загорая: мы подустали, да и наловили уже прилично — двигаться было лень.
Я загорал, прикрыв глаза, а когда открыл, увидел, что дед смотрит на меня, грустно как-то улыбаясь.
— Вот это, Алеша, — сказал он и повел рукой без варежки во все стороны, показывая на лед, на небо и солнце, на островки и дальний и ближний лес, — все это — такое, брат, счастье, ты себе и представить еще не можешь.
Он грустно опять вздохнул, встал и без ящика и ледоруба побрел по льду куда-то в сторону.
Он уходил все дальше и дальше, мой дед, все уменьшался и уменьшался, совсем маленький вдалеке, и мне вдруг стало жутковато даже (что-то такое на меня накатило) оттого, что я могу деда, не знаю уж как, потерять и буду без него один.
Ближе к вечеру мы пили чай в избе.
Павел Матвеевич приглашал нас приезжать в любой день: он, дескать, всегда будет поглядывать в бинокль на первый автобус утром и, если мы подымем ледобур вверх с шапкой на конце, он сообразит, что это мы, и встретит нас на «Буране».
— А Гошаню можно? — спросил я.
— Это кто?
— Друг мой из нашего класса.
— Тащи.
— А Памира? Это пес. Щенок.
— Та-ащи.
Возвращались мы довольно поздно. В электричке я вдруг почувствовал, что дико устал, забился в угол и уснул у деда на плече, а проснулся уже в Ленинграде.
23
Нет, только дурачок вроде меня мог предположить, что будет по-другому, а вернее — мог не догадаться заранее, что будет именно так.
Конечно, во всем виновата моя неопытность, школьная манера. Как должен был выглядеть мой рассказ про кошку, который я оставил у Светы? Как? Да очень просто. Сначала наверху листочка справа — «Алексей Волков», пониже, посередине, крупно название «Кошка на снегу», чуть ниже — слово «рассказ», а потом и сам рассказ. А я написал так: название, потом слово «рассказ», после — сам рассказ, а после него, внизу — «Алексей Волков. Школа номер такая-то, класс — такой-то». Ну, полный бред! В таком виде, разумеется. Света и послала его в редакцию, и так его в газете и напечатали: с классом таким-то и номером школы. Напечатали бы без этих сведений — поди гадай, кто такой Алексей Волков, Волковых много, а так — все было понятно.
Ясно было заранее, что школа моя газету прочтет (ведь получаем же мы ее) и, конечно, отреагирует: ура, ура, наш Волков!
Когда уже ничего нельзя было изменить, я схватил тот экземпляр газеты, который был у меня, и, само собой, под рассказом стоял номер моей школы и класс.
Ну что за балда! Видел же я все это, когда, получив газету в конверте, перечел свой рассказ. Видел! Но не сообразил, что меня ждет.
Только потом, уже на уроке Евгении Максимовны, я сообразил, что, когда на переменке многие шушукались и глядели в мою сторону, то глядели именно на меня.
Все всё знали и через силу помалкивали, ради эффекта, который изобрела наша милая Евгения Максимовна. На уроке она молча развернула газету, встала и, держа ее широко раскинутыми руками, улыбаясь, показала классу; класс зааплодировал. С листа газеты, жирно обведенный красным фломастером, глядел на класс и на меня мой рассказ про кошку.
Евгения Максимовна велела мне встать, я встал, низко опустив голову, а она положила газету и тоже начала аплодировать.
— Если бы ты, дорогой Алеша, не опозорил наш класс недостойной дракой — цены бы тебе не было. Какой «талант! — сказала она.
При слове «драка» (не знаю, заметила она или нет) аплодисменты в классе стали заметно сильнее.
А я стоял, уставясь в парту, и краснел, краснел… Нет, совершенно не понимаю! Побил старшеклассника, написал и даже напечатал рассказ. Радоваться надо, может быть, даже гордиться. Не могу сказать, что я очень скромный или застенчивый, стеснительный, необщительный, но все это мне не нравилось. Особенно с рассказом. Получалось, что кто-то без спроса залез мне в душу, хотя я старался себя настроить так, будто Света здесь вовсе не виновата.
— Да я сам его в газету не посылал, — сказал я громко. — Это случайно вышло.
Удивительно: никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания. Особенно странно вел себя Гошаня, а уж он-то, вроде бы, мог меня понять, он-то человек довольно чуткий. Но именно он на перемене обнял меня и поволок вниз, на второй этаж, где обычно висела наша школьная газета. Ну, конечно — рассказ уже был там. Его аккуратненько вырезали, обвели для выразительности красивой рамочкой и наклеили в разделе «Литературный уголок» — полный блеск!
— Молоток ты, Леха! — горячился Гошаня, а я отбивался. — Та-лантище! Эх, если бы не моя любовь к Памиру, не ответственность перед ним — я бы тебе его подарил.
— Не надо, — говорил я.
— Но уж по крайней мере скоро я дам его тебе на недельку у тебя пожить: будет у меня тут трудная неделя, сборы будут хоккейные, а мама, кажется, задерживается — пусть поживет у тебя, а?
— Я спрошу у своих, — сказал я.
— Спроси, пожалуйста!
Дома я действительно спросил об этом. Папаня вроде бы даже и не расслышал — собака так собака. Дед только улыбнулся, стрельнув глазом в сторону Люли. Люля, конечно, раскричалась. Собака, видите ли! Блохи! Разодранная обувь! Искусанная мебель!
— Разбитый хрусталь, — сказал дед.
— А ты, дед, помолчи, — сказала Люля. — Нельзя его, что ли, засунуть в школьный живой уголок? — крикнула она.
Мы с дедом рассмеялись.
— Или отдать кому-то другому! Почему именно тебе?!
— Ну, — сказал я. — Так вот, как ты, в любом доме могут сказать: а почему, мол, именно к нам? Я же Гошане друг, вот он и обратился ко мне.
— Ладно, — сказала Люля. — Веди сюда свою гадкую собачину. Условие одно: если уходишь куда-нибудь надолго, бери пса с собой, собачки очень скучают одни, и так он будет днем дома без всех, пока ты в школе.
— А дед? — удивился я и поглядел на него.
Он как-то уныло улыбнулся.
— Дед твой, может быть, укатит в санаторий, за старушками ухаживать.
— Дед, а в чем дело? — спросил я.
— Я его тут к врачам таскала, — сказала Люля.
— Что-то там с сердцем, говорят, — сказал дед. — Сам-то я не знаю.
— Вот те на, — сказал я. — Ты же вроде в форме, а, дед?
— В форме, — сказал дед.
— Поедет куда-нибудь под Ленинград, — сказала Люля.
— А рыбалка, дед? — сказал я. — А как же рыбалка-то?
— Перебьетесь, — сказала Люля.
— Придется повременить, — грустно сказал дед. — Жаль, конечно, по весеннему льду рыбалка отменная, но с другой стороны — весна скоро, лето. Язь пойдет, плотва. На речку поедем.
— Про резиновую лодку не забыл? Ну, про наше путешествие? — шепнул я ему.
— Не, — шепнул он.
— Твоя Евгения Максимовна звонила, — сказала Люля.
— А в чем дело? — Я напрягся.
— Ты, говорят, у нас гений. («Ну вот», — подумал я.) Ты рассказ в газете напечатал, а молчишь, — сказала Люля.
Слава богу, зазвонил телефон — я бросился снимать трубку.
— Алло! — сказал я.
— Алеша?
— Да, это я.
— А это Евгения Максимовна.
Вот те раз! Только что вспоминали.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Алешенька, завтра у вас моих уроков нет, поэтому звоню сегодня: драмкружок тебя ждет, завтра очередные занятия. (Что такое?!) Любаша Носик из восьмого класса приходила, говорит, ты незаменим.
— Евгения Максимовна, — запищал я. — Я же с вами говорил, мы же договорились…
— Я помню. Но Лисогорский больше в кружок ходить не будет.
— Чего вдруг?
— Отказался.
— Из-за меня, что ли?
— Не знаю. Говорит, что у него и так полно общественных дел. Приходи, пожалуйста.
— Приду, — пробормотал я.
— Я верю в тебя. Не подводи меня. До свидания, — услышал я на дальнем конце провода. Потом гудки.
— Ну, что там? — спросила Люля. — Это Евгения Максимовна звонила? Что ты там натворил?
— Да ничего. Драмкружок, будь он неладен.
— Глупо! — сказала Люля. — Театр и художественная литература — самое благородное дело в мире, на свете. А ты исправил еще две твои тройки?
— Нет, — сказал я.
— Ты убиваешь меня!
— Да исправлю я их! Исправлю! — заверещал я. Я вдруг опять напугался за рыбалку и особенно за щенка. — Эко диво — тройки! А рассказ мой в газете?! А?! А драмкружок?!
— Отстань ты от меня! — сказала Люля.
— Рассказ-то дашь почитать? — шепнул мне дед.
— Ой, дед, — пробормотал я. — Ой, пожалуйста, а?.. Ну, как-нибудь потом, ладно, а?
Дед кивнул. Святой человек!
Люля сказала:
— Рассказ твой, я надеюсь, отличный?
Я не знал, что ответить, да и вообще он стоял у меня поперек горла, этот рассказ.
— Освобожусь — почитаю, — сказала Люля. — Ты, я полагаю, не против?
Я что-то промычал невнятное.
— О чем хоть там? — спросила Люля. — Какая тема?
— Да никакая там не тема, — сказал я, стараясь говорить повежливее. — Рассказ как рассказ.
На сплошном нерве я рванулся к телефону и позвонил Свете. Подошла Айседора, я подождал неизвестно чего и повесил трубку.
24
В этот вечер он был каким-то странным, хотя вроде бы и обычным Игорем Николаевичем. После чая он долго ходил, вышагивал по комнате, и все, что он говорил мне, он говорил, именно расхаживая по комнате и будто выстукивая какой-то ритм пальцем по столу, по пишущей машинке, по стеллажу с книгами. Казалось, что он говорит очень строго, но вроде бы не со мной строго (хотя так оно и было), а строго именно вот на эту тему.
За чаем как раз все было понятно: он разбирал мой рассказ по косточкам. Я не ожидал, что все это будет так интересно и так понятно, хотя, конечно, когда пишешь рассказ — это не так уж и понятно. Он очень легко находил в рассказе места глупые (они и были глупыми), или скучные, малоинтересные, даже корявые. Как-то очень легко Игорь Николаевич объяснил мне, как многое меняется в рассказе, ну, в отдельной фразе, отдельном предложении просто от порядка слов, даже от того, на каком месте стоит запятая или точка. И очень важно само слово, не такое, а именно вот такое.
— Смотри, — говорил он. — Ты пишешь: «Кошка шла, прижав к телу подбитую лапу, к сараю». Но ведь явно же, Леха, лучше так: «Прижав к телу подбитую лапу, кошка шла к сараю». Ведь верно? (Я кивал.) И почему — «шла»? Здесь это обычное слово уже не годится. Лапа-то подбита? Кошка-то ведь уже ковыляет или хромает, а не просто идет, ведь так? А вот какое слово вместо «шла» — я не знаю, это уж твое дело, твоя обязанность придумать слово именно что точное, или какое-либо неожиданное. Вот дальше ты пишешь: «Кошке хотелось плакать». Это же черт знает, как здорово, честное слово! Кошки не плачут, они как-то по другому себя выражают, когда им худо, но ты здорово написал, выразительно, поэтому и точно.
То, что он говорил потом, уже расхаживая по комнате, отбивая свой ритм пальцем то по столу, то по пишущей машинке, то по стеллажу с книгами, — это было уже не так мне понятно, я, скорее, не понимал, а ощущал, что он говорит мне что-то очень важное, существенное.
— Видишь ли, — говорил он. — Здесь есть парадокс: я тебе, ребенку, говорю о детях так, будто ты уже не ребенок, а взрослый, а это не совсем верно. Постарайся все же понять. Как пишут дети стихи, рассказы? Лучше ли, хуже — но прежде всего непосредственно, легко, живо, иногда с юмором, но не больше. Глубины, понимаешь ли, глубины — нет. Глубины переживаний. Вроде бы сами дети способны переживать глубоко, а пишут — по верхам. Ясно я объясняю? А у тебя какой-то странный прорыв. Я, черт побери, разволновался, когда про твою кошку читал. У тебя — будто про кошку, но будто и про человека, про людей, даже про меня, вот что интересно, вот что важно! Понимаешь? (Я неуверенно кивал.) Раз у тебя есть эта глубина, то техника письма, мастерство — это уже второе дело, хотя и важное. Но прежде всего ты должен, когда начинаешь писать, пишешь рассказ, почувствовать, насколько серьезно и глубоко это у тебя получается, нужно это людям или нет, понимаешь?
Я продолжал кивать, он все говорил, объяснял мне, он как-то очень горячо говорил, и это мне неизвестным образом передавалось: я разволновался. Только мне было почему-то стыдно, что все это он говорил обо мне, будто я какая-то особая персона, получалось-то именно так.
— Вот я наговорил тебе кучу соображений, — сказал он, — и не знаю, понял ты или нет. И спрашивать у тебя не буду. Понял — не понял, важно, чтобы ты хоть как-то почувствовал то, что я пытался тебе объяснить.
— Как ваша книга? — спросил я.
— Помаленьку. — Он махнул рукой. — Движется.
Дальше он опять дал мне повод о чем-то расспросить его, но я не стал, было стыдно как-то, неловко.
— Книга книгой, — говорил он. — Мне тут ситуацию личную разрешить надо, а она не разрешается. В общем, по моей вине. По моей слабости.
— Игорь Николаевич, — сказал я. — Мы тут с моим дедом штуку одну задумали, ну, я предложил… Попутешествовать на надувной лодке недельку по какой-нибудь реке или речкам. А что? Вполне возможно. Лодки, правда, пока нет, но дед обещал купить. Наверное, двухместную. Может, и вы с нами, а? Конечно, нужна будет еще лодка. А так — рыбалка, грибы, костерок вечером у воды, уха — здорово ведь, а?! Поехали? Шикарно!
Он грустно улыбнулся, пожал плечами, потом оживился и сказал, что идея действительно отличная, очень даже может быть, что неделю он вполне выкроит. Тут же мы оба завелись и стали прикидывать, что и как мы организуем, какой выберем маршрут и как чудесно будем жить, сплавляясь вниз по реке.
— Между прочим, Леха, — сказал он, — спиннингом когда-то я ловил отлично.
— А я не умею, не пробовал, — сказал я. — Ну, удочкой обычной я немного умею, а зимой наловчился даже неплохо, дед научил.
— Вы с ним и зимой ловите?
— Ага. Ездим иногда. Дед вроде бы слегка прихворнул, в санаторий вскоре собирается, а так ездим. На окуне недавно были; на блесну — прекрасно! Хотите поедем?
— Даже не знаю, — сказал он. — Заманчиво, конечно, но зимой-то я не ловил — ноль опыта.
— Ну, этому мы вас мигом научим. И снасти дадим. Лишь бы одежда теплая была, валенки.
— А отец ловит?
— Папаня — нет. У него вся жизнь в компьютерах.
— Свободное-то время есть.
— То-то и оно, что нет. То есть — есть конечно, но и тогда он только на них и сосредоточен.
— Да, это завидное качество. Ты с ним как — дружишь?
— Вполне. Папаня у меня отличный.