Ярослав отложил дневник.
— Вы поняли? — Он внимательно посмотрел на друзей. — Неужели не поняли? Ведь то, что в нашем городе обычно называют Озером, — это искусственное водохранилище, пруд. Он создан ещё в прошлом веке и назывался Партизанским. Теперь вы поняли?
— Ты считаешь…
— Я почти уверен. Это нетрудно будет уточнить. Расскажем Лацису — он поможет.
Еще одна новость — грустная. Павел Иннокентьевич меняет место работы, и вся их семья переезжает в Нижний Тагил. Собственно, только из-за Даниила они и задерживаются. Марфута — та уже вся в поездке: строит какие-то невероятные планы, рассказывает (конечно, со слов отца), какой это замечательный город и как они там будут жить.
Даня помалкивает. А мне не по себе…
18 мая
Венедикт Петрович снова ложится в больницу, только в другую, специальную. Теперь, наверное, надолго.
Сегодня я почти весь вечер просидела у него. Хочется многое записать. Своим я сказала, что у меня домашнее сочинение, — чтобы не погнали спать.
Разговор у нас был большой, какой-то настоящий.
Задумчивый и тихий, дядя Веня сидел у стола.
Потом похлопал по толстенной пачке бумаг и оглянулся на меня:
— А знаешь, я счастлив, что успел эту штуку закончить. Теперь, если и случится что, я спокоен. Главное сделано.
А в глазах все равно задумчивость и грусть. И вот, так уж получилось, мы разговорились о счастье. О нём писала мне Валя, потом — тот партизан, и вот об этом же заговорил дядя Веня. Все об одном, и все по-разному.
Я сказала об этом. Он усмехнулся:
— Что ж, давай и мы с тобой попробуем что-нибудь выяснить, хотя до нас это делали наверняка миллионы раз.
Не знаю, так ли это, но мне кажется, что «выяснял» он не только для меня. Не только как педагог для своей надоедной ученицы. Он решал что-то важное и для себя.
Говорил дядя Веня в общем-то довольно долго. Всего мне сейчас просто не восстановить. Но основное — вот.
Счастье — это наиболее глубокое удовлетворение важнейших потребностей человека: любить, воспроизводиться, творить, совершенствоваться — удовлетворение тех потребностей, что составляют основу дальнейшего развития человеческого рода. Если короче, счастье — вся многогранная жизнь, прожитая хорошо.
Однако это «хорошо» людьми понимается по-разному. Это зависит от эпохи и от склонностей человека, от его разума, образованности, воспитания, темперамента. Для одного счастье — повелевать, для другого — жить спокойно, для третьего — творить. Лев Толстой, например, говорил: благо в жизни, а жизнь — в работе. («Умел старик формулировать. Припечатал на века», — улыбнулся Венедикт Петрович.)
Поскольку люди ищут разное счастье — каждый своё, то и находят разное. Поэтому счастье возможно в любом обществе, в любую эпоху. Дикарь был счастлив, когда возвращался с удачной охоты и засыпал у костра. своё «счастье» находил даже крепостной крестьянин, по сути раб, если помещик был не очень прижимист и лют. По-своему счастлив какой-нибудь жалкий маклер, которому удается провертывать делишки, обманывая других.
Но все это счастье ограниченное, потому что ограничен и искажён идеал. Во все эпохи он не только зависел от склонностей человека, но и уродовался социальными причинами. Бедность и богатство, плебейство и знатный род, стремление к наживе, преступность, извращения — всё накладывало свой отпечаток.
Вот почему полное, истинное счастье люди обретут лишь в коммунизме, при идеальной организации общества. И вот почему передовые люди находили и находят своё счастье в борьбе за это общество.
— Понимаешь, когда полностью, с озаренным сердцем человек отдает себя этой борьбе, он становится настолько сильным, благородным, возвышенным, что не чувствовать себя счастливым не может…
Он говорил ещё много.
— Венедикт Петрович, — решилась я, — вот вы сказали недавно: «Я счастлив», — а на лице… — Тут я смешалась, потому что это все-таки было ужасно нетактично, просто свински — говорить с ним о таком.
— Я понимаю, — подхватил он спокойно и благожелательно, — понимаю… С одной стороны, это просто привычка: ведь словом «счастлив» мы часто заменяем другое, более мелкое — «доволен». С другой… с другой стороны, я, конечно, счастлив. Хотя и не до конца… А быть счастливым, так сказать, окончательно, по-моему, и нельзя. Всегда должно что-то маячить впереди. Идеал перестает быть таковым, когда человек его достигает. Достигнув чего-то, неизбежно стремишься к другой, более высокой и прекрасной цели. Поэтому-то большое счастье у человека всегда впереди.
Он быстро и как-то странно взглянул на портрет Раисы Михайловны, и мне подумалось, что говорит он о том, что известно только ему и ей — им двоим, и я ничего не стала больше спрашивать, а подбежала к нему и — сама не знаю, отчего и как, — поцеловала его и выскочила из комнаты…
Вот какой получился у нас с дядей Веней разговор. Он мне, как говорит Даня, изрядно «накидал всяких мыслей», и теперь, пожалуй, мне долго не уснуть.
А спать надо — мама сердится и шумит:
— Вечно у неё так. Целые дни брандахлыстит (словечко-то какое — красота!), а ночью спохватится: «Ах, у меня сочинение!» Изволь хоть двойку получать, но спать!
Спокойной ночи, мамочка, двойки не будет.
23 мая
Выиграла у Саши шоколад: Петросян стал чемпионом мира. Хотела слопать одна, из принципа, по пожалела этих лопоухих — Сашу и Даню, — отломила им.
Даня сегодня выползал во двор. На костылях, нога на весу. Смешной и милый… Как же я буду жить, когда он уедет?
Мы занимались, сидя в беседке. Больше, конечно, болтали. Саша, оказывается, тоже покуривает. Я попробовала — противно. Потом попросила Марфуту принести конфетку — вдруг мама унюхает, что от меня несет табачищем. Вот было бы! (Кстати, неплохо бы придумать, куда упрятывать дневник. У моего ящика сломался ключ. Специально мама, конечно, никогда не полезет, но вдруг…)
Приходил Володя. Смутный и вялый, даже Саша не мог его расшевелить. Ссора с Даниилом у них кончилась, Володя особенно изменил своё отношение к Дане после случая в пещерке.
Обсуждали, что делать с «Искателем»: в этом месяце ещё не было ни одного заседания, и виноват тут, разумеется, не один Даня со своей ногой. Пока ничего не придумали, кроме как собраться в последний раз и «самораспуститься» на каникулы, до осени.
А осенью Дани уже не будет…
26 мая
Даня всерьез и страстно увлечен своим океаном. Он рассказывает о нем даже с азартом. Но это не азарт мальчишки, который мечтает о «морских подвигах». У Дани мечта другая — использовать богатства океана. Он говорит, что это дело недалекого будущего.
Вообще-то, действительно, — величайшая сокровищница окружает нашу сушу. На дне — невиданные залежи полезных ископаемых: руды, железа, алюминия, марганца, меди. Масса золота в воде. А растения! Одна, теперь знаменитая, хлорелла чего стоит! Даня говорит, что с подводных «полей» можно собирать кормов в двадцать раз больше, чем с обычных покосов.
Он все придумывает названия для своей будущей специальности — моредел, мореном (от «агроном»), акваном. Пока не получается. Но разве это важно? Придет время — само собой придумается и название. Даня упорный; он станет, наверное, ученым.
— Привет, товарищ профессор!
— Привет, писательница!
— Как поживают ваши хлореллы-мореллы?
— Отлично! А как ваши рассказики?
— Не печатают. Может, возьмете меня в секретари?
— Мне секретари не нужны. Их у меня заменяют киберы.
— Зазнались, товарищ профессор?
— До свиданья. Приемный час кончился.
Шутки шутками, а через неделю они уезжают…
29 мая
Холодно и мозгло. Сегодня ночью выпал снег и целый день все сыпал, сыпал на уже пышную, почти летнюю зелень…
Даня, зачем ты уезжаешь?!
30 мая
Я его поцеловала. Сама.
1 июня
Я просто не могу без него. Целыми днями торчу у них, а приду домой — и готова сейчас же бежать обратно.
Я не знала, что жить так хорошо! Когда рядом Данчик…
Наверное, я сумасшедшая. Ну и пусть. Пусть всю жизнь буду такой сумасшедшей.
Теперь для меня существует на свете только один человек — Даня Седых. Всё мне нравится в нем, всё мило. Просто диким кажется, что когда-то я могла смотреть на него равнодушно и даже посмеиваться. Мне нравится его манера говорить рассудительно и горячо, нравятся его походка и темно-серые упрямые глаза, его лицо — весь он! И когда он молчит… Пусть хоть всегда молчит — только знать, что он рядом и хоть иногда заглядывать в его глаза…
2 июня
Сейчас идем с мамой к Седых. Папа с Павлом Иннокентьевичем ушли в больницу к дяде Вене, а я прибежала за мамой. Она достряпывает на кухне свои подорожники, надо помочь ей унести.
Там сейчас без меня к Дане должны прийти ребята — попрощаться.
Как она долго возится!..
6 июня
Вот так, дорогая Инга Владимировна. Все рухнуло. Глупо и обидно. Я даже на вокзал не пошла — уехала в парк культуры и отдыха и весь день проревела там в леске.
До чего же тоскливо на душе! Хоть вешайся…
9 июня
Опять падает снег.
Очень паршиво на душе. Вообще-то наплевать бы, но, видно, такая уж у меня натура — все переживаю. Но как пережить такое?
Все полетело кувырком как-то сразу, неожиданно. Я сейчас даже и не помню первых фраз, а потом — всё в тумане. До конца я так и не досидела — убежала. Должно быть, приходил Саша; звонил, звонил — я не открыла. Папа с мамой вернулись — я лежала под одеялом, прикинулась, будто сплю. А меня всю трясло…
У Даниила, когда мы пришли с мамой, были ребята — и Саша, и Володя, и Светка, и даже Людмила. Даниил был какой-то взвинченный, нервный. Людмила такая же. Я тогда не обратила особого внимания: все объяснила отъездом. Да и не очень приглядывалась.
Потом, когда мы были во дворе, Людмила отозвала Даниила, и они о чем-то говорили. Он вернулся — я спросила:
— Любезничал с Милой-Людмилой?
Он ответил хмуро, даже грубовато. А я снова:
— Договаривались о переписке? Грустно расставаться?
И вдруг он на меня заорал. Какие-то обидные, злые слова. Чуть ли не сводней обозвал. Я стояла столбом, как вкопанная. И только, помнится, повторяла: «Дурак, дурак, дурак…» Ребята притихли. Они сидели в сторонке у беседки, не все слышали и не все понимали, только удивлялись, наверное…
Я хотела убежать сразу, но ещё выдержала, пожалуй, целый час. Даниил подошел ко мне извиниться; я сказала, что не желаю с ним разговаривать. Когда он попытался заговорить во второй раз, я убежала.
И пусть! Что стоят его слова?!
…Вот сейчас, ночью (уже все спят; меня словно подбросило в постели), кольнуло: ведь с «Милой-Людмилой» — это же звучит, как с «милой Людмилой»! Может быть, именно тут кроется что-то? Обидела я его этим?.. Все равно ничего не понимаю.
Эх, Даня, Даня!..
Вот если бы вдруг сейчас он появился в комнате. Лохматый, застенчивый, чуть сердитый… Милый Данька, я ж тебя люблю!..
10 июня
Сегодня я спросила у Саши, как, мол, там устроились Седых. Ведь должен же ему Даниил написать. Он как ни в чем не бывало:
— А что? Устроились.
— Тебе Даниил пишет?
— Прислал открытку и письмо.
Дальше я спрашивать не стала. Ведь если бы передавал привет, хотя бы просто упоминал меня, Саша бы сам сказал.
Что ж, и не надо!..
Цапкина теперь восседает на первой парте одна. Пересела от меня. Лучше, говорит, доску видно. Слепенькая стала, бедная!
12 июня
Саша спросил:
— Ты где была в тот вечер?
— В какой? — притворилась я.
— Не строй дурочку. В тот, когда со своим глупейшим фасоном убежала от Седых.
— Попридержи язык. Нигде я не была. Дома сидела.
— Не ври. Я полчаса звонил у двери.
— Не знаю. — Я пожала плечами. — А что? Ты приходил?
— Говорю, полчаса звонил.
— Зачем?
— Деревяшка! — Он со злостью отвернулся и отошел.
Ох, знал бы ты, Саша, что у этой «деревяшки» на сердце… Но все же зря я так. Может быть, он что-нибудь сказал бы о Данииле.
Отметки в этом году у меня будут, должно быть, неважные. В следующем придется наверстывать.
Что делается с погодой! Позавчера был снег, сегодня жара. Душно и противно. Ничего не хочется.
14 июня
Володя всё-таки славный парень. Сегодня шли вместе из школы; он молчал, потом говорит:
— Переживаешь?
Как-то очень хорошо сказал, не навязчиво — участливо.
— Подумаешь! — сказала я. — Что мне переживать?
Молодец, не стал навязываться с разговором…
Назавтра вызывают зачем-то в райком: звонила в школу Оля, бывшая пионервожатая из нашей старой школы.
Папа все заглядывает в почтовый ящик и посматривает на меня. Вчера спрашивает:
— Вы с Даней как — крепко поссорились?
— Навсегда.
Он похмыкал — и всё.
15 июня
Снова в космосе наш! Валерий Быковский. Запросто летает, ест, спит, разговаривает с Землей.
Что-то будет еще, предчувствую. В предыдущий полет вслед за Николаевым взмыл Попович. Какой-нибудь сюрприз приготовили и на этот раз.
Я преклоняюсь перед ними — теми учеными, инженерами, пилотами, которые скромно, в безвестности — мы не знаем даже их имен — готовят подвиги, изумляющие мир. Успехов вам, дорогие товарищи!..
А я теперь буду «шишкой», «начальством». Оля вызывала меня не по какому-нибудь пустяку. Я пришла — она говорит:
— Идем к секретарю.
Я струхнула:
— Зачем?
— Пошли, пошли. Там узнаешь.
И вот вам результат: со следующей недели я выхожу в райком комсомола на работу! В декретный отпуск идет технический секретарь; я буду её заменять. Что ж, это интересно и полезно. Лично я довольна.
17 июня
Сто раз «ура!» В космосе — женщина! У меня на столе уже красуется её портрет — Валентина Терешкова.
У всех женщин праздник. Получше, чем день Восьмого марта.
Вчера была у Венедикта Петровича. Дядя Веня больной «ходячий»; мы сидели в скверике у больницы. Уже когда он со мной прощался, сказал:
— Ты бы черкнула Даниилу.
— Зачем?
Он долго и внимательно смотрел на меня блестящими выпуклыми глазами, потом сказал устало и горько:
— Ну, как знаешь…
С его разрешения я начала учиться печатать на машинке. Пока «давлю клопов», но надеюсь, что за педелю чему-нибудь научусь.
20 июня
Папа получил от Павла Иннокентьевича письмо. Большое и весёлое. Нога у Даниила почти совсем зажила. Собирается на лето поступать на работу.
Теперь я знаю его адрес. Ну и что?
Вчера с Володей были в кино, потом ели в кафе мороженое. Я, должно быть, перехватила лишнего — что-то болит горло.
Вадим, оказывается, уехал — перевелся в Пермь. Жук!
Машинистка из меня, по-моему, получается. Конечно, надо тренироваться и тренироваться.
24 июня
Вот я и начала работать. Конечно, не по-настоящему. Весь день мне помогала Клава, которую я буду заменять. Вводила в «курс дел». Милая остроносенькая девушка (ну, скажем, не совсем девушка — через два месяца станет мамой). Она знает и умеет всё на свете. Удивительная память: помнит, наверное, тысячи фамилий и телефонов.
Народ в райкоме хороший — простой и весёлый. Мне нравится второй секретарь — Николай Ястребов. Спокойный, уравновешенный и остроумный.
Все-таки повезло мне. Я рада. Оля щурится и улыбается.