— А что же было делать, если ты сам забыл? — вопросом ответил Аркашка. И, пройдя несколько шагов, добавил: — А не махнуть ли нам на рыбалку? С ночевкой, а?
У Ромки трещала от боли голова. Трещала без перерыва. И ему бы сейчас полезнее было лечь в постель.
Но разве можно отказать Аркашке? Дружбой с Аркаш-ой он теперь так дорожил!
— Махнем! — сказал Ромка. — Только вперед ко мне зайдем за удочками. А потом к тебе. И махнем. На то место… где ты меня из воды вытаскивал.
Когда подошли к Ромкиному дому, Аркашка остался у калитки, а Ромка побежал за удочками.
Дверь в сени оказалась непритворенной.
«Мать приехала из совхоза, — подумал Ромка. Остановился у крыльца, почесал затылок. — Пожалуй, еще, не пустит. А удочки в сенях. Да и еды как-никак взять надо».
Но, была не была! И Ромка вошел в сени. Из столовой доносилась громоподобная музыка.
«Это мне на руку», — ухмыльнулся Ромка, и, взяв из темного угла удилища, вынес их на крыльцо. Червей они по дороге накопают. Ромка знает местечко, где они водятся.
Теперь оставалось самое трудное — прокрасться на кухню. Барабанная музыка все гремела и гремела.
«Наверно, опять Шостаковича передают», — весело думал Ромка. Он уже стоял на кухне перед посудным шкафчиком.
Дверка открылась бесшумно. Вот и буханка хлеба. Еще бы нож найти… Провалился куда-то! Да и нужен ли нож? Гораздо проще взять буханку целиком. Вдвоем… вдвоем на море они за милую душу ее «сомнут».
Пора и отступать. До порога оставалось с десяток шагов, когда вдруг — ни с того, ни с сего — со стола грохнулась пустая миска.
Спрятав за спину буханку, Ромка прижался к стене.
— Роман? — На кухню из столовой выплыла мать в широком шелковом халате. Этот черный халат с кровавыми цветами был совсем незнаком Ромке. — Где ты пропадаешь?
— На кирпичном… а потом в лес ходили, — стараясь казаться как можно послушнее, ответил Ромка. — А сейчас, мам, мы с Аркашкой на рыбалку.
— Никакой рыбалки! Мой руки — и за стол. Ужинать будем. А утром на рынок сбегаешь. Я две корзины ягод привезла. Одну на варенье, а другую продашь. На песок сгодятся деньги.
Возможно, он ослышался? Ромка медленно поднял на мать глаза. Нет, не ослышался.
Она стояла в дверях столовой, точно врезанный в раму портрет. Портрет незнакомой женщины в незнакомом халате.
— Я не пойду продавать, — чуть не плача от обиды, сказал Ромка. Помолчал и тверже добавил: — Пусть… пусть твой Вася продает!
Сказал и метнулся в сени. Мать что-то истерически кричала, но Ромка ее не слушал. Прихватив по дороге удилища, побежал на улицу.
— Аркашка, тикаем!
Бежали до самой Садовой. У домика пенсионерки тети Паши, где жил Аркашка с отцом в ожидании новой, коммунальной квартиры, Ромка сказал:
— Ему скоро на работу? Отцу твоему?
Аркашка кивнул.
— С ним тогда отравление было… от самогона. Старик напоил. Спекулянт Кириллыч. Уговаривал отца украсть на заводе кирпич.
— А отец твой? — спросил Ромка.
— А отец мой как развернулся, как съездил ему по бесстыжей морде.
Помешкав, Аркашка отворил легкую калиточку… отворил и сразу же попятился.
Чего это он испугался? Ромка тоже сунулся в калитку. И увидел у открытого окна Аркашкиного отца и Таню. Они стояли у самого подоконника и целовались. Целовались, никого на свете не замечая.
Когда Ромка опомнился, Аркашки рядом с ним уже не было. Аркашка бежал к морю. Ну и денек! Везет же нам, горемычным!
Подхватив удилища и прижимая к животу мягкую буханку, Ромка тоже потрусил к морю. Да разве Аркашку ему догнать?
«И чего он, шутоломный, скачет? — ворчал про себя Ромка, переходя на шаг. — Подумаешь, целуются! Что он — не видел, как люди целуются? Мне завтра… наверняка лупцовка будет, а я и то ничего. А ему, Аркашке… пусть их целуются, какое ему дело?»
Чем ближе подходил Ромка к морю, тем явственнее слышал нарастающий всплеск бьющихся о берег волн.
На завечеревшем мглисто-пепельном небе еще ни облачка. А налившееся багрянцем неправдоподобно большое солнце катилось к горизонту — чистому, чуть в прозелень. Да и ветерок с Жигулевских гор задувал теплый, несильный, с ленцой. Откуда бы взяться на море волнам?
Но стоило Ромке увидеть море, как он сразу понял — быть непогоде.
Море было рябое от края и до края. Рябое от мелкой, дробящейся волны. И над этими волнами совсем-совсем низко носились «рыбачки» — маленькие суматошные чайки, предвестники бури. Носились над пенными волнами и кричали: «Кэ-эррр! Кэ-эррр!» Резкий, хватающий за душу крик этот стоном разносился по берегу.
Но где же все-таки Аркашка? Ведь Ромка шел по его следам. И вдруг Ромка вздрогнул.
У отлогого мыска ветер трепал Аркашкины штаны и рубашку. Тут же валялись яблоки-дички. А сам Аркашка плыл саженками по морю. Плыл навстречу волнам, то до плеч поднимаясь над ними, то с головой пропадая за пенными брызгами.
«Сумасшедший… он же утонет!» Ромка приложил к губам рупором сложенные руки и закричал, закричал из всех мальчишеских сил:
— Арка-ашка-а!.. Поворачивай на-за-ад!
Но Аркашка не слышал. Он все плыл и плыл. Плыл к видневшимся вдали островкам-малюткам.
Ромка бегал по берегу и не знал, что ему делать. Если даже Аркашка благополучно доберется до одного из островков, ему все равно грозит гибель. Поднимется скоро шторм, и трехметровые волны захлестнут островки-пятачки. И тогда…
В самую тяжелую минуту отчаяния Ромка и увидел под кручей лодку. Старую рыбацкую лодчонку. На дне ее лежали весла и кормовик. И тускло серебрились мелкой монетой рыбьи чешуйки.
Кто-то из рыбаков совсем, видно, недавно вернулся с одного из островков и выволок на отлогий мысок лодку. Через час-другой он вернется и спрячет лодчонку в более безопасное место — вот за этот бугор.
Ромка с трудом стащил лодку на воду. Встал на дыбившуюся скамейку и посмотрел из-под руки на море.
Не было уже ни солнца, ни чаек. Лишь белые ленты пенных волн бороздили фиолетово-чернильную гущу.
И вдруг Ромка увидел Аркашку. Спотыкаясь, еле волоча ноги, он вышел из воды на самый близкий к берегу холмистый островок. Постоял, постоял, глядя на призрачные в сиреневых сумерках Жигули, и упал. Упал вниз лицом в мягкий, все еще блекло желтеющий песок.
Навесив на уключины весла, Ромка сел. Поплевал на ладони. Три недели назад, собираясь лезть на кряжистый дубок у заводского забора, он вот так же по-мужски деловито поплевал на свои ладони.
Пора браться и за весла. И он налег на них. Лодка, ободряюще кивая носом, легко понеслась вперед. Седокудрые барашки заигрывали с ней, лизали просмоленные борта, но она беспощадно подминала их под себя и вольной, гордой птицей летела навстречу морскому простору. Летела к песчаному бугорку с еле приметной человеческой фигуркой.
ОТЕЦ
Глава первая
«Последние считанные дни… Одиннадцать денечков, а там — школа», — подумал Родька и незаметно для себя вздохнул.
Добряк август пришел как-то незаметно, будто стесняясь. И хотя ты, август, пригож, да только ты последний месяц лета, и уж по всему чувствуется, что тебя торопит, выживает осень.
Днем по-прежнему жарко, как в июле, но по утрам пески Шалыги нагреваются медленно, и в глубоких ямках еще долго держится тень, и если взять из такой ямки горсть песку, он окажется приятно холодным. А по зеленеющей воде нет-нет да и проплывет тронутый багрянцем лист клена. На острове тоже чаще стали встречаться круглые лимонно-желтые листочки березы. Их сюда заносит ветром с гор.
Да и сами Жигули, еще недавно такие пышнозеленые, теперь как бы стали линять: то там, то здесь — на взлобках и в низинах — все больше и больше появляется буровато-охровых пятен, и недалеко то время, когда все горы ярко запестрят причудливым осенним нарядом.
Родька опять вздохнул, мельком глянул на лежавших рядом с ним на песке Клавку и Петьку (Клавка о чем-то оживленно болтала — она и минуты не могла прожить молча) и перевернулся на спину.
Он так долго — до ряби в глазах — смотрел на тихо голубеющее пустынное небо без единого пятнышка, что на сердце почему-то сделалось грустно, словно чего-то было жаль.
«О чем она все тараторит?» — с досадой подумал Родька про Клавку, будто она была повинна в этом его настроении.
А Клавка в это время рассказывала Петьке про Алатырь, родину ее родителей. В Алатыре она гостила целый месяц у бабушки и вернулась домой лишь вчера.
— Представь себе, моего папку там все-то, все помнят! — быстро говорила Клавка, боясь, как бы ее кто не перебил. — А по соседству с бабушкой живет рыбак Парфеныч, отца дружок… Такой потешный старик. Ну, он еще не старик на самом деле, это мне так вначале показалось. Веселый! Все шутками да прибаутками сыплет: «И кто, бы, слышь-ко, мог подумать, деточка (это я-то деточка!), что у нашего Антона такие длинные ручищи окажутся… Из самой глубины земной богатства эдакие загребает!» Остроумно, Петух, правда?
— Не знаю, — пробасил Петька, старательно соскабливая мосластыми пальцами прилипшие к подбородку песчинки.
Час назад, выйдя из воды, Петька как шлепнулся на приятно горячий, будто по заказу нагретый, песок, так и пролежал, не шевелясь, до сих пор. Очень спокойный человек этот Петька, он никогда не шумит, не горячится и говорит мало — весь в отца пошел.
Уже сейчас, глядя на Петьку, можно заранее сказать, что он будет такой же худущий и нескладный, как его отец.
Положив под голову руки, Родька закрыл глаза.
Еще не так давно, когда про него говорили: «Смотрите-ка, а Родька — вылитый отец!» — он смущался и млел от удовольствия, точно так же млеет вот Клавка, когда заходит разговор об ее отце.
И Родька часто и подолгу глядел то на большую фотографию отца в ореховой рамке, висевшую над обеденным столом, то в зеркало… Ну конечно, он весь в отца, какие же тут могут быть сомнения: и волосы курчавые, и лоб высокий, и брови точь-в-точь как у отца — широкие, кустистые, и подбородок крутой, с ямочкой. Только вот одни губы не отцовские — толстые, припухшие.
«У тебя, Роденька, не губы, а вареники!» — тоже еще не так давно любила говорить мать, целуя вырывавшегося Родьку. «Пусти, мам, не люблю я лизаться!»— протестовал Родька, пряча свое лицо на груди у матери.
Но губы — это ерунда, думал тогда он, они еще могут потончать, стоит ему только малость подрасти. Так, слышал он, бывает. Вот у Клавки: у нее еще недавно голова была — как одуванчик белый, а потом сразу вся потемнела. И косичка стала расти.
Кривя в усмешке губы (они у него так и остались до сих пор толстыми и рдеющими, цвета спелой вишни), Родька слегка повернул влево голову, покосился на Клавку. Сейчас ее тяжелая, в руку, коса тугим узлом была уложена на затылке и перевязана белой косынкой.
До чего же она стала тревожаще красивой, эта Клавка! И, странное дело, заметил он Клавкину красоту только вчера, словно она за этот месяц в Алатыре вдруг стала совсем-совсем другой. Или ему все это лишь показалось? Вообще в это лето Родька много увидел такого, чего раньше совершенно не замечал.
Пересыпая из ладони в ладонь белую струйку песка, Клавка повела глазами на Родьку, видимо, поймав на себе его взгляд, вся как-то непонятно вдруг заалела и, еще более оттого смущаясь, тотчас отвернулась.
Родька тоже смутился, чувствуя, как жаром полыхнуло все его лицо, и снова крепко зажмурился. А в груди, отдавая в спину, изо всей силы стучало сердце, ровно молот по наковальне: тук-тук-тук.
Неожиданно заговорил Петька, как всегда некстати:
— А у нас отца опять в разведку посылают… Куда-то далеко — на Крайний Север. Пока один отправляется. А весной, — тут Петька выразительно посвистел, — и мы с матерью запоем «Прощайте, скалистые горы!»
Но на его слова не отозвалась даже Клавка.
Родька осторожно приоткрыл веки и увидел над собой в небесной вышине два пухлых, ослепительных облачка неправдоподобной белизны. Они медленно плыли навстречу друг другу. Прошла минута, прошла… кто знает, сколько еще прошло минут! Но вот облачко, похожее на конский череп, коснулось другого, имеющего очертания гитары, вот они слегка наплыли друг на друга. А еще через мгновение вместо двух облачков уже было только одно, и оно уже никуда не двигалось, застыв на месте, как бы задумавшись.
Задумался опять и Родька.
Счастливые люди Петька и Клавка! Это ведь не кто-нибудь, а Петькин отец открыл девонскую нефть в Жигулях. А теперь вот в новую экспедицию уезжает. Где они только не жили, Петькины родители!.. А Клавкин Антон Максимыч, первейший буровой мастер, тоже немало по свету поколесил. Даже на Дальнем Востоке работал. И всегда у этой Клавки целый короб новостей: все она знает — и о делах на буровой отца, и о происшествиях в конторе бурения. Прямо как ходячая газета!
Правда, когда его отец еще работал в транспортной конторе, развозя по буровым глину, солярку, трубы и долотья, у него тоже было чего порассказать ребятам. А какая машина была у отца: зеленая пятитонка с огромным кузовом и красным флажком на радиаторе. Малышом Родька называл ее ласково «папин мазик».
Отец и сейчас бы продолжал разъезжать по своим буровым, не случись с ним полгода назад беды. Как-то на одной из буровых, помогая рабочим сгружать с машины тяжелые стальные трубы, он оступился и упал. Рабочие не удержали трубу, и она одним концом придавила отца. Когда он вышел из больницы, его перевели на «Победу», в личные шоферы главного инженера. А через месяц отец приглянулся новому управляющему треста, любившему в людях аккуратность и беспрекословное послушание. Управляющий взял отца на только что полученный ЗИМ. Все мальчишки Отрадного бегали к тресту поглазеть на большую темно-синюю машину.
Несколько дней Родька ходил гордый-прегордый. Он еще ни разу не ездил на ЗИМе, но уже всем мальчишкам рассказывал, как отец прокатил его на новой машине «оттуда и дотуда».
Случалось, выходя из школы крикливой веселой гурьбой, ребята видели проносившийся по улице длинный и тупоносый, похожий на сома, ЗИМ. Родька непременно останавливался и как бы между прочим небрежно говорил, глядя вслед удаляющейся машине, сверкающей лаком и никелем даже в пасмурные дни:
— Отец куда-то покатил!
Мальчишки тоже останавливались, и на какую-то долю секунды шум стихал. И во взглядах ребят, провожавших ЗИМ, Родька угадывал и восхищение машиной, и уважение к его отцу — первоклассному шоферу…
Родька снова (который уже раз!) вздохнул, и вздохнул так глубоко, что у него даже в груди закололо.
— И чего ты все вздыхаешь? — спросила Родьку Клава.
Петька насмешливо сказал:
— А он тут без тебя стишки про любовь мусолил. Начитался всякой всячины и ходит теперь сам не свой. Вздыхает и воображает что-то такое… поэтическое!
— Осел ты, Петька, да еще в придачу осел на палочке! — Родька проворно встал и, повернувшись спиной к Петьке и Клавке, звонко зашлепал ладонями по груди и ногам.
— Н-но, полегче на поворотах! — не очень строго предупредил Петька. — Дал бы я тебе по уху, да, сам знаешь, не люблю драться.
Клавка тоже встала, поправила на голове косынку.
— Ой, мальчишки! — вдруг вскрикнула она. — А Волга-то… Поглядите-ка!
Еще четверть часа назад горы и небо отражались в лоснившейся глади реки, а сверкающая белыми искорками дорожка от солнца, устало клонившегося к вершине Беркутовой горы, тянулась до самого острова. И кругом стояла такая тишина, что слышно было, как на том берегу гоготали гуси. Но вот с Жигулей потянуло сквозняком, и только что безмятежно голубевшая Волга сразу взбугрилась, словно ее погладили против шерстки, и она вся ощетинилась. И уже кое-где на воде стали появляться пенные гребешки, и все они бежали прямо к Шалыге.
— Эй, братва, поторапливаться надо! — сказал Петька, глядя на Волгу. — Отсюда до жигулевского берега с полкилометра, а ветер встречный. Отчаливай!
И он первым вошел в воду, высоко поднимая длинные, почерневшие от загара ноги.
За ним не спеша последовала и Клавка. Она была в лиловом трикотажном купальнике, плотно облегавшем ее узкоплечую, точеную фигуру. Родька невольно засмотрелся на Клавку. А она, не оглядываясь, медленно подходила к воде, и, дурачась, загребала ногами песок, словно была косолапа.