На той самой ветке, с которой только что взлетела сизоворонка, уже сидела маленькая вертлявая птичка, настоящая монашка, в сером скромном платьице, с черной косынкой на голове.
— Ну, а эту пичугу знаете? — спросил ребят Василий Родионович. Не дождавшись ответа, он добавил: — Гаечка.
Гаечка с любопытством разглядывала стоявших невдалеке от нее непрошеных гостей, задорно подергивая хвостиком. «Что вам здесь надо? — казалось, спрашивала она. — Какие вы люди: добрые или злые?»
Василий Родионович переглянулся с ребятами. Все поняли друг друга. Чтобы не спугнуть крошечную беспокойную птаху, тронулись дальше молча, неслышно ступая по каменистой тропе. Но гаечка все-таки не поверила в добрые намерения пришельцев, и едва они приблизились к сосенке, как она перелетела на другое дерево, стоявшее впереди, и так провожала их до рябинника.
Рябинник начинался сразу же за поворотом тропы вправо, и Клавка, не знавшая об этом, даже ахнула от изумления, увидев полыхающие негреющим оранжевым пламенем деревья.
Родька прищелкнул языком и поглядел на Клавку.
— Отсюда и накопаем молодняка для нашего палисадника… Здесь знаешь его сколько? Все Отрадное можно рябиной засадить!
Но Клавка его не слушала. Прикрывая глаза ладонью, она неотрывно глядела на стройные деревья, сплошь увешанные шапками карминно-оранжевых ягод, словно изнутри светящихся ярым огнем.
В это время Василий Родионович окликнул сына и, когда тот подошел к нему, сказал:
— Давай-ка пройдем по всему рябиннику. Ты начинай с этого конца, а я с того. У кустов, пригодных к пересадке, вбивай колышки. Идет?
— Идет! — кивнул Родька.
Он залез в самую гущу и придирчиво оглядывал каждый куст, обходя его со всех сторон.
— Как ты думаешь, Родька, а не насажать ли нам рябинника еще и вокруг беседки во дворе? — спросила Клавка, подходя к Родьке, сидевшему на корточках возле тонкой рябины с узкими листьями.
Родька поднял раскрасневшееся лицо в светлых капельках пота — утреннее солнышко уже вошло в силу и начало припекать — и сказал:
— Ты бредишь?
— И не думаю, откуда ты взял?
— А вот оттуда… Где ты видела беседку?
— Я вчера слышала один разговор… между отцом и дядей Васей… Беседка у нас — вот увидишь — будет! Не веришь?
Помолчав, Родька ответил уклончиво:
— Поживем — увидим.
Клавка хлестнула его по спине прутом:
— Старичок-лесовичок, а я есть хочу.
— Давай уж покончим с делом, а потом за еду.
Подперев кулаком щеку, Клавка притворно тяжко вздохнула — так, чтобы слышал Родька:
— Несчастная будет девушка, которая за тебя замуж выйдет. Умрет со скуки от твоей правильной жизни.
— Можешь не переживать за свою девушку: я никогда не женюсь.
— Никогда?
— Никогда!
Клавка сощурилась и снова вздохнула.
— Мама рассказывала… Наш отец, когда ему было, как и тебе, пятнадцать лет, тоже не собирался жениться. Они ведь у меня друг дружку вот такими еще знали. А мать, она сама сказывала, девчонкой озорная да бедовая была. И тараторка!
— Значит, вся в тебя! — вставил Родька.
Но Клавка, пропустив мимо ушей его замечание, продолжала:
— И все подтрунивала над отцом — ну в то время он, конечно, еще не был отцом: «Антончик-бутончик, — говорила она, — когда я подрасту, возьмешь меня в жены? Я тебя блинчиками и оладышками кормить стану!» А он ей одно: «Нет и нет! И не женюсь я никогда, а на блины твои и глядеть не хочу. Вот и все тут!» А как восемнадцать лет стукнуло, так проходу матери от него не стало: «Выходи за меня замуж, да и все тут!» Два года она молодца за нос водила, а потом все-таки вышла.
— Все? — спокойно спросил Родька. — А теперь иди сучья для колышков собирай, а то у меня всего-навсего пара осталась.
Ни Родьке, ни Клавке не хотелось рано возвращаться домой. После завтрака под дубком у обрыва, откуда была видна между отрогами гор Волга, сиявшая какой-то неопределенной, задумчивой синевой, они стали уговаривать Василия Родионовича отправиться на штурм Бахиловой горы. А добраться до вершины Бахиловой горы — самой высокой и неприступной из всех гор Жигулевской гряды, похожей на двугорбую спину верблюда, — среди ребят считалось почти подвигом.
Клавка немало потрудилась, прежде чем уговорила Василия Родионовича.
— Только смотрите у меня, не хныкать! — предупредил с напускной строгостью отец Родьки.
— Ни-ни. Мы же не маленькие, дядя Вася! — сказала Клавка, сгоняя с лица радостную улыбку, и тут же украдкой подмигнула Родьке.
Но прежде чем отправиться в путь, ребята подошли к оголенному краю обрыва, чтобы посмотреть на гидростанцию. Добрых два десятка километров отделяло ребят от железобетонной плотины, перегородившей Волгу, а им казалось: вот она, нашумевшая на весь белый свет богатырская стройка, — совсем рядом!
Родьке даже померещилось, будто он слышит, как ревут седые буруны грозного водопада, низвергавшегося с головокружительной двадцатишестиметровой высоты. А там, за сливной плотиной, раскинулась лазурная гладь моря. Настоящего безбрежного моря! Сейчас оно спокойно, это новое море, созданное руками чудо-человека. Но каким оно бывает отчаянным в шторм, когда высоченные волны подкидывают вверх, как перышко, трехпалубные теплоходы, а моторные катера просто валят набок! На лодке в такую непогодицу и не думай совать носа на море. Кто-кто, а уж Родька все это на себе испытал и совсем недавно, с полмесяца назад.
— А мне жалко этого Петьку, — вдруг ни с того ни с сего сказал Родька.
— Это почему? — спросила Клавка, все еще не отводя взгляда от чарующей голубизны далекого и в то же время такого близкого моря.
Родька передернул плечами.
— Как — почему? Уезжать собирается человек от нас, а тут такое раздолье! Будущим летом отправимся в шлюпочный поход по морю, а Петьки не будет с нами…
Клавка покосилась на Родьку и ничего не сказала.
Но тут ребят окликнул Василий Родионович:
— Ну, молодчики, давайте шагать… Или, может, на попятный? И Бахилова гора стала не нужна?
Сразу встрепенувшись, Клавка бросилась к Василию Родионовичу:
— Что вы, дядя Вася! Мы да на попятный? Никогда в жизни! Правда, Родька?
За рябинником от тропы, по-прежнему тянувшейся по всему косогору в сторону полукруглой заманчивой лужайки, ответвлялась еле приметная заячья дорожка.
— Сюда, — сказал Василий Родионович, первым ступая на дорожку, сказочным полозом извивавшуюся среди высокой полегшей травы, — А веселая тропа к заводской поляне тянется.
Вдруг на опушке поляны показался человек в синем замасленном комбинезоне.
— Эй, люди добрые! — закричал он, подбрасывая плоскую, как блин, кепку. — Э-эээй, притормозите!
Отец Родьки свернул с дорожки.
— Ну-ка, узнаем, чего у него там стряслось.
Человек в комбинезоне оказался молодым курносым парнем с белесоватым пушком над верхней губой. К удивлению Клавки, Василий Родионович ни о чем не стал расспрашивать парня. Он сказал одно лишь слово: «Показывай!» — будто, заглянув в неспокойные голубеющие глаза незнакомца, сразу понял, что тот попал в какую-то беду.
Размахивая длинными руками, вымазанными в тавоте, парень повел их в сторону от поляны прямо через кустарник, то и дело подныривая под нависшие над землей ветки.
Шагов через сорок выбрались на старую просеку и сразу увидели гусеничный трактор. Трактор стоял, накренившись набок, у самого обрыва глубокого оврага, блестя высветленными до блеска ребрами гусениц.
— Как это тебя угораздило? — спросил Василий Родионович парня, подходя к сильной, все еще пышущей жаром машине, видимо, успевшей в это утро много поработать.
— Буровую вышку тут хотят ставить, — потупя взгляд, заговорил парень сиповатым баском. — Ну, а просека буреломом вся завалена — ни проехать, ни пройти… Четвертый день расчищаю дорогу. — Вдруг, шагнув в сторону, он пнул ногой ствол старого, поверженного ураганом осокоря. — Лешак этот виноват! Хотел цепями заарканить его за корни, да просчитался… Дал задний ход, чтобы поближе к дереву подъехать, а меня и потянуло назад — тут вон как покато. Думал, вместе с машиной в овраг громыхнусь.
— Мотор в порядке? — опять спросил Василий Родионович, на глаз определяя расстояние между трактором и пропастью.
— Кажись, в порядке, — не совсем уверенно проговорил парень. Чуть помешкав, он признался: —Я и подходить-то к трактору теперь боюсь; заведешь, а он…
Василий Родионович не дал ему договорить;
— Ребята, марш за хворостом! Бросайте под гусеницы… чтобы дорожка была вон до того места. — Проводив взглядом Родьку и Клавку, со всех ног бросившихся в ложок, он рывком сдернул с плеча легкий рюкзак и вплотную подошел к парню. — А мы с тобой… как тебя, герой, величать прикажешь?
— Васькой, — краснея до корней волос, пробормотал парень.
— Тезки, значит, мы с тобой! — И Василий Родионович ободряюще улыбнулся. — А мы с тобой, Вася, вот чем займемся: вобьем у обрыва позади трактора крепкие колья, привалим к ним бревно на всякий пожарный случай, потом заведем мотор и…
Полуоткрыв рот, Вася уставился на Василия Родионовича округлившимися от изумления глазами.
— А вы что, разве…
— А я, парень, на войне танкистом был…
После «подготовки к старту», как в шутку сказал Василий Родионович, долго не могли завести трактор. Пришлось раза три заглядывать под капот. А когда наконец мотор заурчал ровно и благодушно, Василий Родионович ловко вскочил на сиденье и замахал рукой, предлагая всем уйти с дороги.
Стоя под кленом около Клавки, прижимавшей к груди сжатые кулаки, Родька не спускал с отца чуть косивших настороженных глаз. А тот, ни на кого не глядя, побледневший и строгий, почему-то еще медлил, не включая скоростей.
И хотя Родька ждал этого момента с секунды на секунду, наступил он совершенно внезапно: трактор вдруг взревел, взревел так, что задрожала вокруг земля и, подминая под себя хворост, рванулся вперед, прочь от края пропасти.
Муравьиная куча, остроконечным грязно-рыжим колпаком торчавшая неподалеку от обрыва, сразу вся осыпалась, но этого никто не заметил.
Остановив трактор на середине просеки, отец Родьки спрыгнул на землю. Лицо его покрылось мелкими капельками пота, отчего оно будто преобразилось — посветлело и помолодело.
— А машина у тебя ничего себе, стоящая! — сказал Василий Родионович трактористу.
Родьке хотелось броситься отцу на шею, как он делал это маленьким, и целовать его в губы, в лоб, в колючие щеки, но он решился только на то, что подошел к нему близко-близко и осторожно, украдкой притронулся ладонью к его шероховатой, выпачканной машинным маслом руке.
Ни Василий Родионович, ни ребята не знали, сколько прошло времени, пока они хлопотали вокруг трактора. А когда Вася, улыбнувшись во все широкоскулое, простоватое, ничем не выразительное лицо, распрощался с ними, вскочил на стального коня и поволок в глубь просеки старика осокоря, отец Родьки вдруг вспомнил про свои карманные часы.
— Эге, — покачал он головой, — уже половина шестого. Пора и домой!
— Да неужели? — всплеснула руками Клавка. — А я думала… думала, и двух еще нет!.. Дядя Вася, а вы всю рубашку выпачкали. Смотрите-ка, сколько пятен!
Василий Родионович махнул рукой:
— Не велика беда, Клава. Рубаху выстирать можно…
Едва они тронулись в обратный путь, снова пробираясь между зарослями кустарника, как позади что-то ухнуло, и по оврагу покатилось гулкое эхо.
Родька, шедший первым, остановился сразу как вкопанный. На него налетела Клавка, со страху метнувшись вперед…
— Ой, дядя Вася! — закричала она. — Это трактор взорвался!
— Подождите здесь, я сейчас, — сказал Василий Родионович и быстро пошел назад.
Выйдя на просеку, он уже не увидел ни кольев, вбитых у края оврага, ни муравьиной кучи. Там, где стоял полчаса назад трактор, зияла пропасть. Над обрывом нависли измочаленные гусеницами хворостинки.
А где-то вдали рокотал трактор. Вася, наверно, даже не слышал шума обвала.
Василий Родионович заторопился к ребятам. А они уже шагали ему навстречу.
— Папа, ну чего там? — нетерпеливо спросил Родька.
— А ничего особенного, — равнодушно проговорил Василий Родионович. — Просто камень полетел в овраг. Тут, в горах, такое часто бывает.
Всю дорогу Василий Родионович шутил, смеялся, будто он и не устал. Родька давно уже не видел отца таким веселым.
У самого Отрадного, замедляя шаг, Василий Родионович сказал:
— Давайте-ка, молодежь, напоследок песню споем, а?
— А какую, дядя Вася? — с готовностью спросила Клавка.
— В пионерах когда ходил, у нас была такая любимая… про походы, про дружбу, про картошку печеную в золе костра: «Ах, картошка, объеденье, денье, денье!..»
Родька уставился на отца удивленными глазами.
— Папа, а ты разве… тоже был пионером?
— А ты как думал? — засмеялся Василий Родионович. — Я и пионером был, и комсомольцем. Родился-то я в семнадцатом году!.. Ну, а песню нашу я, видать, совсем забыл. Да, начисто забыл!
И Василий Родионович сокрушенно вздохнул:
— Давайте тогда вашу. Какая у вас есть самая такая… с огоньком, а?
Родька и Клавка переглянулись и дружно запели про веселого незадачливого рыболова, в душе нисколько не сожалея о том, что они в этот раз так и не побывали на Бахиловой горе. Через некоторое время тихо, не очень уверенно Василий Родионович начал подпевать ребятам.
Глава третья
По утрам Родьку будил непоседливый, по-деревенски хозяйственный воробей. Свесив с покатой крыши веранды свою вертлявую голову, воробей вежливо, но громко и настойчиво спрашивал:
«Чи вы живы, чи вы живы?»
Родька, открывая глаза, потягивался и говорил:
— Жив, жив!
Весело чирикнув, воробей улетал куда-то по своим воробьиным делам, а Родька по команде «Гоп, встали!» соскакивал с кровати и начинал зарядку. Иногда он так увлекался, выполняя упражнение «бег на месте», что снизу ему начинала кричать Клавка:
— Эй! Родька! Ты опять гибель Помпеи устроил?
Веранда была большая, вдоль перил вся увешенная гирляндами вьюнков с просвечивающими на солнце листьями в тонких прожилках. Правда, листья на гирляндах уже кое-где стали блекнуть и желтеть, но лиловые и пунцовые граммофончики все еще распускались каждое утро, как весной.
На веранде у Родьки стояла кровать, стол и книжный шкафчик. Тут-то он и жил все лето. Переселение из комнаты на веранду у него называлось «выезжать на дачу».
А в самые душные июльские ночи к нему на веранду приходил и отец. Бросит на пол одеяло, простыню и повалится, будто срубленный дуб. Утром встанет и скажет:
— Ну и житье у тебя тут, Родька, прямо малинник! Спал как убитый!
Вот и сегодня, покончив с зарядкой, Родька намочил в тазу полотенце — вода за ночь похолодала и пахла анисовыми яблоками — и начал обтираться.
«А денек опять что надо!» — подумал он, подходя к углу веранды, где вьюнки расступались, образуя окно. Отсюда, как в раме, были видны склоны гор, круто спускавшиеся к Волге, и кусочек самой Волги.
Перекинув через плечо скрученное жгутом полотенце, Родька смотрел на пронзительно синеющую вдали Волгу — такой она бывает только утром — и улыбался. Он всегда улыбался, когда глядел на Волгу.
Но, пожалуй, пора и делом каким-нибудь заняться, у него нынче будет много всяких хлопот. И только собрался Родька отойти от «окна», как на Волге показалась яхта с остроконечным парусом. Солнце уже поднялось над леском левобережья, золотя безмятежно-спокойную гладь реки, но парус почему-то нежно и трепетно алел.
«Ну прямо будто Грей на своем «Секрете», плывет к Ассоль. Вот здорово!» — чуть вслух не сказал Родька.
А яхта с алеющим парусом, словно дразня и маня, медленно и горделиво проплыла вдоль берега, и Родька проводил ее жадным взглядом.
Позвольте вам сказать, сказать,
Позвольте рассказать,
Как в бурю паруса вязать,
Как паруса вязать… —
незаметно для себя вполголоса запел Родька, в такт словам прихлопывая ладонью по перилам.