Запоздалые хозяйки то и дело останавливались возле Ромки и брали: кто — пучок укропа, кто — бледные худосочные морковки с хвостиками.
Тиская в карман мятые бумажки, он снова кричал:
— Зе-елень! Зе-елень! Для супа и щей нет вкуснее вещей!
Вот к Ромке наклонилась тощая девица с одутловатым лицом. Захихикала:
— А тебя, купец, и не узнать. Чтой-то ты нынче вырядился? И очки, значит, и кепка?
— Врач приказал… от воспаления глаз, — буркнул Ромка и наклонился над прилавком.
Ромка все больше и больше начинал ненавидеть Серафима Кириллыча. Скупущий старик совсем перестал доверять Ромке, ему стало казаться, что тот его «объегоривает», и теперь на рынок одного не отпускал.
«И зачем меня угораздило с ним связаться? — невесело думал Ромка, перебирая грязными пальцами огурцы. — Если бы не морской бинокль… ну, разве я бы стал помогать этому хапуге? И не хватает-то теперь всего-навсего двадцать девять рублей. Попросить у матери? Не даст, ни за что не дает! На днях сказала: «У нас и так два расхода… Мне не до твоих причуд. Я ведь деньги не кую, сам знаешь!»
Ромка провел рукой по шероховатому прилавку. И так еще хорошо, что мать до сих пор ничего-то не знает! А вот Пузикова… эта проныра, похоже, о чем-то догадывается. С ней надо ухо держать востро.
Но лучше обо всем этом не думать. Еще не долго остается мучиться. Как только Ромка заработает недостающие до сотни деньги, так сразу отсалютует Серафиму Кириллычу: «Баста! Поищите-ка себе другого дурня!»
Но Ромка еще не знал — хватит ли у него силы воли развязаться с Серафимом Кириллычем. Попытался было на днях намекнуть старику о своем намерении бросить «торговую деятельность», а тот так припугнул Ромку, так припугнул.
— Попробуй только, Роман, попробуй! — сказал Серафим Кириллыч. — Я матушке твоей пожалуюсь. Вот, скажу, рассудите: кто из нас прав, кто виноват. Дал вашему сыночку по весне три сотенных билета. Плакал, просил: будто хулиганы какие-то с ножом к нему пристали. «Не дашь денег, говорили, к папеньке на тот свет отправим!» Выручил отрока, дал денежек. Обещался за это помогать мне, хилому старцу: на рынок иной раз сходить, на грядках покопаться. А теперь, знаете ли, в кусты. Обман, полный обман! Верните мои денежки!
Ромка как ошпаренный вскочил со стула;
— Да вы… Да вам что… приснилось? Я эти ваши сотенные билеты и видеть не видел!
Весело посмеиваясь, Серафим Кириллыч погладил бородку — белые клочья, похожие на мыльную пену.
— Матушка мне поверит, а не тебе!.. Посмотрим, как отрок Роман будет выглядеть, когда родительница в полоску и в клеточку разлинует его ремешком!
Задумчиво перекладывая с места на место пучочки укропа, Ромка и не заметил остановившейся перед ним Пузиковой.
— Здравствуй, торговое дитя!
Вздрогнув, Ромка поднял голову. На Пузиковой то же нарядное канареечное платье, в котором она была на катере. А на шее — пионерский галстук. Такой чистый, такой гладкий, наверно, все утро гладила.
— Почем петрушечка? А смородина — дорогая? Попробовать можно?
Ромка — ни слова. Только сопел — тяжело, натужно, будто в гору воз тащил.
— Ты оглох? — издевалась Пузикова, не спуская с Ромки ехидного взгляда. — А очки-то бы снял, я тебя и в них узнала.
— Улепетывай немедля! — пригрозил Ромка. — А то…
И задохнулся.
— А я не подумаю уходить! А я милиционера сейчас позову! Пионер, а сам спекулянту помогает… И не стыдно?
Около Пузиковой останавливались любопытные. Из-за прилавка напротив шаром выкатился тучный Серафим Кириллыч в своей неразлучной коричневой шляпе.
— Ты чего тут, девочка, бушуешь? — заволновался старик. — Это мой племянник. И продаем мы не краденое, а свое, с участка.
— Такой старый, а… а неправду говорите! — Теперь Пузикова раскричалась не на шутку. — Он никакой вам не племянник… вы его просто… просто эксплуатируете!
— Безобразие! — возмутился желчного вида лысый гражданин в полосатой пижамной куртке. — Безобразие! И куда, скажите, милиция смотрит?
— Разрешите, разрешите! — послышался властный голос. — В чем дело? Разрешите!
Расталкивая плечами любопытных, к прилавку протиснулся сержант милиции — коренастый, подтянутый молодец.
— Обижают, товарищ начальник, — слезливо замямлил Серафим Кириллыч. — Какая-то пигалица, прости господи, к племяннику моему чисто репей прицепилась. А у меня справочка есть, вы же сами знаете! И племянник — вот он. Тихий и послушный отрок.
Старик повел плоской, как доска, рукой в сторону прилавка. Но «тихий и послушный отрок» уже исчез. Тощая девица заглянула под прилавок. Но и там его не оказалось.
— Безобразие! — снова завозмущался лысый гражданин в пижаме. — Детей в спекулянтов превращают! И никому дела до этого нет!
— Поаккуратнее, поаккуратнее! — Бравый сержант кашлянул для солидности в кулак. — Данные дети не ворованное продают, а продукты природы. И прошу всех разойтись! Порядок нарушаете!
— Испужался… испужался племянник, — мямлил Серафим Кириллыч, собирая с прилавка зелень, чтобы все эти «продукты природы» перетащить на противоположный прилавок, где он торговал клубникой и вишней.
В стороне стояла Пузикова. Толстые стекла очков ее нестерпимо блестели. Зло глядела она сквозь эти синеватые стекла на суетившегося старика.
Глава десятая,
в которой Ромка чувствует себя не в своей тарелке
Подушка шлепнулась на пол. Но Ромка даже ухом не повел. Вот уже полдня лежал он на диване, подперев толстые щеки кулаком и вздыхал.
«Скажите на милость, ну что этой Пузиковой надо? — сердито думал Ромка, не зная про то, какой он смешной с растянутыми до ушей губами. — Зачем она вмешивается в мою личную жизнь?»
Под самым носом у Ромки — раскрытая книга. Но сейчас не хотелось читать даже эту захватывающую книгу о рождении миров.
«Эх, улететь бы куда-нибудь от такой жизни… К марсианам бы, что ли!»— вздохнул Ромка, шмыгая носом.
И тотчас, схватив карандаш, графитным острием коловший ему бок, Ромка придвинул к себе книгу… Он и сам не заметил, как подрисовал луне уши, глаза, очки, нос, крючковатую косичку с бантом. А когда глянул на рисунок — на него смотрела Пузикова. Вылитая Пузикова, да и только!
И, вконец разозлившись, Ромка захлопнул книгу. Пузикова и Серафим Кириллыч не выходили у него из головы весь день.
Странно устроена человеческая жизнь! До весны этого года Ромка и знать не знал Серафима Кириллыча. Может, и встречал когда на улице, да внимания никакого не обращал.
Но с чего же все началось? Ромка поморщил нос. Да, с чего? Как-то в марте Ромка попросил у матери двадцатку[1]. Ему до зарезу нужен был пластилин. В то время он еще не увлекался астрономией.
Мать денег не дала. Тогда Ромка захныкал. Нет, он не девчонка, чтобы хныкать, просто Ромка надул губы и отказался от чая с горячими ватрушками. Тут уж мать не выдержала и милостиво проговорила:
«В погребе полно картошки. А завтра выходной. Насыпь в мешок ведра два и отнеси на базар. Сколько выручишь — все твои».
Ромка поежился. Что он — торговец, что ли? Никогда в жизни ничего не продавал! Стыдливо поднял на мать глаза, но та уже отвернулась от сына. Она уже крутила ручку приемника, ловя в эфире, ошалевшем от диких завываний и невероятного треска, музыку. Мать могла целый вечер смеяться, пичкать Ромку разными сладостями, с увлечением рассказывать о совхозных теплицах, в которых зрели сочные зеленые огурчики и краснобокие помидоры, — это сейчас-то, в пору мартовских вьюг, когда ночами трещат от нестерпимых морозов даже великаны осокори. А наутро, точно встав не с той ноги, мать рвала и метала. И тут уж не попадайся ей под руку!
На другой день Ромка все же отправился на рынок. Он собирался лепить Чапаева на вздыбленном коне, а пластилин весь кончился. И денег не было. А где еще взять денег, если мать родная не дает?
На рынке Ромка увидел таких же, как и он, мальчишек. У одного — картошка, у другого — морковь, у третьего — квашеная капуста. А какой-то угрястый лоботряс притащил даже синиц. Бедные синички метались по железной клетке, пищали, но вырваться на волю никак не могли.
«Не я один… и другие тоже», — подумал Ромка и чуть-чуть приободрился.
За картошку просили по два рубля за килограмм. Но Ромка — ему не терпелось поскорее удрать с рынка — уступил свою за полтора какой-то тетке в мужском полушубке. Спрятав деньги в карман пиджака, а мешок свернув трубкой, он облегченно вздохнул и понесся сломя голову в магазин культтоваров.
А через месяц Ромке снова зачем-то понадобились деньги. Какая-то там пятерка. Теперь, уже не спрашивая эту пятерку у матери, Ромка сам решил наведаться на рынок. Потом он еще ходил раз. И все с картошкой. В этот третий раз Ромка и познакомился с Серафимом Кириллычем. Случилось как-то так, что Ромка остановился возле старика, продававшего моченые яблоки. Яблоки были белые, наливные. У Ромки слюнки текли, когда он косился на ведро с яблоками.
«На-ка, милой, скушай за мое здоровье, — сказал вдруг старик и протянул Ромке самое крупное яблоко. — Бери, бери, коли угощают!»
И Ромка взял. Ел холодное сочное яблоко и слушал, как ворковал Серафим Кириллыч, зазывая его, Ромку, к себе в гости. С этого вот все и началось.
Ромка повздыхал-повздыхал, а потом свернулся калачиком и задремал. Очнулся под вечер. Оглядел комнату ничего не понимающим взглядом, увидел подушку на полу и тотчас припомнил все, что с ним было в это утро. Поморщился, встал, пнул ногой валявшуюся на дороге подзорную трубу, точнее, пока еще всего-навсего картонную трубку без стекол.
Но унывать подолгу Ромка не умел. Стоило ему увидеть в окно несущиеся по небу пухлые, снеговой белизны облака, растрепанные ветром кусты акации у забора, как сразу потянуло на улицу. И зачем это он, дуралей, провалялся весь день на диване? Зачем, когда вокруг так много разных развлечений?
Жуя на ходу пеклеванную горбушку, Ромка вприпрыжку поскакал в сени: ему во что бы то ни стало хотелось наверстать упущенное время.
У двери, прежде чем отодвинуть засов, он насторожился. Осторожность никогда не мешает.
На соседнем дворе кудахтали куры, и пищала Пузикова. Перед кем она так заливается? Ромка заглянул в щелку между разошедшимися тесинами. Вот оно что: совсем спелась с молчуном Аркашкой. Даже к себе затащила. А вот Ромке никак не удается сдружиться с Аркашкой. А так хотелось, так хотелось!
В узенькую щелку Ромка видел лишь Аркашку, и то одну его спину. Тот сидел за столом на веранде и, не разгибаясь, что-то писал. Пузикова, видимо, примостилась где-то сбоку. Слышно было, как она тараторила, то и дело заливаясь смешком.
Ну и пусть, пусть молчун Аркашка наслаждается хихиканьем Пузиковой, она хоть кого заговорит! Ему, Ромке, какое дело до этого? Только бы она про него не сболтнула. А сболтнет — плакала тогда ее косичка. Ромка вот сейчас забежит за Стаськой. Со Стаськой они придумают какое-нибудь интересное дельце.
Ромка уже взялся за тяжелый засов, когда на улице, гукая, остановилась машина. Метнулся к окошку, выходящему на улицу, и замер. У калитки стоял совхозный грузовик. А из кабины вылезала веселая, развеселая мать.
— Смотри, Вась, не забудь заехать! — говорила она, опуская на землю загорелую без чулка ногу.
Мать не заметила, как крепдешиновая с вишневыми разводами косынка, съехав с плеча, зацепилась за дверку машины. Зато шофер заметил. Поймав на лету легкую, словно пушиночку, косынку, он высунулся из кабины и ловко накинул ее на шею матери.
Ромке вдруг стало неприятно смотреть на мать и шофера, и он опустил глаза. Но чем, скажите, пожалуйста, чем так понравился матери этот толстощекий нахальный парень? В это мгновение он жалел и ненавидел свою мать.
Но вот дверка грузовика захлопнулась, басовито взвыл мотор, и машина, пыля, понеслась по улице. А мать уже шагала по двору, беззаботно размахивая хозяйственной сумкой.
— Верочка, мой-то дома? Не знаешь? — заметив на веранде соседнего дома Пузикову, спросила мать.
Теперь в окошечко-сердечко Ромка не видел мать, но ему было слышно, как она замедлила шаг, дожидаясь ответа. Что-то сейчас скажет Пузикова? Ну конечно, насплетничает, да к тому же еще и приукрасит. Под ложечкой у Ромки заныло.
— Здрасте, тетя Ася! — пропищала Пузикова. — С приездом!.. Вы о Ромашке спрашиваете?
Ромка в этот миг совсем похолодел. Ну чего она тянет? Можно ли так выматывать из человека душу?
— Я, тетя Ася, — помолчав, снова затараторила Пузикова, — ранехонько ходила на базар за овощами. И знаете, столько там видела мальчишек, столько мальчишек! Стоят и торгуют. Кто чем. Прямо настоящие купцы! И как только родители такое позволяют! А вернулась домой, обед стала готовить. Может, Ромашка, тетя Ася, к вам в совхоз укатил? Я его нынче совсем не видела.
— Не видела, говоришь? — переспросила мать.
— Нет, тетя Ася, не видела. Ни разочка не видела!
Ромка облегченно вздохнул, подкрался к двери и отодвинул засов. Когда мать появилась в комнате, Ромка лежал на диване, притворившись спящим.
— Роман, ты дома? — удивилась мать. — А почему не встречаешь?
Ромка потянулся, зевнул.
— Спишь? Неужели тебе мало ночи?
Мать лишь вскользь взглянула на сына. И не заметила на его лице ни тревоги, ни мучительных переживаний. Она равнодушно прошла мимо Ромки. А он молчал, затаившись, весь сжавшись в комок. Тогда мать опять со смехом сказала:
— Да очнись ты, сонуля!.. Боже мой, какая духота в комнате! Разве трудно открыть окно? А мусор у тебя откуда на полу?
— Это я трубу клеил… подзорную. — И Ромка не сразу поднял голову, не сразу встал. — А ты чего-то привезла?
Он присел перед сумкой на корточках. Ого, помидоры, огурчики. И даже пакет с вишней.
— Подожди есть, помыть надо, — наставительно проговорила мать, распахивая окно. — А вишню оставь к чаю. Знаменитая Владимирка. Восемь лет ее выхаживала!
— Так вкуснее, мам, — с жадностью кусая то огурец, то помидор, сказал Ромка.
Через два часа мать опять уехала к себе в совхоз.
И Ромка был рад этому. Только зачем она увезла особой новый шерстяной костюм отца, совсем-совсем новый, купленный им за полгода до смерти?
Глава одиннадцатая
Новые Ромкины проделки
Он бежал к морю и напевал:
Трам-там, там-трам,
Тра-та-та-та-та!
Напевал негромко, напевал так, чтобы самому только было слышно. И вдруг чей-то голос:
— Тихий! Стоп!
Поднял Ромка голову, а перед ним штурман Саша. Поздоровались.
— Как она жизнь, Роман? — спросил Саша, доставая из потертого кожаного портсигара папиросу.
Ромка насторожился. А что, если Пузикова растрезвонила Саше о вчерашней встрече с ним, Ромкой, на рынке? Пожимая плечами, он выжидающе протянул:
— Жизнь?.. Ничего… Нормально.
А сам искоса нет-нет да в лицо Саше взглянет. Ну что, скажите, творится в последнее время со штурманом? Хмурое, совсем почерневшее от загара лицо заросло редкой жесткой щетиной, синяя фланелька помята, ботинки не чищены.
— Значит, нормально? — Саша затянулся. — Это хорошо… когда нормально. Хуже вот… если ненормально.
У Ромки округлились глаза. Уж не посадил ли штурман где-нибудь на мель катер?
А Саша все дымил и дымил. Ромка уж стал подумывать о том, как ему улизнуть, пусть штурман сам выпутывается из своих неприятностей, как вдруг Саша, затоптав каблуком папиросу, потащил его на противоположную сторону улицы.
— Мороженым сейчас угощу, — говорил Саша, держа Ромку за руку, будто боялся, как бы тот не вырвался и не убежал. — Знаешь… в жару мороженое полезно.
На углу в круглой будке, похожей на милицейскую — такие будки Ромка в Горьком видел, — клевала носом мороженщица.
— Какое у вас — эскимо, пломбир? — спросил Саша, заглядывая в узенькое окошечко.
— Ты что, разбойник, пугаешь? — всполошилась спросонок пожилая продавщица с бородавкой на носу. — Прямо труба, труба ерехонтова.
Саша через силу улыбнулся.
— Я не пугаю, а спрашиваю: какое у вас мороженое?