Первым к колонке подбежал Мишка Моченый, весь вымазанный в глине. За ним Аркашка в ковбойке с засученными до локтя рукавами и длинных трусах.
И вот из железного раструба колонки хлынула такая прозрачная, такая сверкающая вода, что Ромку неудержимо потянуло спрыгнуть с дерева прямо во двор завода и тоже сунуть голову под шумный, обжигающий холодом водопад.
Скоро у колонки собралась целая толпа. Умывались, ахая и визжа, заводские девчонки, фыркали плечистые рабочие, подставляя под напористую стеклянную струю обветренные шеи.
В стороне, пережидая толкучку, стоял голый до пояса штурман Саша. Наверно, у Саши сегодня был свободный от вахты день, и он вместе с ребятами явился на завод слегка поразмяться. И в холодке он, похоже, не сидел: плечи, спина, грудь еще лоснились от жаркого пота.
Ромка слышал, как Саша сказал, обращаясь к усатому пожилому мужчине, сосавшему козью ножку:
— А плоховато без душа… разве это мытье?
Усач кивнул:
— Сейчас рабочему человеку помыться — все едино, что заново родиться. Не раз и не два гуторили про то начальству. Все обещает… второй год сулит душевые кабины соорудить.
И усач, посмеиваясь, махнул заскорузлой, черной от копоти рукой.
Вдруг позади толпы как-то несмело пиликнула гармошка. Пиликнула раз, пиликнула два… Помолчала, да ка-ак рассыпала по всему двору плясовую! Не только люди приумолкли, притихли и гуси на лужайке, вытянув длинные свои шеи.
Тут и гармонист показался: малого росточка чубатый паренек в оранжевой косоворотке. Он не вышел, а выплыл из-за толпы. Блестя горящим перламутром, в руках извивалась цветастыми мехами забавница двухрядка.
— А ну, девки, где вы? — гаркнул парень, и еще проворнее, и еще нетерпеливее забегали по ладам веселые пальцы.
К удивлению Ромки, на приглашение гармониста первой отозвалась Таня. Она уже успела и умыться, и сбросить с себя линючий комбинезон.
В легкой белой кофточке и черной, в мелкую сборочку юбке, она не спеша вошла в образовавшийся круг, не спеша глянула вправо, не спеша глянула влево. А потом задорно притопнула каблучками босоножек и понеслась, понеслась по кругу!
Во все глаза следил за Таней Саша, крутя в руках майку. И не устоял. Ворвался в круг и пошел рядышком с Таней вприсядку.
— Вот так пионерский начальник! — одобрительно закричала молоденькая работница.
— Александр Прокофьич, Александр Прокофьич! — восторженно загорланил кто-то из мальчишек. — Сюда, ребята, наш Александр Прокофьич пляшет!
В азарт входили не одни плясуны, но и зрители. Кто хлопал в ладоши, кто гикал. А иные подбадривали Сашу и Таню забористым словцом.
Но вот Саша внезапно споткнулся, сбился с ритма и под общий хохот, вытирая мокрое лицо майкой, скрылся в расступившейся толпе.
С минуту неутомимая Таня плыла по кругу, точно лебедка, одна.
— Шире, шире круг! — вдруг сказал кто-то сильным властным голосом.
Ромка наклонился ниже, тараща глаза, и тут лишь увидел Аркашкиного отца.
Он стоял на краю круга — высокий, плечистый, заложив за спину руки. Спокойное носатое лицо его не улыбалось. Только глаза, глубоко запрятанные под широкие дугастые брови, только они, серые с поволокой, светились веселым, мальчишеским озорством.
Ромка даже не уловил того мига, когда этот большой, спокойный с виду человек вдруг взмахнул над головой длинными ручищами и вьюном завертелся под ногами у Тани, все так же гордо — лебедушкой — плывшей по кругу.
— А ну, Николаша! Покажи, Николаша, как надо! — одобрительно прокричал усач, крутя уже вторую козью ножку.
Ничем не выдала Таня своего волнения, лишь жарче запунцовели щеки, да тонкая в кисти рука, отмахивающая алой косынкой, на миг, как неживая, опустилась вдоль тела.
Ромка поискал глазами Аркашку, но его и след простыл. Неужели ему неловко за отца? Почему? А вот ему, Ромке, так хотелось во весь голос закричать: «Не подкачай, Танюша!» Но Ромка и рот боялся разинуть. Закричи он, его тогда сразу заметят. Заметят и засмеют. Первым принялся бы зубоскалить Мишка Моченый. Во-он улыбается Мишка: довольный, счастливый.
Вдруг у Ромки пропал всякий интерес к пляске. Он спустился осторожно на землю и, минуя шоссе, по которому заводские возвращались в город на крытых брезентом грузовиках, поплелся к лесной опушке.
Он шагал медленно, тяжело, понурив белесую свою голову. Весь длинный путь до Красноборска Ромка думал. Шагал и думал.
До позднего вечера поджидал Ромка у калитки Сашу. А Саша где-то задержался: не то в кино, не то на танцевальной площадке.
Ромка уже клевал носом, когда Саша показался в конце улицы. Протерев кулаком глаза, Ромка вскочил с порожка и замер, прижавшись спиной к решетчатой калитке. И не тронь он Сашу за полу кителя, тот прошел бы мимо, так и не заметив Ромки.
— Роман, ты? — спросил озадаченный Саша, когда Ромка прикоснулся к его кителю. — Почему не спишь?
— Пойдемте ко мне… всего на минутку, — еле слышно, с мольбой в голосе проговорил Ромка. — Всего на одну минутку.
Он с замиранием сердца ждал от Саши вопроса: «А где ты, Роман, пропадал эти дни?» Но Саша не спросил.
Вслед за Ромкой Саша молча вошел в калитку, потом так же молча переступил порог тесного сарайчика.
Тут Ромка засветил фонариком и взял Сашу за руку:
— Видите?
— Ничего не вижу.
— А вот… теперь видите?.. Два ситечка. Они как раз для душа. И трубы есть. Видите? Это мой папа собирался… еще там, на Старогородской, душевую собирался делать. Я с матерью говорил — ей не жалко. Говорит, бери, раз нужно, а то все равно заржавеют. Теперь бы еще тесу. А кабины мы сами смастерим. Думаете, я молотком не умею? Ого, как еще умею! А Аркашка — я знаю — тоже умеет! И Мишка тоже!
Ромка говорил и говорил. Говорил быстро, взахлеб, боясь, как бы Саша не остановил его, не сбил с мысли.
Но Саша и не думал останавливать. Он слушал Ромку внимательно-внимательно. А когда тот кончил, сказал:
— Бригадиром тебя назначаю. Составь завтра список. Обдумай как следует, кого из наших парней можно включить в строительную бригаду. И — за работу! Понятно?
— Понятно, — прошептал Ромка.
Глава четырнадцатая
„Три, парень, к носу, все пройдет!“
Ох и жаркий же выдался нынче у Ромки денек! Целую неделю проработали мальчишки отряда «Отважных» на строительстве заводской душевой, а такого денька еще не было. Никогда еще Ромке не приходилось разрываться на части, как сегодня. Подумайте только: Саша с утра укатил на своем катере в очередной рейс до Усолья, а заводской плотник дядя Игорь будто на грех заболел. И вдруг самым главным на стройке оказался Ромка. Отовсюду только и слышно:
— Ромашка, а где гвозди?
— Эй, бригадир, у меня рубанка нет!
Но вот наконец-то все ребята принялись за дело: одни строгают, другие пилят, третьи орудуют молотками.
Ромка облегченно вздохнул: он даже ни на кого не накричал, ни с кем не поссорился. Это, наверно, потому так случилось, что он во всем старался подражать Саше. Но хватит рассуждать.
Присев на корточки, Ромка пододвинул к себе молоток и ящик с гвоздями. Половицы лишь вчера настелили, а прошить гвоздями не успели. Чего-чего, а забивать гвозди Ромка страсть как любил!
Через час, когда Ромка только-только вошел в раж, снова раздался крик:
— Роман, а Роман! Ну-ка, покажи планчик. В каком месте будет дверь: в этом или в этом?
Ромка по голосу сразу узнал — Мишка Моченый. И тотчас бросился в соседнее отделение. Под ногами похрустывали смолкие, кремовато-оранжевые стружки, прямо-таки золотые, да и только!
Все круглое Ромкино лицо было в светлых крапинках, белесые волосики на висках потемнели и прилипли к пунцовому лбу, футболка на лопатках побелела от соли. Думалось, еще миг, и мальчишка вконец сомлеет от зноя и усталости. Но если бы ему сказали: «Устал? Иди-ка полежи под дубками в тени», он бы надул губы, обиделся.
Так легко, так весело было на душе у Ромки! И все-то, все вокруг изумляло и радовало его: и прозрачная синева высокого неба с лениво проплывающими над головой редкими, но такими огромными и белыми — точно океанские корабли — облаками, и вольготный степной ветерок тоже изумлял и радовал. А теплая, брызжущая солнцем щепа? Если бы Ромкина воля — целый ворох сосновой щепы набросал бы он себе на диван. Такая постель лучше всяких пуховиков!
— Говори: в чем у тебя загвоздка? — с ходу бросил Ромка товарищу, влетая во вторую душевую комнату.
— Планчик покажи, планчик, — поморщился Мишка, он только что всадил себе под ноготь занозу.
И вот они оба склонились над помятым, захватанным пальцами листиком ватмана. Головы, того и гляди, стукнутся. Но ребята ничего не замечали. Не так-то легко с непривычки разобраться в этих тонких линиях и пунктирах! Пришлось звать на помощь Аркашку.
Аркашка старательно и молча вытер о трусы ладони в темных веснушках от въевшейся в поры смолы, взял из Мишкиных рук план и, чуть посыпавая носом, так же молча принялся изучать его.
А потом втроем они ставили дверные косяки. Мишка и Аркашка держали гладко выструганную плаху, а Ромка вгонял в нее вершковые гвозди. Размахнется молотком и — р-раз! Толстый длинный гвоздь на целый сантиметр так и войдет в податливую древесину. Размахнется и опять метко ударит молотком по сверкающей в клеточку шляпке гвоздя.
Но один гвоздь почему-то заартачился. И ударил-то по нему Ромка для начала легонько, а он все же покривился.
«Надо рукой придержать», — решил Ромка. А когда со всего маха стукнул молотком по железной шляпке, молоток подпрыгнул да как трахнет по пальцу!
Из глаз даже искры посыпались. Честное слово. Всех цветов радуги. Хорошо хоть вовремя нижнюю губу прикусил, а то на весь заводской двор заорал. И приятели, кажется, не заметили его промашки.
Вдруг за спиной кто-то ободряюще сказал:
— Тю-тю, а мастеровитые у нас парни растут!
Ромка сунул в карман руку с посиневшим пальцем и оглянулся.
Перед ребятами стоял высокий, статный обжигальщик Николай Николаевич — Аркашкин отец. Стоял и улыбался: хорошо, по-дружески. Будто это не он, искусный мастер, только что отошел от огнедышащих чадных печей, возле которых простоял семь часов.
Ромка набрался духу и посмотрел Николаю Николаевичу в его смеющиеся глаза. «Три, парень, к носу, все пройдет!» — говорили эти и добрые и в то же время такие отчаянные серые глаза, глядевшие на Ромку из-под густых дугастых бровей.
«А он все, все видел, — ахнул про себя Ромка, — только виду не подал».
И боль в пальце заметно притихла, она словно застыдилась Аркашкиного отца. Тряхнув, головой, Ромка сказал:
— А знаете, у нас что-то здесь не получается… Видите, косяк вплотную не входит?
— Давай посмотрим… — Николай Николаевич шагнул вперед и взялся руками за косяк. Руки у него были прокопченные, все вымазанные в глине. После смены обжигальщик сразу направился сюда, он даже не успел умыться.
А немного погодя к душевой подвалила шумливая ватага парней и девчат.
— Товарищи мастера, вам поденщики нужны? — голосисто закричала Таня, глядя из-под руки на Николая Николаевича.
— Теперь нам веселее будет! — засмеялся Аркашкин отец и тоже прокричал: — Эй, ребятушки, беритесь-ка за это бревно — в самую пору на стропилину пойдет. А девицы… девицы пусть горбылек со склада таскают.
— Вы, девицы! — подхватил насмешник Ромка. — Слушать команду!
Таня показала Ромке язык, нагнулась и подняла из-под ног легкий упругий виток. Миг-другой с детским любопытством разглядывала она гладкую, полупрозрачную стружку с тонким еле заметным рисунком. И, улыбаясь, надела виток на запястье правой руки. И на глазах всех совершилось чудо: на молочно-смуглой Таниной руке засверкал «золотой» браслет, браслет небывалой красоты.
— Танюша, покажи, покажи! — закричали пораженные девчата.
А Таня, перехватив взгляд Николая Николаевича, тоже любовавшегося ее «браслетом», махнула рукой и понеслась во весь дух в сторону склада, будто счастливая школьница, получившая пятерку за трудный предмет.
— За мной, девочки! — кричала она. — Догоняйте!
Глава пятнадцатая
„Помогите! Помогите!“
— Тетя, вы слышали? Про наш завод? спросила Таня. И прежде чем поставить перед гостьей рюмку, посмотрела сквозь нее на свет. — Такое происшествие!.. Ни с того ни с сего днем вспыхнул пожар.
У Ромкиной матери скривились в усмешке полные крашеные губы.
— Глядя на тебя, можно подумать, это было даже забавно.
— Вы скажите, тетя!.. Мы так перепугались, так перепугались… В сушильном сарае загорелось. Смотрим, а из дверей дым густой повалил. И такая тут суматоха поднялась. Одни кричат; «Где огнетушители?» Другие: «Воды, воды надо!» И вдруг — откуда ни возьмись — обжигальщик Николай Николаевич. — Таня кивнула Ромке, сидевшему напротив матери. — Твоего товарища отец. Сорвал Николай Николаич с грузовика брезент… сорвал брезент и кинулся прямо…
— А мне? — спросил Ромка. Он все видел своими глазами: и как возник пожар, и как его тушили. Ромку сейчас интересовало одно: когда на столе появится угощение? — Мне и рюмку, и бутылку кваса, — добавил он, боясь, как бы Таня про него не забыла.
А Танюша не слушала Ромку. Глаза ее — большие, слегка подернутые влагой, красивые эти глаза были устремлены куда-то вдаль — поверх Ромкиной головы, в распахнутое окно. Не сразу Таня очнулась от задумчивости, не сразу опять заговорила.
— Он брезентом накрылся. И — к воротам. А из ворот _ огненные языки. Никто и ахнуть не успел… Девчонка одна — из моей бригады — даже зеревела от страха.
Таня смолкла.
— И что же? Он сильно обгорел? — Ромкина мать уставилась в помучневшее лицо племянницы долгим, испытующим взглядом.
Та покачала головой.
— Нет… кажется, нет… Кажется, волосы немного опалил… и руку… и руку еще.
— А пожар? Быстро потушили?
— Пока все бегали, суетились, вызвали из города пожарную команду, Николай Николаич один справился… Такой… необыкновенный человек, скажу вам, тетя! Работа обжигальщика — тяжелая, грязная. А у Николая Николаича все как-то легко и споро получается. И всегда на языке шуточки да прибауточки… Одно плохо — выпивает. А если получка — ну, тогда и совсем… Трагедия у человека — любил жену, а она ушла от него к другому.
Вдруг Таня подняла руку и медленно провела тыльной стороной по лбу. И принужденно засмеялась.
— Что это я? Угощать гостей надо, а я…
И с размаху поставила на самую середину стола бутылку портвейна.
Когда Таня кончила суетиться и присела к столу, мать Ромки сказала, приподнимая рюмку:
— За тебя, Танечка! Будь здорова и счастлива!
Ромка тоже чокнулся с Таней и залпом выпил свой квас.
— А я, тетя, счастлива. — Таня пригубила рюмку и тотчас поставила ее на стол. — Я так счастлива!
— Ой ли, с чего бы это? — поразилась гостья, бросая на племянницу взгляд, полный ожидания и нетерпения. На секунду она даже забыла о большом куске ветчины, густо намазанном горчицей. — Тебе, Танечка, уже двадцать три стукнуло. Многие твои товарки институты закончили, а ты вот…
— Ну и пусть! — Таня упрямо тряхнула головой. — Пусть! Не завидую! Можно ли завидовать… ну, скажем, Яше Иванову? Интересный такой, добродушный парнишка учился со мной. Помню, спрашивают его ребята… это перед выпускными экзаменами: «Куда, Яшка, лыжи навострил?» А Яша улыбается смущенно, руками разводит: «Это уж как родители решат. Папан у меня прокурор, так он в юристы меня метит, а маман врач, она — в эскулапы». Ребята смеются: «А сам-то ты… разве права голоса не имеешь? Куда тебя влечет неведомая сила?» Яшка опять разводит руками: «А мне все равно… я и сам не знаю». И что вы думаете? Верх взяла «маман». И пошел телок наш Яшка в медицинский. Никакого желания не имел, а пошел. Так родительница захотела!.. Мы с Яковом изредка переписывались. Учился он в Первом московском. Последнее письмо прислал по окончании института. Влиятельные родичи на теплое местечко пристроили свое чадо. Пристроили в Москве в какую-то поликлинику творческих работников. Яков писал: «Одним плохим врачом, Танюша, стало больше. Но что поделаешь? Надо же, понимаешь, жить?» Я не ответила. Можно ли отвечать на такое письмо? — Таня подняла голову от своей пустой, чистой тарелки и снова глянула в окно. — Кому нужны плохие врачи или плохие инженеры? Тогда — после десятилетки — я тоже, как и Яшка, не знала… не знала, кем мне быть. Тогда мне хотелось только одно — работать, работать и работать. Где угодно, кем угодно. И еще — приобрести самостоятельность. Чтобы не корили: «Ей что, у нее папаша…» А теперь я твердо встала на ноги. Прекрасно обхожусь и без родительской опеки. На заводе меня уважают. А вот осенью… осенью поступлю в строительный вечерний техникум. Строить красивые клубы, театры, удобные светлые жилые дома — это теперь моя мечта!