Костюм шута на виконте Лужере — разве не он облачал некогда первого возлюбленного Наэми? Разве можно забыть те счастливые годы, когда юность леди была сплошным сверкающим радостью танцем? Это не просто слова — Наэми обладала удивительным даром движения, любую мелодию она могла перевести на язык пластики. Представления, которые она давала, завораживали такой гармонией и открытиями, что слава о них гремела далеко за пределами страны.
Леди танцевала под флейту и барабан с горящими факелами, рисуя в воздухе длинный шлейф и постепенно закутываясь в причудливые узоры. Леди танцевала под мощные звуки органа, умножая свой образ в обступивших ее зеркалах. Она изображала одушевленную скульптуру фонтана, танцуя в струях падающей воды, она почти взмывала в воздух, играя с ветром, превращавшим ее плащ в птичье крыло или язык пламени. Смелость ее фантазии, грациозность и ошеломляющая сила исполнения не знали равных. Но ее исключительность и ограничивала ее. Она мечтала встретить партнера, достойного ее замыслов. Многие танцоры пытались угодить ей, но, посрамленные, уходили, не в силах поддержать ее полет.
И вот однажды явился великий двойник Наэми. Его гений не только увенчал танец леди, но внес в него то совершенство, о котором она мечтала. Словно тень повторял он ее движения, предугадывая любую мысль, и сам вел Наэми за собой, они сливались, как на полотне, — он был рисунком, она — цветом, он — линией, она — краской.
Мудрено ли, что леди подарила ему сердце. Но недолго длилась их радость. Возлюбленный Наэми, неутомимый в танце, обладал слишком хрупкой душой и не вынес счастья. Любовь для него стала ядовитым цветком, аромат которого опьянил разум. Страх потерять Наэми пробуждал дикую ревность и смертельный ужас. В минуту затмения бедный танцовщик покончил с собой.
Без единой жалобы Наэми погребла его, и с того часа больше никто не видел ее танцующей. В память об ушедшем возлюбленном остался маскарадный наряд, в котором он часто выступал. И вот теперь случайному прохожему набросила она на плечи эту драгоценность, несущую грустную печать ее первой любви. Что значил поступок леди? И если прихоть ее не пощадила памяти о танцовщике, то чем, как не безумием, объяснить другую фантазию Наэми?
Костюм менестреля, облегавший фигуру барона, являл смущенной толпе образ второго поклонника леди. Да, после тяжкой утраты еще одна привязанность пробудила к жизни сердце Наэми, заставив испить до дна всю чашу горечи и разочарования.
После гибели танцовщика со всей страстью, свойственной ее натуре, леди обратилась к музыке с иной стороны и взялась обучаться игре на всех музыкальных инструментах, какие ей были доступны. И на этом пути ее ждали успех и слава. Но опять судьба послала ей суровое испытание.
Она встретила талантливого музыканта, чьи уроки открыли ей истины, без которых она не смогла бы проникнуть в высокое искусство гармонии. Его произведения воодушевляли ее, а он не знал более гениального исполнителя своих творений. Но увы, учитель и друг ее был болен страшной, неизлечимой болезнью. Он медленно таял, и Наэми решила посвятить себя ему, скрасить его последние дни, наполнив их любовью.
Не было малейшего желания музыканта, которого бы она не исполнила. Так самоотверженно Наэми служила ему, такой заботой он был окружен, что почти забыл об ожидающей его смерти. Но смерть не забыла о нем. И музыкант ушел по той же дороге, что и танцовщик, а безутешная леди вновь осталась оплакивать свою любовь.
Костюм менестреля она хранила вместе с нарядом танцовщика в потайной комнате заброшенного дворца. Не в эти ли уединенные покои сбегала она со своим первым возлюбленным, чтобы танцевать долгие ночи напролет? Не здесь ли проходили ее свидания с музыкантом и вдохновенные мелодии неслись из зала в зал? Теперь немой свидетель счастливейших часов жизни Наэми открывал двери для безразличных чужестранцев, облаченных в платья ее возлюбленных…
Но вот прозвучали заздравные тосты, зазвенел хрусталь, хмель закружил головы, и бал начался. Беззаботность виконта Лужера и холодное равнодушие барона Гроля претерпели внезапную метаморфозу. Словно вихрь ворвался в их остывшие души и воспламенил тлеющие угли. Глаза их с жадностью впились в лицо леди, на губах трепетало ее имя. С преданностью влюбленных пажей они готовы были исполнять любое ее желание. Многие веселые красавицы, опьяненные свободой маскарада, пытались привлечь внимание кавалеров — напрасно. Они ни на шаг не отходили от Наэми, ловили каждое ее слово, жест, взгляд.
Забыв развлечения, гости с жутким интересом, как на пожар, смотрели на эту странную троицу, пустившуюся в роковую игру. Развязать ее могла только смерть, и вот — бал еще не кончился, как недавние приятели, сойдясь в пари, обнажили шпаги. Но Наэми, причина раздора, не дала пролиться крови, остановив поединок.
Немея от ревности и ненависти, соперники сбросили костюмы, собираясь продолжить дуэль после маскарада. Однако вместе с одеждой исчезло как дым охватившее их безумие. Они с удивлением и ужасом припоминали только что происходившее, не в силах поверить самим себе. Потрясенные и недоумевающие, виконт и барон поклялись никогда больше не приближаться к проклятому дворцу. Однако прошло время, и страх улегся, и здравомыслие объяснило наваждение вполне будничными причинами, главная из которых — крепость подававшихся напитков.
Однако воспоминания о маскараде все тревожили кавалеров. Никогда прежде они не воспринимали жизнь так ярко, никогда не испытывали такой игры страстей, когда даже мука казалась сладостной от прикосновения любовного жара. И вот — странное желание вновь пережить сладкую пытку постепенно овладело обоими.
Тайно друг от друга они явились к Наэми и просили подарить им свидание и позволить опять облачиться в маскарадные костюмы.
Леди не удивилась их визиту. Она и сама снедаема была пламенем противоречивых чувств, пробужденных воспоминанием. Она ответила согласием, но назначила для встречи с виконтом и бароном одно время.
И вновь зажглись канделябры в пустом дворце, а в залах зазвучали шаги и голоса. За громадным пиршественным столом собрались трое. Опять красота Наэми сводила с ума ее поклонников, опять с их уст срывались признания и мольбы о любви. Но леди оставалась молчаливой и задумчивой, никому не отдавая предпочтения. В конце вечера, доведенные до бешенства, они, как и прежде, готовы были убить друг друга. Наэми бросилась между ними, и только ее кровь из случайной раны остановила безумцев.
Однако на сей раз влюбленным не удалось вернуть привычное равновесие, сняв костюмы. Роковая петля незримым узлом связала их судьбы воедино с жизнью Наэми, и вырваться из плена не было сил…
И в третий раз собрались они на пир. Еще роскошнее было убранство, но траурной торжественностью веяло от бордовых штор, черной драпировки карнизов, тяжелой резной мебели. Обреченностью дышал самый воздух.
Вот три хрустальных бокала соединились, издав печальный звон. В одном из них был яд, и он предназначался леди. Она медлила осушить кубок, и от ее испытующего взгляда оба кавалера в страхе отвели взгляд.
— Я пью за ваше здоровье, жизнь, освобождение, — произнесла Наэми.
И минуту спустя судорога исказила ее лицо, и она упала на колени в агонии.
В ужасе виконт Лужер и барон Гроль пытались решить, как скрыть тело жертвы, — но для этого нужны были силы и мужество, которые их покинули. Только вино могло придать им храбрости, и они торопливо осушали бокал за бокалом. Хмель не брал их, и лишь оцепенение сковывало члены.
Меж тем тихие звуки доносились из парка. Трели сверчков, шум ветра, скрип деревьев, заглядывавших в окна, складывались в мелодию, ее подхватило чуткое эхо дворцовых покоев. Из-за высоких колонн в дрожащем блеске канделябров выступили танцующие тени. Вот две из них, сгустившись до черноты, склонились над покойницей. В силуэте одной угадывался менестрель, другой — танцовщик. В ужасе виконт и барон закрыли лица руками…
Когда наступило утро, они были одни в пустом дворце. Тело Наэми исчезло. Исчезли и маскарадные костюмы, в которые кавалеры облачались вечером. Но с тех пор, куда бы судьба ни заносила Лужера и Гроля, раз в год они встречались и спешили в заброшенный дворец и там, в пиршественной зале, молча внимали тихой музыке, рождающейся словно из воздуха…
Великий часовщик
Пред ликом смерти власть времени исчезает и душе открывается бездна, которой нет имени. Воистину, избрав себе поприщем медицину, а своим патроном сердобольного эскулапа, я не раз замечал в глазах умирающих странное выражение: то благоговейного вопроса, то просветленного молчания, которые являлись вслед за последней отчаянной схваткой за жизнь. Пожалуй, сравнить его можно, хотя и очень отдаленно, с тем необыкновенным взглядом, что бывает у только что родивших женщин. Самые тусклые, непривлекательные глаза вдруг озаряются удивительной красотой. Но в этом случае предстает дар победы, а там, в последние мгновения земного пути? Человек побежден, и нет больше надежд среди беспросветной ночи. И вот тогда за ужасом неизвестного внезапно приходит то особое состояние. Клянусь жизнью, никто и никогда не получал награды за поражение, никто, кроме покидающих наш мир. Неумолимый рок, сразив человека, делит с ним свой престол! Что мы, живущие, можем знать об этом? Золото цепей, подаренных временем в момент нашего рождения, истаивает в огне вечности. Словам ли оценить вкус того напитка, что подносит нам смерть…
Притягиваемый тайной, я вновь и вновь пытался заглянуть за ту грань, которую неминуемо переходит каждый. Увы, скудость оставалась уделом моих познаний, я был лишь свидетелем преображения уходящих душ… Ни пытливейшие наблюдения, ни бессонные ночи долгих дум не давали удовлетворения моему любопытству. Я жаждал «потрогать» время в тот миг, когда оно исчезает. Мое сознание, привыкшее к отождествлению времени с незримо утекающим потоком, дразнило меня этой возможностью. Но руки мои хватали пустоту. За цветной иллюзией движения мне представал великий, безмолвный покой звездной ночи. Одной и той же, что была до рождения первого человека! Одной и той же, что была до появления Земли и Солнца! Свет ослепляет ищущие глаза… Время способно царить лишь днем, не потому ли нам, детям Солнца, для сна природа отвела ночные часы, и сама смерть, как и рождение, чаще приходит на грани ночи и утренней зари.
«Не подобает нам о Высочайшем соображать…» — сказал древний философ из Эфеса. И как страшна участь дерзнувших! Увы, увы, на собственном примере я убедился в этом. Насмешливая судьба или мои жалкие попытки понять время вдруг завели меня в сверкающий, но мрачный тупик. Я пережил чудовищную метаморфозу смещения прошлого и будущего. Я заблудился во времени, и напрасен мой зов о помощи. Но пусть он хотя бы послужит предостережением для тех, кто вздумает ступить на тот же путь! Услышьте же меня кто-нибудь! Это я, вопиющий в пустыни! Это пустыня, вопиющая во мне!
Сроки моей затянувшейся молодости давно миновали, когда я почувствовал необходимость иметь дом. Свободный от семейных уз, одинокий и одержимый нескончаемым бегом по чужим судьбам, я разменял четвертый десяток лет и ощутил, что силы мои далеко не беспредельны. Жажда несбыточной любви перестала меня томить и гнать от близких людей к далеким во имя прекрасных грез, которые сулило будущее.
Однако мой шанс на счастье давно пропал. Слишком долго я устремлялся к вечным вопросам, давая сердцу утешаться воображаемым миром. Слишком поздно я понял, что прекрасные призраки, созданные фантазией, не смогут защитить от обвала, который я вызвал в самом себе. О глупец из глупцов, как было не понять, что нельзя безнаказанно заглядывать за двери, отворяемые смертью. Рок уже отметил меня и холодно разбивал любую попытку зажить, как все, в забвении, не считая часов и дней, Мое тщеславие ли дразнило памятью о том, сколько рук тянулось ко мне, когда я беспечно скользил к своему выдуманному берегу. И вот, обернувшись наконец к тем, кто окружал меня, я неожиданно стал свидетелем, как одна за другой уходят женщины, из которых я собрался выбрать себе спутницу. Для некоторых я потерял интерес вместе с утратой молодости, иных отпугнул мой образ жизни вечного бродяги, третьи угадали во мне некую обреченность, которая, как тень, падала на меня от моих больных. Но вот бог удачи, казалось, смилостивился и обронил волшебный цветок любви к моим ногам. Я встретил ту, которая всем подходила моему идеалу.
Ее чарующая красота соперничала с богатством души. Ее душу окутывали причудливые покровы тайны, которую мне надлежало разгадать. В самом деле, что может сравниться со странствием в любимого человека? После долгого и бесплодного служения рассудку сколь щедро одаряла меня жизнь сердца. Я далек от мысли навязывать свои восторги кому-либо другому, ибо нет красоты, удовлетворяющей все вкусы. Но верно, в жизни каждого бывают моменты открытий, когда чувства набрасывают на мир кружева немыслимой красоты, и тогда нет слов и сравнений, достойно отражающих объект твоего поклонения. Весь мир становится сопричастным твоему восторгу. И голос избранницы обретает всю музыку воды, ее дыхание своим ароматом превосходит весенние цветы! В прикосновении ее губ сладость меда, в улыбке — трепет рассвета! О это колдовство ее движений, напоминающих задумчивый танец вечерних теней! О этот абрис лица, фигуры, рук, словно с изысканных японок Утомаро! О эти тихие заводи глаз, где устремленность души катит одну за другой прозрачные волны в нежном сиянье луны! Сознайтесь, чья возлюбленная не оказалась бы достойной этих метафор. Но самого главного, того, что делает ее неповторимой и отличной от всех других, невозможно выразить. Это загадка, и кроется она в великой гармонии, что движет вашей собственной любовью. Познать возлюбленную можно лишь через себя. Здесь-то и поджидала меня западня.
Поставив жизни вопрос, я забыл о нем и направлялся в другую сторону. Но ответ вернулся с неумолимостью бумеранга, хоть я долго не мог понять этого.
Итак, когда я исполнился очарованием Лаймы, как звали мой идеал, мне открылась жестокая воля судьбы. Она была обречена на скорую гибель. Болезнь съедала ее хрупкий организм, и быть может, во взаимности Лаймы крылась бессознательная потребность иметь подле себя врача, способного облегчить страдания.
О да, я боролся за ее жизнь, как, наверное, не стал бы защищать свою. Но лишь год удалось мне вырвать из цепких лап смерти. Затем она умерла. Не буду лгать, что ее гибель полностью раздавила меня. В последние часы, доведенный уходом за Лаймой до полного изнеможения, я уже тайно желал ее конца. Воистину она жила моими силами, моей жизнью, и если бы я не оторвал своих рук от нее, то мог умереть первым.
Утраты не были для меня внове, и вот я опять оказался на своем одиноком пути. Да… он уже не осенялся грезами, а вскоре потускнело и очарование скорби, окутавшей меня после смерти Лаймы. Все так же светило солнце. Природа с той же поспешностью заставляла распускаться новые цветы. Тысячи голосов пели, повинуясь зову любви. Мир пьянил красками, и я мог все так же присутствовать на пиршестве жизни, утоляя свою жажду радостью других. Горечь потери придавала остроту восприятию, и я ощущал полноту каждой минуты. Однако обида на судьбу еще оставалась во мне. Я знал, что приговорен к одиночеству, будущее не сулило мне счастливых встреч, прошлое не могло быть опорой, а потребность хоть какой-то цели отравляла мое забвение.
И вот тогда я узнал Биг Бэна. Собственно говоря, мне давно было знакомо его имя. Не раз я встречал его, и он вызывал во мне удивительно жуткий интерес, но пути наши до той поры не скрещивались. Чаще всего Биг Бэна можно было встретить среди погребальных процессий, что заставляло меня предполагать в нем гробовщика или могильщика. Его высокая худощавая фигура с размашистыми движениями привлекала внимание среди самой пестрой и густой толпы. Странствующая мельница, ходячий флюгер, наверное, не вызывали бы большего удивления. Когда, одетый в черный сюртук, с цилиндром на голове и серебряной тростью в руке, он попадался навстречу, вам казалось, что вы видите шарж или ожившую карикатуру, но никак не самого человека. Вне всякого сомнения, в его жестах заключалось ненадуманное величие, но, бог мой, он настолько утрировал их, что они воспринимались как пародия. Биг Бэн источал бездну обаяния, но оно казалось плутовством. Он был изысканно вежлив, и опять-таки его вежливость отдавала издевательством и насмешкой. Да, да, он был насмешкой над самим собой. Вечный комедиант. Как его допускали в траурные шествия, не понятно. Первый же взгляд на него рассеивал самые грустные размышления и настраивал на веселый лад. Этой ли напускной серьезности вызывать сочувствие вместо смеха? Осмелишься ли поверить скорби лика, где живут абсолютно пустые глаза?