Тишенька Дударин не притворялся дурачком. Он был им. Но все же дурачком "себе на уме". Выкрикивая "вещие" слова, услышанные от других, а то и подсказанные другими, он привлекал к себе внимание и значился в разряде юродивых уже потому, что его способность бегать босиком по снегу в морозные дни поражала и самого доктора Комарова, не находившего этому объяснения.
В зашеинском доме и вообще в чьих бы то ни было домах Тишенька никогда не бывал и милостыни не собирал. А сегодня он, босой и продрогший, выглядевший более, чем всегда, долговязым, долгоногим, прибежал к Екатерине Матвеевне и принес на посеребренной тарелке очень большую, не менее полутора-двух фунтов, румяную просфору. Войдя на кухню, он принялся бормотать:
- Во весь роток свистит свисток... Обедать пора! Обедать пора! А великомученица-то... великомученица-то с небес сошла, в часовенку зашла... Слава тебе восподи-восподь, слава тебе... Изыди, архангел Михаил, тут мой каменный домок, моя кирпичная келейка... Изыди, изыди! - прокричал он и подал просфору.
Не взять просфору от блаженненького Екатерина Матвеевна не могла, как не могла и принять ее, испеченную Дударихой, в доме которой теперь открыто жил ушедший на покой бывший кладбищенский поп.
- Спасибо. Поставь на стол, - сказала она Тишеньке и, не зная, чем отблагодарить его, вспомнив о старых подшитых валенках Матвея Романовича, лежавших в кладовке, сказала: - Подожди, я сейчас отблагодарю тебя!
Тишенька увидел через дверь Маврика и снова принялся наговаривать:
- Иван-дудак в гробу сопрел... Непрелый Герасим на пиво сел...
- Хватит, Тишенька, - остановила его Екатерина Матвеевна. - Не от бога эти слова, а от злых языков. Это тебе от Матвея Романовича, - сказала она и подала подшитые валенки.
Тишенька тут же обулся в них и забормотал:
- Ногам тепло... голове холодно, - и убежал.
Через минуту он мчался босым по большому Кривулю и, размахивая валенками, кричал:
- Турчака-дурчака в валенки обувай... Архангела не обуешь...
Просфору бабушка Екатерина Семеновна отдала старому нищему, прибавив к ней медный пятак, и наказала ему:
- Молись о смягчении кары грешной души Михаила.
- Буду, матушка, буду, - понимающе ответил старик, опуская в кошель тяжелую милостыню.
В этот день была получена и другая просфора, посланная протоиереем Калужниковым с соборным диаконом, поздравившим обеих Екатерин и пригласившим их на открытие часовни, имеющее быть после свистка на обед. Им же было вручено "Житие великомученицы Екатерины".
- Поучительное житие, доподлинно и специально перепечатанное для мирян в типографии господина Халдеева, - сообщил диакон, не преминувший и не смеющий отказать себе в откушании рыбного пирога, а равно испитии двух чарочек в честь двух именинниц и третьей для усиления голоса, который понадобится ему сегодня на молебне открытия Екатерининской часовни при многочисленном стечении почитателей великомученицы и носящих имя ее.
Все шилось слишком белыми нитками, и это настораживало Екатерину Матвеевну, не искавшую славы, и особенно такой. В этом было что-то нарушающее основы веры и оскорбляющее великомученицу и носящую ее имя Екатерину Матвеевну. Но ведь она-то здесь ни при чем, и ей не следует ходить на открытие часовни, чтобы не дать пищу молве.
Это же подтвердил и Терентий Николаевич, появившийся испить свою чару и подарить низенькую скамеечку, на которой хорошо сидеть у топящейся печки.
И забежавший в обед Артемий Гаврилович Кулемин тоже одобрил решение Екатерины Матвеевны.
- И хорошо, что не пошли туда, - сказал он, - тем более что икона весьма и очень похожа на вашу фотографическую карточку ранней молодости. Конечно, - постарался смягчить он, - все девичьи лица имеют схожесть, и чего не надо искать, того нечего и выискивать. Но ведь могут найтись люди... И все же кто бы что бы ни говорил, а я скажу, что и отцу протоиерею приходится нынче кадить подумавши.
Большего он сказать не мог. Но и этого вполне хватило, чтобы впервые за всю жизнь Екатерина Матвеевна усомнилась в святости икон. Не всех, разумеется, а некоторых...
IV
Не мудрствующие лукаво мильвенские старухи и старики, не умеющие молчать и там, где нужно бы, находили открытие Екатерининской часовни справедливым откупом за надругание треклятого попа Мишки, без обиняков назвали часовню в день ее открытия Зашеинской. И ничто - ни время, ни люди не переименуют этой часовни. И даже в те годы, когда Мильва, став городом, получит новое имя и забудется старое название завода, а часовня станет будкой бюро пропусков, - все равно старики вахтеры будут рассказывать необычную историю о Зашеинской часовне.
Но это еще впереди, а пока в доме Зашеиных Санчикова мать и разбитная старуха Кумыниха управлялись на кухне, дожаривали, допекали последнее и готовили большой стол.
Первым из гостей появился Иля Киршбаум. Санчик не в счет. Он пришел прямо из школы. Иля торжественно внес коробку и еще более торжественно прочитал стихи собственного сочинения:
Тетя Катя, дорогая,
Папа, мама, Фаня, я...
С этим днем Вас поздравляем
И желаем Вам счастья.
Если стихи идут от всего сердца, и неправильное ударение украшает их. Затем Иля поднес коробку и попросил ее тут же раскрыть. В ней оказался набор штемпелей с именем, отчеством и фамилией именинницы. Это были штемпеля для пакетов с обратным адресом, штемпеля разных размеров для писем и неизвестно для чего. Штемпель для поздравлений, круглая домовая печать. Штемпельная подушечка и флакон со штемпельной краской.
Штемпеля произвели огромное впечатление на Маврика, и они тут же были обновлены на листках тетрадей, на кромке скатерти, на обоях и на обложке восьмистраничной книжечки "Житие великомученицы Екатерины". Штемпеля будут поставлены в честь тети Кати на руки всем, кто пожелает из гостей, и обязательно трем тети Лариным девочкам и трем девочкам дяди Леши.
Себя три друга уже проштемпелевали круглыми печатями на груди и "экслибрисами" на руках. Получилось очень красиво. Как у моряков.
Собаке Мальчику, обросшему с осени длинной зимней шерстью, не представлялось возможным поставить штемпель, поэтому пришлось ограничиться подмалевыванием ему носика штемпельной краской. Однако же собака, не понимая оказанной ей чести, облизала свой нос, и от этого ее розовый язык, к общему ликованию друзей, стал темно-фиолетовым.
Какая прелесть!
Девочки появились засветло, не по трое, а сразу вшестером. В кухне послышался визг, чмокание, поздравления. Затем они, нарядные, разрумяненные, вошли в комнату и выразили единодушное желание проштемпелеваться.
- Что за вопрос? Какой тут может быть разговор, - заявила старшая дочь тети Лары гимназистка Алевтина. - Разве мы можем остаться непроштемпелеванными?
Она, как самая взрослая, а следовательно, и самая умная, попросила Маврика в честь тети Кати поставить ей круглую печать на коленную чашечку, что было и сделано.
- Там-то уж, под чулком, не сотрется и не смоется, - радовался Иля, поддержанный Санчиком.
Правда, тот и другой не знали, как отнесется к этим штемпелям своих дочерей тетя Лара и как им придется смывать эти штемпеля горькими слезами... А пока все хорошо. Аля затевает очень интересную игру. В этой игре Маврик превращается в "некрута". Его почему-то опоясывают полотенцем. Нахлобучивают треух. Лихо. Набекрень. Аля запевает:
Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья.
И все девочки подхватывают:
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
Заплачут братья, мои сестры,
Заплачет мать и мой отец...
И все начинают плакать и причитать:
- Сыночек ты наш ненаглядный...
- Да куда же тебя угоняют...
- Да как же мы тут без тебя...
Игра разгорается. Громко, с модуляциями рыданий в голосе старшие девочки Клаша и Аля поют:
Еще заплачет дорогая,
С которой шел я под венец...
И плачет, входя в роль, младшая девочка дяди Леши. Плачет настоящими слезами и называет Маврика другим, всем знакомым и близким именем:
- Павлик, мой Павлик, Павлушечка, как же я, как буду жить одна без тебя...
- Успокойся, Женечка Денисова, успокойся, - подыгрывает Аля. - Мало ли женихов в Мильвенском заводе...
- Нет, нет, нет... - кричит Надя, оказавшаяся Женей, Санчиковой сестрой. - Никогда и ни за кого я не пойду замуж. - Она вся в слезах просит: - Обними ты меня, Павлушенька, в этот последний нынешний денечек.
И Павлик-Маврик обнимает Надю. У него блестят глаза. Он сдерживается, чтобы не заплакать. А Санчик не может сдержаться. Слишком близка игра. Она повторяет то, что происходило дома так недавно. Надя, изображающая Женю, виснет на шее Маврика. Голосит. Визжит.
- Поиграйте во что-нибудь другое, - просит бабушка Екатерина Семеновна.
Как бы не так... Ее голоса никто не слышит. Потому что уже "коляска к дому подкатила, колеса о землю стучат", и староста стучит в окошко. "Готовьте сына своего", - говорит строкой песни повелительный голос Али. А хор ей отвечает новыми строками:
Крестьянский сын давно готовый,
Семья вся замертво лежит...
И "замертво" лежат на ковре Таня, Клаша, Маруся и обе Нади. И Санчик, притворяясь рыдающим, рыдает на самом деле, валяясь на ковре.
- Фельдшера! Фельдшера! - кричит Ильюша и, повязавшись салфеткой, становится доктором Комаровым. - Я доктор Комаров! Скажите "а". А-а! требует он и начинает приводить в чувство "замертво лежащую семью...".
- Теперь "Уж я золото хороню, хороню...", - предлагает бабушка новую игру, видя, что "Последний нынешний денечек" завел слишком далеко детей, живущих единой жизнью со взрослыми даже в своих играх.
Потом "хоронили золото", "сеяли ленок", играли в "Бояре молодые, да мы к вам пришли". Наступил вечер. Стали подходить взрослые гости. Детям остается съесть именинные пироги, выпить сладкие чаи с вареньем, печеньем, с конфетами, а затем расходиться по домам.
Взрослые долго еще будут праздновать екатеринин день, обмениваться новостями, рассказывать о новой часовне, вспоминать о старых обидах и наконец тоже разойдутся.
А завтра...
"А завтра рано, чуть светочек" новобранцы с тяжелыми головами побредут жиденькими цепочками по двадцать человек за санями с котомками через родные покосы, деревенские поля узкой дорожкой на далекую станцию, где им скомандуют:
- В две шеренги становись!
И начнется действительная служба, которая продолжится войной с Германией, названной впоследствии первой империалистической. Для многих, сложивших свои головы на этой войне, слова: "Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья" - будут не только лишь песенными строками.
Завтра же утром начнется военная биография одного из полководцев Красной Армии - Павла Гавриловича Кулемина. Но до этого должно пройти много лет и еще больше произойти событий.
А пока плачут гармоники на мильвенских улицах, плачет на душных полатях в маленькой избушке бедная Санчикова сестра - Женечка Денисова, разлученная со своим Павликом.
V
Штемпельная мастерская "Киршбаум и К°" процветала. Заказов оказалось куда больше, чем предполагал, чем хотел Григорий Савельевич и чем нужно было для его главной работы.
Григорий Киршбаум, имевший дело с подпольной печатью, убедился, что неизбежная громоздкость типографий и при малых размерах оборудования приводит нередко к провалу.
И в самом деле, как доказывал он товарищам в Перми и Екатеринбурге, всякая, даже маленькая типография должна иметь, кроме шрифтовых ящиков-касс, печатную машину. Пусть самую небольшую, но все равно листовок, это тюк бумаги, который нужно внести, а затем вынести, что всегда нелегко.
Подпольную литературу трудно перебрасывать на далекие расстояния. Это связано с риском и жертвами. Другое дело, если вся "типография" может быть спрятана в голенище сапога, в переплете книжки, за подкладкой дамской сумочки и где угодно, вплоть до пирога, в который ее можно запечь.
Киршбаум доказывал, что листовки должны печататься на месте их распространения, и при этом простейшим способом. А для этого нужно централизованно изготовлять каучуковые штемпеля-стереотипы, которые легко пересылать, перевозить, переносить в самые отдаленные уголки страны. И даже маленькая подпольная группа, и даже один человек могут в лесу, в квартире, в купе вагона печатать листовку. Для этого необходимы всего лишь лоскуток сукна, пропитанный штемпельной краской, бумага и доска наподобие пресс-папье, на которую наклеивается штемпель-стереотип. А если применить простейший рычаг или пресс, то можно сравнительно быстро сделать оттиски.
И никто даже отдаленно не мог заподозрить, что богатеющий Киршбаум поставляет сотни стереотипов революционных листовок в города страны. Все жили своими радостями и горестями. У всякого достаточно собственных забот.
Невеселой была эта зима в зашеинском доме. К елке готовились сдержанно. День ото дня хуже и хуже чувствовала себя бабушка Екатерина Семеновна Зашеина. Маврик подолгу просиживал возле ее постели.
На последней неделе перед рождеством, когда Терентий Николаевич привез и поставил в снег за окном большую пушистую пихту и бабушке стало гораздо лучше, она, усадив Маврика рядом с собой на низенькой кровати, доверительно и спокойно сказала:
- Пора уж, Маврушенька, мне к дедушке собираться.
- Почему же пора, бабушка? - спросил Маврик. - Тебе еще только семьдесят девять лет. И ты обещала пожить с нами еще четыре года, до дедушкиных до восьмидесяти трех годов.
- Так-то оно так, голубок, да не получается. К себе дедушка требует. Сегодня опять во сне приходил. Исхудалый такой, в неглаженой рубахе и ласковехонько так сказал: "Стосковался я, Катенька, без тебя, давай начинай подсобирываться".
- А ты что сказала ему, бабушка?
- А что я? За всю жизнь твоему дедушке поперечного слова не говаривала и тут не сказала. "Только, говорю, до весны-то уж не так долго ждать, Матвей. И Терентию, говорю, на Мертвой горе талую землю легче копать... А меня, говорю, по теплой поре больше народа проводит..."
- А он что, бабушка?
- А что он? Он как и ты... Что в голову войдет - вынь да положь. Не отступится. На хорошем у нас месте старая баня стояла, а ему вступило в голову передвигать ее... Я и пять перечесть не успела, а баня пошла-поехала на новое место. А зачем, спрашивается, ей на новом месте быть? Аршином дальше, аршином ближе - не все ли равно? Характер... Или жду-пожду твоего дедушку чай пить. Самовар на столе, шаньги горячие стынут, а деда нет. Потом является. Весь в глине, в песке. "Где, спрашиваю, ты, Матвей, в каком болоте себя увозил?" А он довольный такой, радостный: "Я Катенька, до свету встал, новый колодец начал рыть". "Зачем, говорю, Матвей, нам новый колодец? Этот-то, говорю, чем плох?" А он мне: "Вкуснее воду ищу". И вся недолга. Что вступит в голову твоему дедушке, - повторяет старушка, - колом не выбьешь.
- Это плохо, бабушка, - сокрушается Маврик.
- Хорошо ли, плохо ли, только ты таким же расти. Пять колодцев вырыл твой дедушка, а хорошую, вкусную воду нашел. И ты ищи ее. Не останавливайся, - наставляет Екатерина Семеновна внука и гладит своей сморщенной, исхудалой рукой.
Маврик не может согласиться с требованиями дедушки, ему хочется внушить бабушке, чтоб она отложила свой уход, искренне веря, что это зависит только от нее. И он убеждает:
- Ну право же, бабушка, ну чего же хорошего сидеть с дедушкой на облачке? Насидишься еще. Разве хуже тебе пить чай с горячими талабанками, рассказывать сказки, ходить к обедне? Тетя Катя купила двух уток, большого гуся и будет к рождеству запекать окорок. Знаешь, какие будут вкусные корочки...
- Да как не знать, Маврушенька... Только отъела уж я их. Три зуба осталось. И главное, рубаха там у него неглаженая...