- Погоди, не вставай. Я должна сказать тебе очень важное и предупредить тебя под большим секретом не говорить об этом никому.
- Что такое, мама? Что случилось? - приподнялся Маврик.
- Я это говорю тебе потому, чтобы ты, услышав от других, не вздумал сожалеть или радоваться, потому что еще неизвестно, что нужно делать и как себя нам вести, - наказывала она сыну, закалывая последние шпильки в прическу.
- Ну говори же, мама... Я обещаю...
Любовь Матвеевна помедлила несколько секунд, ища интонацию и самые слова, чтобы по ним сын не определил ег отношения к сказанному.
- Ты знаешь, Маврикий, нашего царя, то есть нашего бывшего царя, Николая Александровича Романова, не стало.
- Его убили?
- Ну что ты, право! Откуда у тебя такие предположения? Царь отрекся от престола и добровольно передал его своему брату Михаилу. Но и Михаил Александрович тоже не захотел быть царем. Пристав об этом еще не знает. Он только что, расфуфыренный и веселый, промчался мимо в своих новых санках с медвежьей полостью.
- При чем тут, мама, медвежья полость и пристав? Царя арестовали и посадили в тюрьму.
- В тюрьму? Царя? - Любовь Матвеевна даже изменилась в лице. - За что?
- За войну! За убитых и раненых! За каторжную работу на заводе. За Анну Семеновну... За ее детей... За это мало тюрьмы. За это нужно заковывать...
Маврик не мог себя сдерживать. Зерна, брошенные в его душу Иваном Макаровичем, стремительно пошли в рост.
Бледная мать, с дрожащими губами, силилась и не могла прикрикнуть на сына. А он, выпрыгнув из-под одеяла, не думая одеваться, подбежал к царскому портрету, купленному вместе с другими вещами у Дудаковой, спросил:
- Отрекся, вампир? Струсил?
- Маврикий! - остановила его мать и стащила со стула, когда он хотел снять портрет царя. - Василий Васильевич, может быть, еще ошибается. Может быть, он неправильно прочитал телеграмму, и нас причислят к политическим, арестуют и посадят в тюрьму. Ты что?
Маврик отошел от портрета не потому, что усомнился в свержении царя, ему было жаль испуганную мать, со слезами на глазах умолявшую не губить себя и ее.
- Ради меня, ради твоей маленькой сестры, которая, как дочь Анны Семеновны, может быть выброшенной на произвол судьбы, ты ни с кем не будешь говорить в гимназии о царе... Ты ничем не покажешь, как ты относишься к этому, если кто-то будет заводить с тобой разговор, особенно Юрка Вишневецкий, который все передает своему отцу. Поклянись перед иконами, - потребовала мать.
Маврик, быстро одеваясь, заявил:
- Клясться не буду. Мое честное слово сильнее клятв. Я не буду ни о чем говорить. А тебе бы уж лучше молчать, мама...
- Но как же я могла не предупредить своего сына? Ведь ты со своим длинным языком обязательно попал бы в беду. Обещаешь?
- Да-а...
За окном белым-бело и солнечно. По улице бредут с мочальными сумками женщины. Проходит в камчатских бобрах Чураков. Он идет в свой магазин. Появились мальчишки с подвязанными к валенкам дощечками от старых селедочных бочек вместо лыж. Неторопливо передвигает ноги старый соборный священник отец Самуил. С ним раскланивается тоже никуда не спешащий урядник Ериков.
Может быть, в самом деле ничего не произошло? Неужели они ничего не знают? Наверно, следует пока попридержать язык.
За столом, когда пили чай с дорогим белым хлебом и с очень подорожавшим сливочным маслом, Любовь Матвеевна сказала:
- А может быть, тебе в такой смутный день не стоит ходить в гимназию?
- Не стоит, - послышался из-за перегородки голос Васильевны-Кумынихи. - Сегодня с обеда начнет бастовать завод. Якова нашего пристращали забастовщики-комитетчики: если, дескать, в обед не бросишь работу, пеняй на себя. А в Питере-то, Любонька, в Питере-то черным-черно забастовщиков, и не одной прибавки да восьми часов требуют, продолжала Кумыниха, - но и царя грозятся согнать.
- Потом, Васильевна, расскажешь, - предупредила Любовь Матвеевна, указывая глазами на сына. - Лучше подумай, что сварить на обед.
Забастовки давно уже не бывало в Мильве. Бастовали отдельные цеха. И если сегодня забастует весь завод, то Маврик увидит Илью до вечера. Уж они-то с Санчиком первыми бросят работу.
- Да, мама... Я, пожалуй, пропущу сегодня день. Диктовок нет. География, закон божий, русский и пение... По ним я не отстаю. Схожу к тете Кате, а потом в земскую библиотеку.
- И очень хорошо...
На улице стояла тишина. Ничто не подтверждало свержения царя. Проходя через плотину, Маврик невольно задержал свой взгляд на медведе. Он по-прежнему шел по гранитной глыбе, попирая крамольное чудище, держа в своем горбу позолоченную корону, которая блестела больше, чем всегда, в лучах солнца.
Возле медведя, у полосатой полицейской будки, как всегда, стоял важничающий постовой.
Неужели все останется по-прежнему?
Нет, этого не может быть.
II
В обед послышался заводской свисток. И не такой, как всегда. Тревожный. Зазывный. С отсвистками. На башне завода ударили в набат.
Маврик, успев рассказать тете Кате то, что было сказано матерью, опрометью бросился к проходной. Когда он прибежал туда, то рабочие уже покидали свой завод. Широкой темной рекой они текли по белой, заснеженной плотине. Впереди двое несли красное полотнище, и на нем наскоро было написано белилами: "Долой самодержавие!" А на других полотнищах требовали восьмичасовой рабочий день и прибавку оплаты за работу.
Пели незнакомые песни. Многие не знали слов. Но слова песен раздавались на листках, отпечатанных фиолетовыми чернилами. Маврику не удалось получить такого листка с песней. Но слова одной из них он запомнил:
Вставай, подымайся, рабочий народ.
Иди на врага, люд голодный.
Только пока ему не до песни. Нужно найти Ильюшу и Санчика.
- Толлин! - вдруг послышался голос Ильи. - Давай к нам!
Маврик побежал на голос и увидел среди молодых рабочих Ильку и Санчика.
- Становись, становись в наши ряды, зашеинский внук, - громко приглашал Маврика незнакомый голос.
А другой рабочий спросил:
- Разве ты зашеинский внук, а не гимназист?
Маврик не знал, что ответить на это, как будто зашеинский внук не мог быть гимназистом. Он стал в ряд подростков между Ильюшей и Санчиком. В ряду оказался и Кега с братом. Маврик не сразу узнал Яктынку и Сактынку с Ходовой улицы. Они поздоровались как старые друзья.
Кассирша из земского склада громко спросила Маврика:
- А ты зачем тут, Маврик?
Ответил Санчик:
- Отойдите, а то затопчем...
Освоившись, Маврикий уже подпевал. И ему так приятно было считать себя забастовщиком. Он здесь не просто так, а вместо дедушки. Дедушка хотя теперь и не смотрит на него с облачка, потому что Верхотурье рассеяло все небеса, но все равно, если бы он был жив, ему было бы очень приятно увидеть внука в рядах рабочих родного завода.
Забастовка кончилась, не успев начаться. Еще не все цеха подошли на соборную площадь, как на ступенях дома управления завода появился сам господин Турчанино-Турчаковский. Он сказал:
- Господа!.. Господа рабочие, мастера, техники... господа члены стачечного комитета и председатели цеховых комитетов!.. Слышите ли вы меня?..
- Слышим, слышим, - ответили передние...
- Говори громче, - послышалось в задних рядах.
Турчаковский стал выкрикивать, срываясь с голоса:
- Я только вчера... только вчера вернулся в Мильву... И ночью... Сегодня ночью... прочитал ваши требования... Ваши требования, господа... Они приемлемы, господа... Я их принимаю, господа...
В ответ послышалось шумное одобрение. Кто-то закричал "ура". Турчаковский поднял руку, он просил тишины.
- Прошу пожаловать ко мне сегодня выборных от стачечников. Выборных от стачечников... Вы слышите?..
- Слышим, - ответили голоса.
- И мы вместе, господа... - выкрикивал он, повторяя фразы. - Мы вместе, господа, сделаем все возможное... Все возможное, чтобы дать вам еще больше... Еще больше, чем вы требуете... и не дать остановиться цехам, работающим для победы... для победы над врагом.
Бастовать больше было не за что. А что касалось требования "долой самодержавие", то этого вопроса управляющий да и никто в Мильве не решал.
Часть забастовщиков вернулась на завод, часть отправилась ходить с флагами по улицам, а остальные пошли домой. А три верных друга решили уединиться на кладбище. Там-то уж никто не услышит. Но все было выяснено по дороге.
- Говорят, что в Петрограде, - сообщал Санчик, - прогоняют царя.
- А по-моему, его уже нет, - очень солидно и очень уверенно сказал заметно выросший и раздавшийся в плечах Ильюша.
- А почему ты так думаешь? - осторожно спросил Маврик, боясь не сдержать слово, данное матери.
- Разве вы не заметили, - стал отвечать Ильюша, - как разговаривал сегодня с балкона Турчак? Сколько раз он сказал слово "господа"? И кому? Господами же всегда были они, а не мы - рабочий класс. И я думаю, что Турчаковский-хитряковский знает, что царя нет.
Маврик не мог далее молчать. К тому же он обещал матери не говорить о свержении царя в гимназии, а это же не гимназия, а завод. Это же "мы, рабочий класс". Как можно скрывать правду? И он твердо и определенно заявил:
- Царя нет, Иль. Он отрекся... - Далее Мавриком было рассказано все, что знала Любовь Матвеевна от телеграфиста.
- Так сказал телеграфист? - переспросил Ильюша. - Он читал телеграмму?
- Да, - твердо ответил Маврик.
- Значит, правда. Значит, все будет по-другому. Мама вернется.
Для молодого представителя рабочего класса Ильи Киршбаума, который хотя и жил теперь революционными идеями и мечтал о гибели старого мира, свержение царя было прежде всего возвращением из тюрьмы матери, которая ему была нужна, как никогда. Ильюше было гораздо меньше лет, чем хотелось бы ему, так рано испытавшему первые горести, остающемуся все еще мальчиком, которому так трудно без матери. Может быть, даже труднее, чем Фане.
III
Монарх больше не правит страной. Самодержавие свергнуто. В Петрограде и в Москве уже созданы Советы рабочих и солдатских депутатов. На зданиях красные флаги, а здесь, в царстве горбатого медведя, сегодня арестовали семерых рабочих за то, что они возмущали спокойствие и призывали к свержению царя.
Мильвенским властям от губернатора пришла телеграмма, требующая не проявлять робости, не обращать внимания на слухи, которые идут из столицы. И все следовали этому указанию, кроме Турчанино-Турчаковского, который лучше других понимал, какие события произошли в стране и как нелегко будет даже ему, искуснейшему мастеру лавирования. Не забежать ли вперед? Не предупредить ли кое-кого, например старика Тихомирова, что царь свергнут? Что ни говори, Тихомиров - отец известнейшего революционера, скрывающегося за границей. Да и сам "женераль" достаточно красен... Не худо позвонить и доктору Комарову. Этот разблаговестит сотням болтунов. И все скажут, что не кто-то, а Турчанино-Турчаковский первым сообщил по телефону радостную весть.
Он так и делает. Подходит к телефону. Крутит рукоятку и говорит:
- Центральная... Хеллоу... Прошу соединить и отойти потом от коммутатора... Квартиру Тихомирова...
От коммутатора, конечно, телефонистка не отходит и подслушивает то, чего не хочет Турчаковский оставлять в секрете.
Утро в гимназии, как всегда, началось с молитвы в большом, но теперь тесном зале. Дежурные классов, после введения военного обучения, командовали: "Взво-од, становись!" и "За мной, шагом марш!".
В зал входили сначала младшие классы, становясь впереди, начиная с первого, затем старшеклассники.
Маврик, как и обещал матери, о царе в гимназии не говорил ни с кем. И кажется, никто не начинал этого разговора. Наверное, со многими из них был предупредительный родительский разговор.
На молитве, как всегда, перед образами, висевшими в правом переднем углу, появился маленький гимназистик, от которого пахло несвежим бельем, и ему, сухонькому, маленькому, как нельзя более подходила фамилия Сухариков. Он, сын сельского торговца из дальней волости, знающий хорошо молитвенные распевы, был назначен кем-то вроде регента.
Ударив, как всегда, о косточку левой руки камертоном, затем для "близиру" послушав его, Сухариков приподнял руки, а затем, взмахнув ими, начал первым, и все подхватили тягучую молитву. "Царю небесный". Когда она была пропета, маленький дирижер снова ударил камертоном о косточку руки, и снова зазвучала вторая молитва. И когда были пропеты все пять молитв, надлежало сделать полуоборот направо и повернуться к портрету Николая Второго.
- Полуоборот напра-во! - пискливым дискантом скомандовал Сухариков. И все повернулись.
Но вдруг послышался звонкий голос вбегающего в зал Всеволода Владимировича:
- Отставить! - А затем: - Полуоборот нале-во! - И совсем тихо: Стоять вольно, господа...
Его глаза блестели. Блестели, как тогда, на открытии гимназии. Всеволод Владимирович волновался.
- Внимание, господа, внимание, - начал он. - Царь, ныне бывший царь, отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Но отрекся и Михаил. Монархия в России низложена...
- Позвольте, позвольте, досточтимейший Всеволод Владимирович, послышался голос стремительно появившегося протоиерея Калужникова. - Меня, как исполняющего обязанности директора гимназии, об этом не уведомляли... И я запрещаю в стенах вверенной мне гимназии...
- Слушаюсь! - совсем по-солдатски сказал Всеволод Владимирович и, не выслушав Калужникова, вышел из актового зала, не закрыв за собою дверь.
- Петь "Боже царя храни"? - спросил Сухариков.
- Петь! - приказал Калужников. - Петь!
Сухарикову из задних рядов строили рожи, угрожали, но этот мальчик из торгового звания, видимо, готов был, а может быть, и рад был пострадать за царя.
- Полуоборот напра-во! - уже не пискливо, а визгливо, как-то по-синичьи скомандовал он.
Повернулись не все, но большинство. И вдруг совершенно несвойственно для священнослужителя была подана повторная команда протоиереем:
- Полуоборот напра-во!
Кто-то еще сделал поворот. Но многие не подчинились команде. Калужников почему-то обратил внимание не на кого-то, а на Толлина. Может быть, потому, что тот стоял ближе к протоиерею.
- Толлин, почему ты не повернулся?
Маврик хотел было сказать "не я один", но в этом была какая-то трусость, какое-то прятание за других.
К тому же вдруг вспомнился кладбищенский поп Михаил и толстовские дни. Протоиерей в эту минуту чем-то напоминал кладбищенского попа. Маврик не мог более сдерживаться. И он сказал:
- Отец Михаил... извините, отец протоиерей, я не могу прославлять царя, которого... которого низложили.
По рядам пробежал шепот. Потом наступило молчание. Протоиерей, собрав бороду в кулак, сказал:
- Кто не желает петь гимн, тот может покинуть этот зал.
Воля Пламенев, Коля Сперанский, Геня Шумилин, Митя Байкалов вышли из рядов первыми. Затем еще пять-шесть человек. Затем большая группа из тех, кто колебался и стоял, повернувшись к портрету царя. Остальные запели "Боже царя храни", но запели глухо, боязливо, а некоторые только открывали рот.
Все ждали, что начнется исключение из гимназии. Сегодня же. Сейчас же. Но этого не случилось. Протоиерей уехал. В шестом классе не было урока латинского языка. Зато в актовом зале было происшествие, которое заставило протоиерея возвратиться в гимназию.
Кто-то запустил чернильницей-"непроливашкой" в портрет царя. Чернильница, угодив выше головы царя, разбила стекло, и темно-фиолетовые чернила растеклись по портрету. Актовый зал было приказано закрыть, а портрет снять.
Никого не боявшийся семиклассник Бржицкий, выгнанный из трех гимназий и еле принятый в мильвенскую гимназию, сделав невиннейшее лицо, беспокойно спросил Калужникова:
- Отец протоиерей, а кому же мы теперь будем петь "Боже царя храни"?
Калужников ничего не ответил, потому что управляющий заводским округом Турчанино-Турчаковский сообщил ему по телефону: