Вскоре одним жестом дворник навсегда снял с себя прозвище «Заноза», которое обычно ребята произносили шёпотом за его спиной. Придя на репетицию, он достал из карманов три кулька семечек и сказал:
— Изъял у нарушителей в пользу театра. Пускайте подсолнух в дело, пусть крысики пощёлкают. Заслужили.
С тех пор он стал для нас всеми уважаемый Иван Григорьевич. Теперь ни одной репетиции не проходило без его участия. Иван Григорьевич лично наблюдал за установлением прожектора и макета земного шара. В последнем номере концерта стая голубей должна была слетаться в луче прожектора на макет земного шара. Символика финала была замечательной, зато репетиции трудны и плачевны. Состав голубиного ансамбля, где все были солистами, всё время менялся. К нам слеталось из-за корма такое количество голубей, что всем не хватало места на земном шаре, установленном в центральной клумбе.
Ещё мешали и воробьи. Чуя корм, они, как репьи, увязывались за голубями и портили всю картину. Я сокрушалась, ребята нервничали, а Иван Григорьевич нас успокаивал:
— Право, чего носы повесили? Воробьёв рассматривать надо вроде самодеятельности. Заинтересовались, и хорошо. Радоваться надо, что они при театре. Ведь от безобразия вы их отвлекаете. Раньше они по весне почки на сирени склёвывали, а теперь некогда — репетируют. Театр ваш, значит, полезен. Понимаете, ребятушки, штука какая получается!
Как-то Иван Григорьевич привёл к нам не репетицию мальчишек из соседнего двора.
— Принимайте как делегацию, — отрекомендовал мальчишек, выглядевших сорванцами. — Пусть здесь уму-разуму наберутся. Видали, кроме войны, у них во дворе ничего придумать не могут, — возмущённо закончил Иван Григорьевич.
— Да мы же не в войну играем…
— А что же?
— Мы шпиона ловим.
— Тогда почему дрались? — допрашивал Иван Григорьевич.
— Никто шпионом быть не хочет. По считалочке выпало Мишке, а он всех свиньями обозвал. Тут мы ему сначала за свиней, а потом уже по-настоящему, как полагается шпиону. Ведь Мишка расхныкался — пошёл домой жаловаться.
Разве такой может быть героем или космонавтом? Колька вот может, а он нет — ябеда.
Тут выступил вперёд наш мечтатель, веснушчатый Рыжик, Лёня Тютькин.
— А давайте-ка моего бульдога воздушным шпионом сделаем, в театре покажем.
— Нельзя, — задумчиво ответил Миша, — во-первых, воздушный шпион — шпион-лётчик. А твой бульдог летать не умеет; во-вторых, бульдог уже и судья на футболе и в пожарной команде занят.
— Всегда ты ничего не понимаешь, — обиделся Лёня и вопросительно посмотрел на меня. — Может, орла достать можно?
— Орёл не подойдёт, — ответил Миша Агафьин. — Хоть и хищник, но о нём говорить так нельзя. Вспомни: «Орлёнок, орлёнок…» — запел он и добавил: — Орёл — свобода, сила. А шпион… свинья, и только!
— Правильно, Миша. Вот если бы у нас была свинья, тогда бы обязательно мы сделали сценку про шпиона.
С пылом и жаром вели свою первую репетицию самые, пожалуй, молодые дрессировщики. Так мало было животных в их работе, такие были эти животные будничные, но любовь и вдохновенье вдруг превращали кошку в диковинку, а морскую свинку — в небылицу, которая есть на самом деле. Мы с Иваном Григорьевичем улыбались, глядя на них, и каждый из нас думал, конечно, о своём. Я ведь тоже когда-то верхом на палочке лихо гналась за фашистом, обиженно чувствуя себя рядовым, потому что командиром конного батальона был девятилетний мальчишка. Детство для меня — оно уже становилось дорогим воспоминанием, для них было сейчас жизнью. Будто отвечая на мои мысли, Иван Григорьевич сказал, покачав головой:
— Ведь и мне — не смейтесь, не всегда был стариком — доводилось играть в красных и белых. Теперь не то! Знают, пострелята, такое, что нам сниться-то не могло. Они вон о космических кораблях говорят так, будто всегда на них, как на троллейбусе, ездили…
Спустя два дня у лифта, в маленькой комнатке, появился ещё один артист.
И рукой Ивана Григорьевича было выведено объявление: «Посторонним вход воспрещён». Внизу красовалась табличка: «Подсобное помещение театра зверей нашего двора».
Какая неописуемая радость охватила всех нас: помещение и… поросёнок.
Живой, хрюкающий поросёнок!
— Мне его к празднику родственники на закуску прислали. Отдаю его вам.
Делайте что хотите. Только учтите, хоть и артист он будет, но… жильё таким артистам не предусмотрено в черте города, а второе, самое главное, — поросёнок будет расти, новой жилплощади у нас в доме не сыщешь. В первом случае для него домоуправ сделал исключение, во втором — это уж точно!
Но нас не смутили такие проблемы. Поросёнок был. С ним начинали репетиции. Ребята носили ему и корм и обмундирование. Он визжал, упирался на примерках костюма.
Иван Григорьевич гордился своей бывшей закуской. Смеялся с нами над поросёнком, не желавшим спускаться на парашюте с балкона, и радовался, когда парашютист совершил полёт. И всё же в добрые глаза Ивана Григорьевича прокрадывалась грусть: парашютист рос!
— Не волнуйтесь, Иван Григорьевич, после нашей премьеры мы отдадим поросёнка в Уголок Дурова. Там ему зачислят в стаж даже это время, и он будет трудиться, а потом с почётом выйдет на пенсию, — успокаивала я Ивана Григорьевича, который теперь стал заведующим постановочной частью.
ПЕРВЫЙ ЗРИТЕЛЬ — РОМКА РАКЕТОНОСИТЕЛЬ
С появлением театра «Малышка» всем пионерам нашего двора захотелось немедленно стать дрессировщиками, и они забыли о своей обязанности заботиться о малышах. Ватаги от двух до пяти и от пяти до семи лет делали набеги на клумбы, строили песочные дворцы на мостовой, дрались из-за лопаток и оглашали двор воинственным, упрямым плачем. Всё это (если выражаться словами председателя родительского комитета) ежедневно напоминало, что «дошкольникам нужна забота и надзор».
— Давайте с ними беседу проведём, — предложил Миша Агафьин.
— Попробуй, — насмешливо отозвалась Кета, самая ловкая дрессировщица нашего театра. — Хуже моего брата ничего нет на свете. Папа уверяет, будто недостатки пройдут с возрастом. Но Ромке вот уже скоро шесть лет, а он ни капельки не изменился.
— Давайте я малышам прочту лекцию на тему… — Лёня Тютькин взмахнул вихром и замолчал, подыскивая полезную тему.
— Правильно, правильно. Прочти, есть ли жизнь на Марсе, — засмеялась Кета, — а они у тебя будут спрашивать: что такое жизнь и что такое Марс. А вместо тебя ответит мой братец: Марс — это у нас на даче была овчарка, а у неё водились блохи. И что бабушка говорила: «Легче в лесу с моими очками найти гриб, чем блоху на Марсе».
— Кетка, получишь ещё, посмейся только! — обиделся Лёня. — Я же хочу помочь театру. А ты! Эх!..
— Один ты, что ли, хочешь помочь? И я хочу! А как поможешь, если мама навязала мне Ромку и он за мной везде хвостом бегает? — Кета огорчённо покачала головой и добавила: — А я от него с трудом отвязываюсь.
— Ну уж с трудом, — протянул Миша Агафьин. — Ракетой прилетаешь на репетиции. Эх! Кетка-ракетка!
— Не дразнись! — вскипела Кета.
— Да, здесь нужно хорошенько подумать, — прервала я ребят.
Однако думать долго не пришлось. Под вечер ко мне в дверь тихонько позвонили, звонок был отрывист и еле слышен. Собака, лежавшая под дверью, настороженно подняла уши. Вскоре послышалось шарканье палки о стенку, и снова такой же тихий звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял мальчик лет четырёх-пяти с большой линейкой, которой, очевидно, он и нажимал на звонок.
— Ты за бумагой? — спросила я, помня о недавних детских кампаниях по сбору утильсырья.
— Нет!
— Ну тогда за пробками и пузырьками?
— Да нет, я гость.
— Какой гость? — удивилась я.
— Здесь живёт Дурова. Я — Рома. Кета дрессирует у неё в гостях. Меня не берёт с собой. Я, знаете, Ракетоноситель. Это папа так говорит. Я сам пришёл. Вот, — вздохнул мальчик и спокойно, уже без разговора, вошёл ко мне.
— Значит, ты и есть Рома Ракетоноситель? Рада с тобой познакомиться.
Хочешь стать дрессировщиком? — произнесла я то, что теперь привыкла говорить каждому маленькому гражданину нашего дома.
— Не-а. Лучше пылесосом.
— Что?! — опешила я.
— Ага. Он вот шумит сильно-сильно, с грязью возится, а его никогда не ругают, только если уж испортится, конечно.
— Теперь понятно. Мне обидно, что я ничем тебе в этом не смогу помочь.
— А вы театр покажите. Я пришёл сам посмотреть.
— Ты, выходит, зритель?
— Нет, я Рома, Кета мне сестра. Только я ещё младший.
— Раз ты смотришь всё-всё в театре — ты зритель. — Я это сказала скорее для себя, потому что теперь была понятна помощь Лёни. Рыжик проведёт большую работу со зрителем. У меня тут же в уме возник план, но рядом стоял кроха зритель и требовал показа театра.
— Идём, Рома. Театр ведь во дворе.
Мы вышли с ним из парадного, он увидел знакомый ему и ничем не изменившийся двор. Подозрительно смерив меня взглядом, Ромка тотчас спросил:
— Где театр? Ну где?
— Здесь, — ответила я и для полной убедительности топнула ногой по песку.
— Я не вижу где.
— Вот голуби, видишь — они артисты.
— И костюмы у них есть?
— Костюмы, пожалуй, им не нужны.
— Да, бабушка говорит, что им шарф не нужен. Голуби-сизарики не простуживаются. Им сама радуга шарф на грудках оставила насовсем.
— И ты запомнил, что сказала бабушка. Молодец.
Тут я показала Ромке нашу кошку, которая полетит с мышами в ракете. Но он вдруг захотел посмотреть ракету: кошка была обыкновенной, а ракета!..
— А можно мне вместе с ними, в ракете? — спросил Ромка.
Он ухватился руками за воображаемый руль и, представив себя космонавтом, громко закричал:
— Ту-ту-трам, посторонись!
— Кому ты отдаёшь команду? — спросила я.
— Ту — гудок. На небе ведь можно гудеть, там людей нет, и чтоб другая ракета не наехала. Ту-ту-т-трах!
И Ромка побежал, или, в его представлении, полетел по двору, не замечая кошки, которая испуганно юркнула в подъезд.
С этого дня Лёня Тютькин организовал бригаду, которая называлась: «ПТ по Р с МЗ». Конечно, я не могла сразу расшифровать такое многозначительное название, но «ПТ по Р с МЗ» действовало умело и чутко. Сначала игры затейника, потом песни, что касается плясок, то здесь было труднее. Люди от двух до четырёх лет не запоминали нужного па и предпочитали пугать друг друга, двигаясь подчас с рычанием на четвереньках. Только один Ракетоноситель не поддавался Лёне. Он часами сидел у водосточной трубы и, стуча по жести линейкой, напоминал сестре Кете, что ему одному трудно и грустно. Кета сердилась, но выдерживала характер и, бросая косые взгляды в окошко, следила за братом.
Всё же он сумел проникнуть за кулисы нашего театра. И помогла ему я.
Сознаюсь, не устояла. Ромка Ракетоноситель был принят моим ассистентом.
Работала, правда, за него линейка, ставшая реквизитом для морских свинок.
Ромку приняли настороженно. Пришлось объяснить уважительную причину. Я рассказала ребятам о моём разговоре с Ромкой.
Ромка спросил меня:
— У тебя есть дочь?
— Нет, — ответила я.
— А сын?
— Тоже нет.
— А дети вообще есть?
— Нет, вообще нет.
— Тогда бери меня сегодня в театр. Когда дети одни, их берут с собой на работу. Я с мамой ездил, теперь с тобой пойду. Вот.
Последнее «вот» доказало, что решение его бесповоротно и отказу не подлежит.
Ромка теперь с нами, хоть руководитель «ПТ по Р с МЗ» Лёня Тютькин до сих пор упрекает меня в слабохарактерности и подрыве его авторитета. Что ж, он прав, недаром «ПТ по Р с МЗ» есть помощь театру по работе с маленьким зрителем.
НАКАНУНЕ ПРЕМЬЕРЫ
Театр, у которого крыша — небо, а пол — земля, открыл сезон в конце июня. Не было билетов, а следовательно, не было и безбилетников. Чтобы созвать зрителей, мы прибегли к запрещённому методу: к живой рекламе. С утра, когда по всем дворам начинается оживлённое движение людей, спешащих на работу, мы разделились на три группы. Кета с маленьким братишкой Ромкой возглавляла первую. Их рекламой был петух Красный Гребень, который должен был звонким кукареканьем приветствовать прохожих и привлекать внимание к плакату: Спешите! Завтра открытие театра зверей нашего дома!
Петух выкрикнул два раза «кукареку» и сыграл на гуслях, потом его разморило, и он стал часто дышать, напугав Ромку. Ромка от скуки требовал пить, но так как Кета не могла покинуть свой пост, он пригрозил ей, что будет кричать сам, как петух, и немедленно раскудахтался. Устав быть петухом, Ромка протяжно затянул:
— Хочу пи-ить, да-ай пи-ить! Да-ай!
Он тянул своё «да-ай» жалобно и невыносимо долго, и теперь на них уже обращал внимание каждый прохожий.
— Девочка! Ты зачем обижаешь малыша? — говорили Кете сердобольные люди.
А Ромка, чувствуя поддержку, заливался плачем:
— Да-ай!
В первом этаже, поблизости, хлопнуло окно, и донёсся ворчливый голос:
— Безобразие! Распустили детей. С утра отдохнуть не дают!
Ромка смолк, зато петух встрепенулся, и троекратное «кукареку» с гулким эхом прокатилось по двору.
— Ах, вы опять за своё? Ну погодите!
Над Кетиной головой снова послышался стук оконной рамы, а через секунду разъярённая тётенька выскочила из подъезда. А Кета с петухом под мышкой и Ромкой на буксире мчалась в свой двор.
Вторая группа вернулась не так быстро. Мише Агафьину сопутствовал успех.
Наш дрессированный поросёнок оказался на редкость удачной рекламой. Он танцевал вальс. Разворачивал пятачком плакатик. Бил в барабан.
Оставалась третья группа. Мы начинали тревожиться. Было уже далеко за полдень, а Лёня Тютькин всё не возвращался. На разведку в близлежащие дворы отправился Миша. Вскоре разведчик вернулся. Он принёс несколько вороньих перьев и разорванный плакат, где уцелело лишь одно слово: «Спешите!» Лёне было поручено рекламировать театр в сопровождении бульдога и вороны. Ворона должна была выдавать программки, а бульдог лаем оповещать час начала спектакля. Однако — ни Лёни, ни его ассистентов.
«Что с ним случилось?» — тревожно думала я.
— Вот и попробуй тут с Лёнькой открыть театр! — сердилась Кета.
— А может, он не виноват, может, с ним что случилось! — вступился Миша.
Мы все отправились на поиски.
— Вы не видели мальчика, такого рыженького, с бульдогом?
— Нет, — отвечали в одном дворе.
— Нет, — отвечали в другом, и только в третьем сказали, что рыженький пробегал мимо, но без бульдога, во дворе не останавливался.
Что же произошло?
Гадать долго не пришлось, потому что из-за угла выскочила незнакомая дворняжка, за ней Гром, а за ним Рыжик. Он на ходу издали кричал: «Держите!»
Пропустив дворняжку, мы врассыпную бросились наперерез бульдогу.
— Уф! — с трудом перевёл дыхание Лёня.
— Ну?
— Что случилось?
— Где ты был? — тотчас посыпались на него вопросы.
— Уф! — вздохнул он и, погрозив бульдогу кулаком, проворчал: — С этим Громом только и жди неприятностей! Сначала всё правильно шло. Ворона первая начала. И крылья подрезаны, а ка-ак полетит в сторону! Я ловить! Гром за мной! А прохожие решили, что он на меня бросается. И давай за ним, а он от них. Три квартала гнался за ним! Я бы раньше догнал, но ведь сначала он просто так побежал, а потом увидел чужую собаку, и тут уж пошло… Как припустился! Хорошо ещё, что собака в нашу сторону завернула… А то… — Не обращая внимания на провинившегося Грома, Лёня сел прямо на асфальт.
Из-за пазухи у него тотчас выскочила ворона.
— Ну, чего расселся! Работы сколько ещё, а у нас всего один день остался, — скомандовала Кета.
— Светопреставление! — всплеснул руками Миша, поддразнивая Кету.
Конечно, когда началось наше первое представление, или, по-театральному, премьера, я нервничала: ведь и номера и артисты были зрителям знакомы до мелочей; репетиции происходили у всех на глазах. Но по тому, как, зная и наперебой рассказывая друг другу каждый следующий номер, они глядели спектакль, я поняла: театр полюбили. Теперь я не стану описывать тот день.