— Вить, там в углу не микроскоп? — шепнула Оля.
— Нет. Видишь — гармошка. Как у «Фотокора», — также шепотом ответил Витя.
Георгий Христофорович указал гостям на стулья, окружавшие небольшой стол.
— Вы, конечно, поняли: это наш фотоцех, — начал он. — Только цех особенный. Нам ведь приходится снимать не только видимое, но и невидимое. Вот и в вашей папке, как я понимаю, нужно проникнуть сквозь видимую тушь и прочесть невидимые чернильные строки.
— Вот именно, дорогой друг, вот именно, — подтвердил архивариус.
— Ну что ж, попробуем. — И, протянув свои огромные руки, Георгий Христофорович вытащил из дальнего угла тот самый прибор, который заинтересовал Олю. Вслед за прибором, извиваясь, поползли гибкие электрические шнуры.
Взяв со стола раскрытый список студентов, Георгий Христофорович укрепил его на доске, а затем начал медленно вращать установочный винт, перемещая гармошку, нависшую над планшетом.
— Ну вот, резкость обеспечена, — объявил он, выпрямляясь. — Теперь дадим свет.
Щелкнула кнопка, и из фонаря, похожего на фильмоскоп, ударил яркий зеленый луч. Все остальные лампы погасли, потолок и стены комнаты погрузились в темноту, и только лист, растянутый на планшете, поблескивал в зеленом свете фонаря.
Вставляя в аппарат кассету с пластинкой, Георгий Христофорович продолжал свои объяснения:
— В этом зеленом свете бумага и то, что на нее нанесено, начинает испускать особые, не видимые глазом лучи. Если их сфотографировать на специальной пластинке, то разные лучи дадут разное изображение: излучение чернил всегда бывает гораздо сильнее излучения туши. Поэтому чернила окажутся на снимке ярче, чем залившая их тушь. Понимаете?
— Понимаем! — за всех откликнулась Оля.
Витя и Генька промолчали. Насчет лучей, по правде говоря, было неясно: разве тушь испускает лучи? Черная тушь? Но ребятам не терпелось быстрее прочитать зачеркнутое, и они не хотели задерживать Георгия Христофоровича всякими разговорами.
— Внимание, — скомандовал он. — Съемка!
Зажужжал затвор, на несколько секунд все, как по команде, задержали дыхание, и, наконец, вторичное жужжание затвора возвестило, что съемка окончена.
— Подождите меня в кабинете, сейчас проявлю негатив, — сказал Георгий Христофорович.
…Когда вся компания снова оказалась за высоким столом в его кабинете, он вставил пластинку в проекционный аппарат и направил его на экран.
Изображение сперва было расплывчатым, потом обрело необходимую резкость. Ребята с нетерпением следили за каждым движением огромного реставратора. Перед ними на экране появился уже знакомый лист архивного дела. Тот же искусный канцелярский почерк, те же ровные линейки, отделяющие одну запись от другой. Но черной полосы, пересекавшей раньше середину страницы, больше не было. Вернее, почти не было: на месте ее оказалось светло-серое пятно.
— Ой, — прошептала Оля.
Генька от волнения даже закусил губу.
Реставратор слегка поворачивал какой-то винт, и на экране поверх пятна все четче и четче проступали невидимые ранее строки:
«№ 67. Рокотов, Михаил Петрович, мещанин, уроженец Мологи, православный, родился в 1873 году, поступил в институт в 1893 году, проживает в Коломенской части, на Большой Мастерской улице в доме купца Бутова».
И сбоку, справа, уже другим, сбивчивым почерком приписка:
«По повелению государя императора исключен из списков института, как государственный преступник. 1898 год, генваря 7-ой день».
— Это он, — прошептал Генька.
— Он! — охнула Оля, прижав руки к груди.
— Он, — внезапно охрипшим голосом повторил старичок архивариус. — И звали его, значит, Михаил Рокотов.
Глава VII
ОПЯТЬ ТУПИК
Ночью зазвонил телефон. Генька очумело вскочил с кровати и, не зажигая света, нащупал трубку.
— Дураки!
— Что?? — Генька, хоть и спросонья, все же сообразил: какой-то хулиган разыгрывает его. — Идиотские шутки!
— Мы — дураки! — отчетливо, хотя и негромко, повторили в трубке, и только тут Генька узнал Олин голос. — В списке-то прочитали… зачеркнутую фамилию. Значит, и в дневнике все стертое прочитаем…
— О! — Генька чуть не сел.
В самом деле, дураки. А еще следопыты!..
— Подожди, — шепнул он в трубку. На цыпочках подошел к соседней комнате, где спала мама, и, стараясь не скрипеть, плотно прикрыл дверь.
— Оль, — тихо сказал он. — Здорово ты сообразила! Железно! Только… Ты же у себя там… всех разбудишь…
— Ничего. Я из коридора. Я шепотом. Ой, Генька! Завтра отнесем дневник в лабораторию и, — представляешь? — все-все узнаем! Ой, как чудесно!
Она, очевидно, забыла, что сейчас ночь, и последние фразы произнесла полным голосом.
— Ой! — вдруг воскликнула она. — А обещание?! Алексею Ивановичу-то дали слово не трогать дневник!
— Дали слово?! — зашипел Генька. — А если необходимо? Мы же не знали, как все повернется…
— Но это… — воскликнула Оля. — Это же… — она вдруг запнулась.
Послышался мужской кашель, кто-то прохрипел: «Безобразие!» — и Генька тихонько положил трубку…
Это было в субботу ночью. А в воскресенье утром Генька с Олей созвонились и пошли к Вите. У него нет телефона, а надо решить: как быть?
Витя сидел за столом и, высунув кончик языка, прилежно переписывал тетрадь.
— Это зачем? — полюбопытствовала Оля.
— Глафира Степановна велела… Мол, грязно… И почерк… — У Вити были вечные неприятности из-за почерка.
— «Макинтош» или «мокинтош»? — вдруг спросил он.
— «Ма», — неуверенно сказала Оля. — А может, «мо»? От слова «мокнуть»?
Генька на всякий случай промолчал.
— Все-таки нет у нас… настоящей заботы… о детях… — Витя вздохнул. — Вот не знаешь, как писать… и ляпай ошибку. А в Румынии… набрал «8» по телефону… «Как пишется «макинтош»? И тебе сразу… «ма».
— Как же это?
— Там дежурный учитель сидит… И прямо по телефону… еще растолкует… почему «ма», а не «мо».
— Что ты все Румынию тычешь? — удивился отец. — Вчера приехал из Бухареста, да?
— Знаю, знаю! — воскликнула Оля. — Видела: он недавно книжку про Румынию читал!
Витя закончил переписывать и убрал тетради.
— Как он тут занимается? — шепнула Оля Геньке.
Действительно, в маленькой комнате было тесно и шумно. Стучал станок, бегала Катюшка, мать, только что вернувшаяся с фабрики, гремела тарелками.
— Мам, а сегодня ела? — приставала к ней Катюшка.
— Нет.
— Никаких?
— Никаких.
— И ромовых?
— Нет.
— И вафельных?
— Нет.
— И шоколада?
— Отстань. Сказано же — никаких.
Витя засмеялся. Катюшка никак не могла себе представить: как это мать на конфетной фабрике и не ест конфет, хотя их там целые груды, больше, чем в любом кондитерском магазине.
…Вскоре ребята втроем вышли на улицу. Дома у Вити о серьезных делах не побеседуешь — помешают.
— А что там может быть… в дневнике… такого уж интересного? — медлительно, как всегда, произнес Витя. — Ну, выяснятся подробности… И все…
— Опять скулишь? — сердито прищурил глаза Генька.
— Я не скулю. Я рассуждаю, — обиделся Витя. — И все равно — твоя мать не даст…
Вечером Оля и Генька говорили с Гертрудой Никифоровной. Генька ожидал, что мать или вовсе откажет, или заявит, что надо написать отцу, спросить его разрешения. А спорить с ней бесполезно: уж кто-кто, а Генька знал крутой характер своей матери.
Однажды, например, в машину к матери сел пьяный. Крутил-петлял по всему городу, а потом отказался платить. И хотя пьяный был высокий, дюжий, а мать — маленькая, тоненькая, она не испугалась, дала газ и прямо на машине доставила хулигана в милицию.
Да, мать с характером! И Генька ничего хорошего не ждал от разговора с нею. Но все обошлось быстро и просто. Гертруда Никифоровна молча выслушала рассказ ребят о дневнике, о Горном, о чудесной лаборатории, вынесла из соседней комнаты маленький ключик на витом черном шелковом шнурке и открыла «сейф».
…Однако радость ребят была преждевременной. На следующий день, прежде чем ехать в лабораторию, Оля позвонила Георгию Христофоровичу.
— Нет, — сказали ей. — Заболел.
— Как заболел? — изумилась Оля.
Георгий Христофорович — такой огромный, такой сильный!.. Неужто этакий богатырь вдруг схватил ангину или грипп?!
— Повторяю — болен, — сердито произнесла женщина и положила трубку.
Ребята задумались. Как быть? Везти дневник в лабораторию? Но без Георгия Христофоровича их даже не пустят туда.
— Ну, детки, придется ждать, — вздохнул Генька.
Ребята сидели озабоченные, растерянные. Ждать — это всегда тяжело. Оля подняла глаза кверху, задумалась. Постепенно ее лицо перестало хмуриться, посветлело, вскоре на нем даже появилась улыбка.
— Генька, — виновато пробормотала она. — Можно, я немного…
— А! Опять в потолок уставилась! Опять мечты!
— Совсем немного… Ну, можно, ребята?
— Ладно! Выкладывай! Пять минут!
Генька считал, что Оля — вообще неплохая девчонка, но у нее два недостатка: любит поболтать и помечтать. Когда ее совсем распирало, ребята выделяли несколько минут, и Оля отводила душу.
— Я вот все хочу представить себе: какой он — Михаил Рокотов? Какое у него лицо, глаза… Наверно, он был высокий, стройный. Волосы длинные, волнистые, небрежно откинуты назад. Взгляд острый, орлиный, и нос — тоже орлиный. И еще: говорил он очень складно, так красиво говорил, что слушатели даже плакали. Да, да, я читала, в древности были такие ораторы, как заговорят о чем-нибудь жалобном, хоть двести человек слушают, — все двести плачут. А одевался Рокотов, наверно, так: свободная черная блуза, как у артиста, и широкополая шляпа. А вместо брюк — черные рейтузы…
— Чепуха! — перебил Генька, — Рокотов был смелый, сильный! Любого — раз! — и на лопатки. И на саблях, наверно, лихо рубился. И по канату, как кошка, лазил. Иначе ему бы через забор не перемахнуть. А стрелял как!.. Десять пуль — одну в другую вколачивал! И всех сыщиков запросто обводил.
— Вы оба… словно маленькие, — сказал Витя. — Высокий Рокотов или низкий?.. Какая разница? Вот Ленин… невысоким был… Ну и что?.. И орлиный нос… вовсе не обязательно… Чапаев вот… курносый… и ничего… Важно, что Рокотов… справедливым, конечно, был. И всегда за товарищей… Вот это главное!
Оля и Генька сразу согласились: «Да, это главное!»
Оля возвращалась из Дома пионеров. Только что кончился районный слет красных следопытов.
Был сильный ветер и мелкий дождь. Прохожие хмурились, поглубже надвигали шляпы, поднимали воротники и засовывали руки в карманы.
Но Оля шла в чудесном настроении. Еще бы! Перед слетом к ней подошел пожилой седой полковник с косым багровым шрамом через весь лоб до уха — начальник районного штаба К. С. Все ребята знали, что этот полковник когда-то, лет сорок назад, был командиром взвода в чапаевской дивизии. И самого Чапая видел не раз. А однажды даже спал с ним в одной хате, и Чапаев курил крепкий, забористый самосад своего молоденького взводного, курил и похваливал.
Вот этот-то замечательный полковник передал Оле бумажку и поручил ей зачитать перед строем пионеров приветственную телеграмму. И кому? Самому шефу следопытов, маршалу Семену Михайловичу Буденному! Вот повезло!..
Рядом с Олей шагали по улице еще семеро ребят — делегаты их школы.
— И до чего же некоторые ловки, — ядовито сказала одна из девочек, Надя. — Даже приветствуют Буденного почему-то именно они…
— Да мне же!.. — крикнула Оля.
— И звено-то у нее не простое — особое! — ехидно продолжала Надя. — Особое, а ничего не делает!
Это было уж совсем несправедливо, и ребята вступились за Олю. Но ссору потушить не удалось.
— Побольше твоего делаем! — зло крикнула Оля. — Если хочешь, мы уже разгадали тайну дневника. И кто писал — нам известно…
— Ничего вам не известно! Хвастунья!..
— Нет, известно! — разгорячилась Оля. — Знаете, кто такой М. Р.?
— Ну кто? Кто?
— М. Р. — это революционер, Михаил Рокотов. Царь велел его во всех списках зачеркнуть. Будто его никогда и не было на свете. А мы о нем все же узнали. Вот! — Оля гордо обвела всех взглядом. — Ну, кто хвастунья?
На следующий день, как только Генька пришел в школу, в раздевалке к нему бросился Яшка — тощий, рыжий парнишка, его одноклассник.
— Значит, Михаил Рокотов? Да? Вот здорово! — закричал он.
Генька остолбенел.
— А ты… Откуда знаешь?
Это был строжайший секрет. Они с Витей и Олей договорились, пока не разузнают все точно, попусту языком не трепать. И вот, пожалуйста…
— Как откуда? Оля…
«Ах, Оля! — Генька не слушая больше, повернулся и побежал разыскивать Витю. — Нет, так это не пройдет! Вот трепло! Вот болтунья!»
С трудом заставил он себя приостановиться, прошептал: «Научись владеть собою». Но уже на вторую строчку у него не хватило терпения, и он помчался дальше.
— Разжаловать, — кратко сказал Витя, выслушав Геньку.
— Что?
— Разжаловать, — сердито повторил Витя. — Она у нас… вроде звеньевой… А почему? Кто выбирал?..
После уроков они втроем остались в классе.
— Итак, сбор особого звена считаю открытым, — объявила Оля. — Только не знаю, для чего мы собрались?
— А вот для чего, — насупился Генька. — Ты сказала Яшке о Рокотове?
— Видишь ли, — растерялась Оля, — дело было так…
— Сказала или нет? — резко перебил Витя.
— Понимаешь, идем мы вчера… — Оля даже запиналась. Щеки побледнели. — Идем мы, значит, со слета…
— Сказала или нет? — опять перебил Витя.
— Сказала, но…
— Все! — Витя встал. — У нас еще нет… звеньевого. — Он нарочно так сказал, хотя звеньевой с общего согласия считалась Оля. — Предлагаю Башмакова.
Оля молчала.
— Кто за? — спросил Витя и первым поднял руку.
Оля подумала-подумала и, закусив губу, тоже подняла руку.
Шел урок литературы. Глафира Степановна рассказывала о былинах.
Сперва Генька с интересом слушал о могучем Илье Муромце и бесстрашном Добрыне Никитиче. Но потом голос Глафиры Степановны стал словно затихать и удаляться. Генька думал уже о другом.
«Ну, хорошо — его зовут Михаил Рокотов. Что же дальше?»
Впереди опять был тупик. Личное дело студента Рокотова разыскать не удалось. Впрочем, опытный старичок архивариус и не надеялся найти его. Если даже фамилия Рокотова во всех списках так тщательно залита тушью, то личное дело его, конечно, изъято или уничтожено.
«Тычемся, как слепые котята, — сумрачно думал Генька. — Оле еще простительно: все-таки девчонка. А теперь, когда я сам — звеньевой… Нет, так дальше нельзя. Нужно действовать по плану».
Генька помнил, что во всех книжках следователи всегда действуют по плану. Преступник еще неизвестен, но они уже точно знают, что и когда делать. В субботу их вызывает начальник и с сожалением говорит, что отдыхать им не придется: получено срочное задание. В воскресенье они сидят в кабинете или на рыбалке и думают, а к понедельнику план готов: вора или шпиона нужно к среде заманить в засаду, а к пятнице полностью закончить операцию. Вот ловкачи!
Генька с завистью вздохнул.
«За что же все-таки зацепиться?»
Он стал снова вспоминать страницу за страницей рокотовского дневника.
«До Байкала верст 400–500». Не так уж много. На машине Рокотов бы за день… Хотя там тайга, горы — простая машина не пройдет, лучше вездеход. У него скорость меньше, но за два дня добрался бы…»
— Башмаков! — вдруг донесся до Геньки голос Глафиры Степановны. Голос был строгий, резкий. Вероятно, учительница вызывала его уже второй или третий раз.
Генька встал.
— Повтори, какие богатыри изображены на этой картине?
— Илья Муромец, Добрыня Никитич, — медленно начал Генька. И запнулся.