— В том-то и дело, брат, что я именно... как дома. Я ведь жил тут, когда был твоим ровесником.
Владик привстал, уставился на меня, хотел что-то сказать, но закашлялся.
— Вот это да! — наконец просипел он.
— Там стоял Мой столик, тут тумбочка с книжками, игрушками... Я тыкал пальцем в темные углы, словно нажимая невидимые кнопки, отчего в голове сразу же вспыхивали картины далекого прошлого.
— Вам жалко, что вы теперь тут не живете? — помолчав, спросил Владик.
— Грустновато немножко. Я даже не знал, как соскучился по своему детству. Хоть бы одним глазом глянуть, как это я тут строил из книжек и кубиков дворцы, «плавал» по паркетному океану к неведомым островам, делал из ниток подвесные дороги, а взрослые то и дело путались в них и устраивали ужасные аварии.
— А я тоже подвесные дороги строил,— подхватил Владик.— Натянешь нитку под уклон и пускаешь по ней тележку с колесиком или просто гайку. Я и корабли водил в дальние плавания по полу. Антарктида у меня вон там, в углу, а тропические дебри — под столом.
...Я слушал Владика и вдруг ощутил, что занывшая от воспоминаний заноза в сердце вдруг исчезла, стало даже радостно. «Нет,— сказал я себе,— я все равно живу в этой комнате. Детство никуда не пропадает, оно затевает с нами игру в прятки. Детство все дальше прячется, взрослые всегда «водят», но иногда успевают отыскать и даже тронуть рукой этого юркого мальчишку... Вот только кричать «палочка-выручалочка, выручи меня!» бесполезно».
— Что ж с тобой приключилось? — спросил я.— Как тебя угораздило простыть?
— А! — махнул рукой Владик.— Нелепая история. Все из-за этого вот окаянного кувшина.— Он указал на глиняный сосуд на шкафу.— Знаете, откуда он? Из Красного моря! Отец у меня там был, когда потопленные корабли поднимали. В Суэцком канале работал и на Красном море тоже. Там водолазы этот кувшин нашли и подарили отцу на память. Амфора называется. А сколько она на дне пролежала — никто не знает. Может, тысячу лет, может, две тысячи, а то и все три.
— Все это очень интересно, но я тебя о простуде спрашивал.
— А я о ней и говорю. Понимаете, кувшин был закупорен. Я попробовал открыть — куда там: заросло горло, сплошной камень, а разбивать жалко.
И вот позавчера проснулся я рано-рано. Слышу, шипит что-то. Я сперва подумал, мама на кухне оладьи печет, но шипение не прерывается, а главное, шипит где-то совсем близко. Потом шип в свист перешел. Знаете, как турбины реактивного самолета перед взлетом свистят,— все тоньше, тоньше.» И вдруг — чпок! Кто-то простонал, и все стихло. Я решил, что мне все это со сна почудилось. Повернулся на другой бок, зажмурил глаза, хочу заснуть — не получается. Стал я смотреть на солнечный квадратик. Свет от окна широкой такой полосой падал на папино кресло. Свет вроде голубоватый, в нем пылинки кружатся, а пятно на кресле желтое. И вдруг в этом пятне что-то зашевелилось. Пригляделся — старичок сидит, полупрозрачненький. Протер я глаза...
— Минуточку! — перебил я Владика.— Где мой блокнот? Это надо записать. Раз уж началась новая история... И, достав ручку, я вывел заглавие: «Необыкновенная история одной простуды».
...— Протер я, значит, глаза,— повторил Владик,— старичок еще яснее проявился. Чалма зеленая, на ней красный камень, вроде брошки. Халат желтый с зеленым поясом, а на ногах розовые сапожки с загнутыми носками. Потом на старичка будто облачко нашло, и он сразу переоделся: появился серый костюм в клеточку, точь-в-точь, как у папы, на коленях — папин портфель, на носу — бабушкины очки, на голове — моя ушанка.
Тут я не выдержал и говорю:
— Дяденька, чего это вы в шапке? У нас не холодно и форточка закрыта.
Старичок согласно закивал, и шапка исчезла.
Сидит он, совсем уже не прозрачный, ручки на животике сложил и крутит большими пальцами то в одну сторону, то в другую. Потом вдруг и спрашивает (чисто так по-русски говорит, только акцент восточный).
— Почему ты не боишься, юноша? Другой на твоем месте на коленях молил бы меня о пощаде. Ты знаешь, кто я и откуда?
— Догадываюсь,— говорю.— Ведь это вы все утро шипели на шкафу. Но как вам удалось вышибить пробку? Она же вся окаменела!
— Благодаря тебе, мой благодетель. Своим ножом ты так изуродовал магические знаки на пробке, что заклятие моих врагов потеряло силу. А остальное, как ты выражаешься, «ерунда на постном масле».
— А откуда вы знаете, как я выражаюсь?
— Видишь ли, отрок, за те два года, что моя проклятая глиняная темница возвышается на вашем шкафу, я сквозь ее стенки многое слышал и многому научился. Из всех джиннов я вообще самый способный. Это у меня с детства.
— А вы Хоттабычу не родственник?
— Кому?
— Ну, Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу, он тоже джинн.
— Ах, ему... Нет — это младшее поколение. Вообще говоря, юноша, некогда джиннов было великое множество. Народ в основном темный и злобный. Но были и добрые духи. Твой вечный должник и слуга, например, всю жизнь искал заклинания, которые могли бы помочь людям в их тяжелом труде. За это я и был наказан вреднейшим из вреднейших — повелителем шайки джиннов тьмы.
Старичок сокрушенно покачал головой и опять принялся вертеть пальцами.
У меня уже давно язык чесался спросить о самом главном, и, воспользовавшись моментом, я сказал:
— Дедушка, раз я помог вам выбраться на волю, вы теперь будете выполнять все мои желания?
— Увы, мой спаситель,— да будут дороги твоих мечтаний усыпаны розами их исполнения,— прости, но я бессилен отблагодарить тебя.
Тут мой старичок подпрыгнул на кресле и, воздев кулачки, закричал:
— О горе мне! Я последний и самый несчастный из джиннов. Я всю жизнь изобретал средства, чтобы сделать людей хоть чуточку счастливее. Я был в своей области, так сказать, волшебником-рационализатором, я превзошел самого Сулеймана ибн Дауда! Но гнусный маг, коварный повелитель джиннов тьмы, Шар-бармук аль Баркадар — чтоб верблюд несчастий плюнул ему на бороду! — сумел не только загнать меня в проклятую глиняную бутылку, он лишил меня памяти. Я совсем не помню, что делал, чем занимался, не помню почти ни одного заклинания и даже — увы мне! — забыл свое имя. У меня ничего не осталось. Ничтожный, безымянный дух, я слаб, как бабочка после дождя.— Старичок всхлипнул и стал вытирать глаза.
— Не огорчайтесь,— пробормотал я и, не зная, что сказать старику в утешение, брякнул: «Вам, наверно, пенсию дадут».
— Пенсию? — глаза старика сердито сверкнули из-под нахмуренных бровей.— И это ты говоришь мне, джинну, поклявшемуся всю жизнь работать для людей! Нет, мой повелитель, поверь, я еще кое-что могу. Мне бы только найти какое-нибудь дело по душе и по силам.
В этот самый миг во двор въехал самосвал и с шипением остановился.
— Что это? — вздрогнул старик.— Ты слышал?
— Ничего особенного,— говорю.— Самосвал приехал. Тут у нас сараи ломают, вот он за мусором и прикатил.
— Я не о том,— замотал головой старичок.— Я явственно слышал, как на свободу вырвался еще один джинн!
— Джинн? Да это же просто воздух шипел в тормозах.
— Воздух...— забормотал старичок. — ...Воз-дух... Воздух!.. Ага, значит все-таки дух! Неважно, как его зовут, главное — он работает. Я тоже хочу! О мой спаситель — да откроют ключи твоей доброты сокровищницу радостей,— помоги мне! Там, где работает один дух, могут работать и два.
— А что ты умеешь?
— Ничего! Но я научусь. Юноша, поведи меня в мир, что шумит за стенами этого благословенного дома, я должен своими глазами увидеть его, а ты объяснишь, что к чему.
— Что ж... Погулять, конечно, можно. Только мне в школу надо.
— А если сегодня не ходить?
— Сачкануть? Не, потом неприятностей не оберешься.
— Даю тебе слово джинна, я сделаю так, что твоего отсутствия не заметит ни учитель, ни ученики — никто.
Старичок посмотрел на меня пристально, пошевелил губами, и тотчас передо мной очутился наш завуч, Сергей Трофимович. Он потрепал меня по голове, сказал: «Иди, Чудобыльский, я тебя отпускаю». И исчез.
Я подумал, что все это причудилось, протер глаза и... даже голова кругом пошла — ни комнаты, ни старичка. Стою я, уже одетый, посреди двора, а когда одевался, как тут очутился, хоть убей — не помню. Только в себя стал приходить, слышу голос: «Успокойся, о драгоценнейший, как видишь, на кое-какие мелочи я еще способен».
Оглянулся — никого. А голос снова шепчет в ухо: «По натуре мы, джинны, невидимки. Видимый облик приходится принимать только в крайних случаях. Пойдем, отрок, я буду рядом.
— Немедленно станьте видимым! — потребовал я. — Ишь что придумал. Разве можно невидимкой по улице ходить? Как раз под машину попадете!
— Слушаю и повинуюсь,— вздохнул голос, и старичок тотчас проявился. Пошарил он рукой по воздуху, достал из пустоты шапку и спросил:
— А где этот самосвал, в котором работал... дух?
— Уехал,— говорю.
— Жаль. Я так хотел с ним познакомиться.
— С кем?
— С духом!
— Да не было никакого духа. Я ж вам говорил — в тормозах шипел сжатый воздух.
— Я не совсем понимаю, что это такое...
— Как бы вам объяснить...— Я задумался и вдруг увидел мяч. Тюля-Витюля из соседнего подъезда старательно запихивал камеру в новенькую желтую покрышку.
— Вон, глядите! — сказал я моему старичку.— Это мяч. Он пока не надут. А если его как следует надуть, накачать, то воздух внутри будет не такой, как вокруг, а сжатый.
— Кажется, понял,— кивнул старичок и тотчас же растворился. Гляжу: мяч из рук пораженного Витюли сам собой выскочил, повис в воздухе и стал раздуваться. Секунда, другая — и на покрышке уже швы затрещали. Я хотел крикнуть, остановить старичка, но поздно — тррах! — и мяча не стало. С подоконников в панике сорвались голуби, а вслед им в небо вонзился горестный вопль Витюли.
— Ну как? — гордо спросил появившийся старичок.— Есть еще силы у дряхлого джинна?
— Что вы наделали! Мальчишке настоящий футбольный мяч подарили, а вы...
— Все понял. Виноват, сейчас исправлю.— Старичок мой потоптался, покрутился на месте, затем разбежался трусцой и стукнул ногой... Стукнул по воздуху, это я точно видел, но Витюля в тот же миг «взял» на грудь целехонький мяч. Между прочим, удар был отличный, Витюля даже сел.
На всякий случай я схватил бедового старичка за руку и потащил прочь, а то от вопросов потрясенного Тюли-Витюли нам бы не отделаться.
В соседнем дворе слесарь Чекушкин, как всегда, копался в своем допотопном, неизвестно из чего собранном драндулете. Чекушкина соседи дразнили: «День в машине, три — под ней». Но, по-моему, он и одного дня целиком на ней еще не ездил. Даст по двору круг — и готово, опять надо чинить. Теперь Чекушкин, победоносно насвистывая что-то, накачивал сплющенные, испустившие дух шины. Умытая машина сверкала на солнце всеми своими заплатами и пятнами.
Услышав шипение насоса, старичок мой опять насторожился.
— Скажи, повелитель, что делает этот грязноватый человек?
— Шины накачивает.
— А... чем?
— Воздухом, разумеется. Вон у него насос.
— Насос?.. Гм... Насос — эта та железная палка с ручкой?
— И вовсе не палка, а труба. Цилиндр. Внутри у нее поршень ходит. Поршень — это... Как вам объяснить... Ну, такая движущаяся пробка. Толкает ее вперед железный прут — и пробка-поршень весь воздух из трубы выжимает в шину.
— Понял! — заулыбался джинн.— Там, в шинах, тоже сжатый воздух. Вероятно, чтобы эта самоходная колесница не так сильно тряслась на ухабах. О, повелитель, разреши мне помочь этому вспотевшему труженику.
— Ладно, — согласился я.— Только не очень усердствуйте,— лопнут шины — потом поди достань, это вам не мячик.
— Будь спокоен,— поклонился старичок.— Теперь я уже разбираюсь в этом... в надувательстве.
Он исчез. Насос, оставленный слесарем, вдруг сам собой приподнялся, ручка его заходила вверх-вниз через несколько секунд и замелькала так, что уследить невозможно.
Покосившаяся колымага Чекушкина на глазах выпрямилась и словно привстала на цыпочки. Тем временем слесарь, уходивший прикурить, вернулся, взялся за насос и замер, согнувшись, как вопросительный знак. Ткнул он ботинком одну шину, другую, ойкнул и выронил сигарету. Потом вытащил из кузова бутылку с какой-то жидкостью и стал задумчиво рассматривать ее на свет.
— Все ли я правильно сделал, о мой повелитель? — раздался над ухом знакомый голос.
— Нормально,— говорю.— Еще чуть-чуть — и пришлось бы удирать.
— Знаешь ли, отрок,— сказал старичок,— мне очень нравится повелевать духом Воз.
— Чем-чем? — не понял я.
— Духом Воз. Ты сам его так называл: «Сжатый дух Воз».
— Ах, воздухом!
— Вот-вот... Я очень долго тренировался, когда был заперт в сосуде, тщетно пытаясь вышибить проклятую пробку. Какое это наслаждение — свободно гонять пробку-поршень туда и обратно.
...Мы вышли на улицу. Старичок заохал, глядя на поток машин, и долго не решался перейти на другую сторону. Когда мы все-таки перешли, мой трясущийся бледный джинн так и рухнул на скамейку скверика. А неподалеку от нас был тир, из-за его деревянных стен то и дело доносились щелчки выстрелов. Джинн слушал-слушал и наконец спросил слабым голосом: «Что это?»
— Тир! — говорю.— Между прочим, очень интересное место. Зайдем?
Я заплатил за пять выстрелов. Старичок с любопытством наблюдал, как я, «сломав» винтовку пополам, зарядил ее и стал прицеливаться в медведя. Хлопнул выстрел, и медведь перевернулся.
Тут джинн мой заволновался:
— О, повелитель, пролей благовонное масло познаний в огонь моего любопытства! Ты поражаешь цель невидимой стрелой, а я не вижу и тетивы... Объясни, что это за штука у тебя в руках?
— «Духовка»,— говорю.— Пневматическое ружье. Внутри пружина и поршень. Вот я сгибаю ствол и одновременно рычажком сжимаю пружину. Затем вкладываю пульку и возвращаю ствол на место. Теперь достаточно нажать на спуск, освобожденная пружина рванется вперед и толкнет поршень. Этот поршень сразу стиснет воздух, и он выбросит пульку из ствола.
— О, позволь мне попробовать — да не иссякнут плоды щедрости на смоковнице твоих добродетелей! — взмолился джинн.
Я дал ему винтовку и объяснил, как целиться.
Старик прищурился и свалил льва. Надо же! С первого раза.
От радости мой джинн тоненько захихикал и, потирая ладошки, сказал:
— Теперь ты, а я на минуточку исчезну.
Я прицелился, нажал на спуск и... Приклад так ударил меня в плечо, что я отлетел от барьера. С потолка посыпалась штукатурка.
— Что такое? Что случилось? — засуетился перепуганный кассир-инструктор, он же заведующий.
— Наверно, ружье взорвалось,— сказал я, потирая плечо... и боком, боком выскочил из тира. Обежав домик кругом, я обнаружил, что пуля прошибла стенку насквозь да еще разбила стекло в соседнем газетном киоске.
— Доволен ли ты своим выстрелом? — спросил старичок, выплывая из куста.— Ведь это я постарался втиснуть побольше воздуха в твое ружье.
— Да я уж догадался, что без вас тут не обошлось. По вашей милости теперь мне сюда путь закрыт, да и на плече наверняка синяк.
Мы быстро свернули в переулок, и тут старичок мой остановился как вкопанный. Я его тяну, а он уставился куда-то — и ни с места. Оглянулся я: экскаватор траншею прокладывает, впереди рабочие долбят асфальт отбойными молотками, а рядом с ними работает компрессор на колесах. В него-то и вцепился глазами старичок.
— Тсс...— приложил он палец ко рту.— Шипит!.. Ты слышишь, мой повелитель?
— Еще бы,— говорю,— глухой и тот услышит.
— Но я чувствую, тут опять прячется этот самый сжатый Воз-дух.
— Все правильно. Компрессор — это тот же насос. Только его приводит в движение мотор. Здоровущие поршни по очереди сжимают воздух в цилиндрах и гонят его по трубам к пневматическим молоткам.
— Молоткам? Но я не вижу в руках этих людей ничего похожего.
— Да вон же они стрекочут! — показал я.— Правда, эти воздушные машины не очень-то похожи на обычные молотки с деревянными ручками, но бьют — будь здоров! Я вам рассказывал про духовое ружье, помните? Так вот пневматические молотки напоминают эти ружья. Внутри у них труба-ствол, только гораздо шире. В стволе вместо пули — тяжелая стальная болванка. И выхода из ствола нет. В дуло вставлен ломик. Толкнет сжатый воздух эту болванку, скользнет она по стволу и ударит с разгона по концу ломика, а ломик в свою очередь по асфальту стукнет. Тотчас автоматический переключатель направит струю сжатого воздуха по другой, обходной дороге, навстречу болванке, и мгновенно отбросит ее обратно. Так и мечется этот пуля-молот в трубе — вверх-вниз, вверх-вниз. Да с такой скоростью, что за ударами ломика и не уследишь. От асфальта вон только куски разлетаются.