Володя искоса взглянул на Колю, старательно ковырявшего иголкой, сделал обиженное лицо и принялся за работу.
…Выступили перед заходом солнца. Последним со стоянки уходил Голован с мальчуганами. Покидая поляну, он заметил под кустами две коробки с пулеметными дисками.
— Вот растяпы, диски забыли! — поправляя на плечах трехпудовый мешок с продуктами, он поискал глазами, кому бы вручить боеприпасы.
Коля первым пришел ему на помощь. Он схватил одну коробку и бодро двинулся в путь. Володе пришлось последовать его примеру.
— Молодцы! — обрадовался старшина. — Несите, пока пулеметчиков догоним. Ну я им, растяпам, всыплю!
Шли лесом. Уже минут через пять Володя почувствовал, как неудобна для переноски тяжелая железная коробка. Он пробовал нести ее в руках, как чемодан, — заболели пальцы. Поставил на плечо — легче стало, но не надолго: коробка больно терла плечи.
Двигались быстро. Лил пот, во рту пересохло. Но ни отстать, ни свернуть… Даже задержаться, чтобы глотнуть воды из фляги, нельзя было. Старшина сзади то и дело поторапливал:
— Шире шаг!
Иногда Володе казалось, что он вот-вот упадет. Он сам себе удивлялся, что способен выносить такое нечеловеческое напряжение.
Вспыхнула перестрелка, раздались крики «ура». Потом все побежали. Бежал и Володя, часто и хрипло дыша всей грудью. Кровь тяжело билась в ушах.
Лес кончился. На мосту через речку старшина передал коробки с дисками пулеметчикам.
Утренняя заря слабой синевой медленно намечала неровную кромку горизонта.
Измученные люди брели все тише. Прошли высохшее болото, густо покрытое мягкими, как подушки, кочками, на которые так и тянуло присесть. Мальчики тащились в каком-то тупом полусне, с трудом передвигая больные непослушные ноги.
Вдруг справа с легким стуком сверкнул зеленоватый огонь. Ракета, шипя, как змея, вспорола суконную синеву неба и, будто зацепившись за что-то, повисла вверху, сея искрящийся свет. Люди попадали, словно сраженные насмерть. Невдалеке опять затрещали выстрелы. Огненные ручейки трассирующих пуль заструились над головой. Они мелькали, пропадали, рождались снова; с каждой секундой их становилось больше.
Володя и Коля вслед за старшиной упали в неглубокую ямку. Некоторое время Голован лежал, прислушиваясь к командам, передаваемым из головы колонны, и к разгоравшейся справа стрельбе. Потом он встал, опираясь на руки, как бегун на старте, и жестким голосом приказал:
— Держись за мной. Не отставать!
Выждав минуту, когда цивканье пуль над головой притихло, он рывком выскочил из ямы и, пригибаясь, побежал влево, куда отходило ядро части. Коля порывисто вздохнул, как перед прыжком в воду. До отказа втягивая голову в плечи, он тоже бросился следом за своим командиром.
Тошнотворно завыла мина.
Мальчик упал.
…Гах! — ударил поодаль разрыв. Кто-то слабо вскрикнул. Коля вскочил и оглянулся — товарища не было.
— Володька! — срывающимся голосом позвал он.
Никто не отозвался.
«Убит или ранен!» — сверкнула в сознании мальчика страшная догадка.
— Товарищ старшина! Товарищ старшина! — закричал он осипшим вдруг голосом.
Среди злого треска пулеметов никто не расслышал его.
Растерявшийся на мгновение мальчуган сделал было несколько нерешительных шагов вслед за отходившей частью.
«— Бросить… В такое время?..» Не раздумывая больше ни секунды, Коля повернул назад.
Володя лежал в яме, прикрыв голову руками.
— Ранен? — кинулся к нему вернувшийся товарищ.
— Нет, — жалобно пробормотал Володя. — Ложись, убьют. Вон как стреляют!
— Струсил?.. Эх ты!.. Вставай, вставай, скорей!
— Я сейчас… Ложись, переждем.
— Где переждем? Не видишь, на засаду наткнулись. Отходят наши! — Озлясь, Коля обхватил его сзади и поволок из ямы.
Однако Володя уже несколько оправился.
— Пусти, я сам, — вырвался он и какими-то кроличьими скачками, подпрыгивая и приседая, помчался впереди Коли.
Короткий, сверлящий сердце вой мины швырнул беглецов на землю.
— И-о-у-ах! — оглушительно рвануло рядом.
Володя вскрикнул и забился, как раненая птица.
— Что… Что с тобой?.. — испуганно прошептал Коля, подползая к нему.
— Эй, хлопцы, что случилось? Почему отстали? — раздался голос старшины.
— Володька ранен! — отчаянно выкрикнул Коля. — Миной его…
Голован подскочил к ним.
— Куда ранен?
— Плечо… — простонал Володя.
— Эх, дети, дети, ну что же вы отстали от меня, — с укором говорил старшина, торопливо накладывая повязку. — Сейчас бы мы уже из-под огня вышли.
Мимо пробежали бойцы с носилками.
— Немцы не идут? — спросил у них Голован.
— Пока пулеметчики держат.
— Кого задело?
— Старшего лейтенанта Исаева, — ответил тот же голос. — Насмерть…
— Последнего командира потеряли! — глухо промолвил старшина.
Подхватив на руки стонущего Володю, он двинулся за носилками.
Среди чужих
— Гей, малый!
Сережа с трудом просыпается и на несколько секунд открывает глаза.
«Может, показалось! — с робкой надеждой думает он, прислушиваясь к скупым звукам во дворе. — Темно еще». Но самому уже ясно, что ошибки нет — его звали. До слуха доносится старческий кашель, клокочущее неторопливое отхаркивание и плевок.
«Встал. Когда только спит?» — думает мальчик, глубже зарывается в согретое сено, чтобы хоть на минуту продлить сладкий утренний сон.
Налитые свинцовой дремой веки слипаются. Густой туман быстро и ласково заволакивает прояснившееся было сознание, и в нем опять мелькают неяркие картины сновидения.
Праздник. Много людей… Парад. Он, Сережа, шагает впереди колонны своей школы и несет флаг… Потом, оказывается, в руках у него не флаг, а кнут, а сзади — стадо коров…
— Сергей! — гвоздем входит в мозг сердитый окрик.
Сон слетел, как вспугнутая птица. Парнишка сбросил с плеч обрывки старой шубы, служившей ему одеялом, и выбрался из норы. Сырой утренний холодок липкими щупальцами обвил бока и спину.
На дворе слышались шаркающие шаги. Ворота сарая тягуче-пронзительно заскрипели и приоткрылись. В образовавшемся просвете показалась грузная фигура высокого старика-крестьянина. Рот старика плотно прикрывала густая швабра серых с подпалиной усов. Глубокие черные морщины пересекали его бритое лицо вдоль и поперек, отчего медно-бурая кожа на щеках, подбородке и шее казалась потрескавшейся, как глинистая земля на сухом ветру.
— Сколько ж тебя, парень, будить можно! — глухо проворчал он, почесывая бок. — Не первый день живешь, пора привыкать самому вставать. Это тебе не в городе бока пролеживать. Тут, брат, работать надо.
Сережа спрыгнул с сеновала и с тапочками в руках молча вышел во двор.
Рассвет уже добела вымыл полосу неба на северо-востоке. Звезды растаяли, но белесая, как крошечное прозрачное облачко, половинка луны еще висела над почерневшей тесовой крышей дома.
Мальчик поежился от свежести, заправил в штаны рубашку, которую на ночь не снимал, так как другой на теле не было, и, согнувшись, стал всовывать ноги в тапочки. Худые лопатки остро выступили на его спине.
— Обувку зря бьешь раньше срока, поберег бы, — наставительно проворчал сзади старик. — Через месяц-другой холода пойдут, пригодится.
— А вы что же, на холода обуви не дадите? — обернулся к нему подросток.
— Хм… Где ее достанешь, война!
— Что вам война. Мартин, как меня сюда вез, по дороге две пары сапог у пленных за буханку хлеба выменял. Да и так у вас полно…
Слова эти, будто кресало, высекли в каменном взгляде старика черные искры.
— Выменял — не украл! — со злым хрипом произнес он. — Мало ли что у нас есть! Ты свое имей, а на чужое не заглядывай!.. Копаешься вон, пора бы давно в поле выгнать!
— Еще ж не подоили! — угрюмо ответил мальчик, прислушиваясь, как рядом в хлеву тугие струйки молока с влажным шелестом вбивались в мягкую молочную пену.
Крестьянин громко спросил что-то по-латышски, обращаясь к тому, кто доил коров. Из хлева усталый женский голос негромко ответил по-русски:
— Сейчас! Одна осталась… Стой, ты! — раздался звонкий шлепок ладонью по коровьему боку.
Старик шумно откашлялся, сердито сплюнул и ушел в сени.
— У, кулачина! — прошептал мальчик ему вслед. — Стану я у тебя работать до холодов, паук проклятый…
Ожидая, когда работница подоит коров, Сережа снял с жерди свернутый в кольца длинный кнут и уселся на обрубке бревна, служившего ступенькой у входа в амбар.
Жизнь во дворе только начиналась. Большой разноцветный с оранжево-красной шеей петух, величественный и сердитый, выводил свое многочисленное семейство из-под навеса. Он шумно захлопал крыльями и горласто заорал на всю усадьбу: «Ку-каре-ку-у-у!» Потом остановился, значительно скосив голову кверху, прислушался. Откуда-то издалека донеслось такое же хозяйственное и деловитое: «Э-э-эууу!» Услышав ответ, петух удовлетворенно дернул головой, кококнул и не торопясь двинулся дальше.
Белую молодую курочку, выскочившую было вперед, он долбанул в голову, и та, испуганно вскрикнув, убежала назад. Маленькие петушки, только что выходящие из цыплячьего возраста, хором и поодиночке ломающимися простуженными голосами старательно надрывались, подражая серьезному и властному папаше. Двое из них, не поделив успевшего скрыться жучка, поссорились между собой. Пригнув головы и взъерошив на загривке перья, они несколько секунд сосредоточенно наблюдали друг за другом; потом разом подпрыгнули, стараясь взлететь повыше и стукнуть покрепче. Старик-петух глянул на них огненным глазом, сердито царапнув ногой землю, сказал им: «Ко-ко-ко!», что, должно быть, означало: «Я вас, сукины дети!» — и петушки разбежались.
Хрюкали и повизгивали свиньи в свинарнике. Шумно шарахались вспугнутые за стеной овцы.
Потом дверь открылась, из хлева показалась рогатая коровья морда, за ней — вторая, третья…
Сережа открыл ворота со двора, и его трудовой день начался.
Вот уже неделя, как Сережа Пахомов живет «в работниках» у латышского крестьянина-кулака. После страшного вечера, когда матери не вернулись к ним, ребята еще целые сутки сидели в сарае без пищи и воды. Уезжая, гитлеровцы оставили их запертыми на замок, обрекая, таким образом, на голодную смерть. К счастью, на следующий день прибывшему в поселок интендантскому подразделению срочно понадобилось помещение для склада; немцы подошли к запертой двери и стали совещаться: что это за сарай и почему он закрыт? Они очень удивились, услышав за дверью детский плач. Замок сбили, детей выгнали на улицу, покричали между собой о чем-то и снова заперли в сарай до выяснения, что это за народ и что с ним, делать. Однако сообщить им о детях никто ничего не мог, а помещение нужно было освободить немедленно. Поэтому на другой день без лишней возни ребят посадили на попутную машину и под конвоем солдата направили в ближайшую волостную комендатуру.
Тщедушный косой немец, комендант с погонами штабс-фельдфебеля на узеньких плечах, долго визгливо орал на солдата, привезшего ему детей.
— Почему не справились прежде по телефону, можем ли мы их принять? Куда я их дену? В общий лагерь военнопленных таких не берут, а мне их тоже держать негде! Молчать!.. Какое мне дело до вашего склада?
Ребят заперли в пустую кладовку, так как помещение для арестованных было битком набито задержанными. Штабс-фельдфебель принялся звонить по телефону своему начальству, в город.
Звонил долго, однако было воскресенье, и толку он не добился: то ли детей пострелять, то ли просто выгнать.
— Господин штабс-фельдфебель, вы их крестьянам раздайте, — почтительно посоветовал переводчик-латыш, работник комендатуры. — Раздайте на воспитание, а потом, в случае необходимости, собрать можно.
— Да, да, я тоже так думаю, — поспешно согласился фельдфебель. — У нас сейчас пока что детских лагерей нет. Но в ближайшее время они, безусловно, будут. Тогда мы эту дрянь соберем. Детские лагеря совершенно необходимы, — развивал фельдфебель свою мысль перед почтительно склонившимся латышом. — Мы не можем допустить беспризорного шатания этих маленьких бродяг по завоеванной территории. А в лагерях наши воспитатели будут готовить из них послушную рабочую силу.
Фельдфебель посмотрел на верзилу-переводчика снизу вверх так надменно-снисходительно, словно хотел сказать латышу: «Слушай, дурак, и набирайся ума».
— Детей немедленно раздайте, — продолжал он, — а то они загадят помещение. Да предупредите крестьян, что они отвечают, если кто из этих сопливцев сбежит.
— А если умрет? — осторожно спросил латыш. — Они едва живы.
— Умрет — другое дело. За это никто не отвечает… За это отвечает бог, — сказал гитлеровец и, довольный своей шуткой, рассмеялся.
Через час всех ребят разобрали крестьяне-латыши из окрестных хуторов, приезжавшие в комендатуру по разным надобностям. Кто победней, брал детей из жалости и сострадания, кулаки — с целью получить в хозяйство дарового работника (сейчас, во время войны, рабочих рук не хватало).
Сережу взял полицейский Рейнсон. Сам он почти не бывал дома, а старик-отец жаловался, что нынче они запаздывают с сенокосом. Мартин Рейнсон хотел было взять двух мальчиков, но уж очень заморенными выглядели дети. «Таких пока откормишь — себе дороже станет», — прикинул он в уме, осматривая ребят, и взял одного, державшегося тверже всех.
Из комендатуры Сережу уводили первым.
— Куда вы меня ведете? Я не хочу один! Мы — вместе!
Не обращая внимания, полицейский продолжал выталкивать его к выходу.
— Вон мои сестры, — пробовал схитрить мальчик, указывая на Инну с Наташей.
Мартин грубо толкнул его кулаком в спину и сказал с сильным латышским акцентом:
— Ходи, ходи!
На телегу мальчик сам залезть не мог. Рейнсон, подняв его, укоризненно и немного удивленно сказал:
— А о другой думаль, дурак!
И вот Сережа живет у Рейнсонов.
Два дня его работать не заставляли — слишком уж он ослаб. Только однажды в полдень, младший сын Рейнсона, Петр, парень года на два старше Сережи, провел его по своим полям и показал, где граница их владений. У Рейнсона было 25 гектаров земли, кроме того, пять гектаров он, уже после прихода немцев, успел заарендовать поблизости, да землю двух бедняков, ушедших с Красной Армией, тоже прихватил себе.
— Все это — наша земля, — объяснял Петр, говоривший по-русски почти без акцента. — До самого болота. А вот эта, до кустов, видишь, была Каупиня, теперь тоже наша, 30 пуравиет [1]. Сюда будешь скот гонять. Да смотри, вон гречиха, а с другой стороны — овес и клевер, не потрави.
Под горкой, куда они спустились, тянулась широкая полоса некошеного луга.
— Это все тоже теперь наше, — с довольным видом продолжал Петр, указывая рукой на низину. — Вон только клин по той стороне, что выкошен, Лацису отрезали… Ну, да нынче у нас травы много! А батька недавно еще 5 пур клеверу за поросенка выменял. Убрать бы! И немцу сдать хватит, и самим можно к зиме еще трех коров прикупить.
Занятый горькими мыслями о матери, о друзьях, с которыми недавно разлучили, Серело плохо слушал Петра. Но последние слова парня как-то неожиданно проникли в его сознание. Он удивленно посмотрел на своего провожатого:
— Еще коров покупать? А зачем вам?
— Как — зачем? — не понял в свою очередь Петр нелепого для него вопроса. — Чтобы больше было!
— А зачем вам больше, у вас и так скота полон двор.
Петр самодовольно ухмыльнулся: замечание нового работника, что у них много скота, понравилось ему.
— Много, а будет еще больше.
— Так ты же сам говорил, что с хозяйством не справляетесь, работать некому!
— Ничего, батька еще работников наймет. Или немцы дадут. Он уже толковал с кем-то.
Ребята перешли по гибкой жердочке небольшой ручеек и стали подниматься по скату овражка.
— Все равно, — недоумевал Сережа, шагая сзади Петра, — ну сам подумай: для чего вам больше, когда у вас и так всего достаточно.
Петр, несколько замедлив шаги, поравнялся с Сережей и, с сожалением глядя на него, как на слабоумного, объяснил: