— Эй, бросьте на помойку! — крикнула она, даже не взглянув на нас.
Вера скрылась, а незнакомый мальчишка всё ещё смотрел на окно.
— Ух, до чего рыжая! — воскликнул он, словно у него захватило дух.
— Подумаешь! Рыжих у нас в классе сколько угодно. У нас даже один альбинос настоящий есть. Глаза у него как у кролика, а волосы и брови белые.
Я хотел выложить всё, что знал об альбиносах, чтобы рыжая девчонка потеряла в его глазах всякий интерес. Но мальчишка пересёк двор, открыл крышку круглого бака для мусора и кинул туда превратившийся в веник букет.
— Эй, давай ведро! — крикнул он мне. Приказывал он прямо как своему ординарцу, а как меня зовут, даже и поинтересоваться забыл.
Это показалось мне обидным, и я решил не подчиняться ему. Но потом подумал, что всё это он истолкует по-своему. Выйдет, что я не только мелкий собственник, но ещё и эгоист, раз я каждому встречному-поперечному помогать не хочу.
— Чего стоишь? Давай ведро, тебе говорят!
— Это ещё зачем? — спросил я, чтобы показать свою независимость.
— Высыплем и мусор заодно. Всё равно без дела стоим.
— Вот и высыпай, — сказал я, но ведро всё же поднял и понёс.
Если бы я мог знать, что произойдёт через десять секунд, я бы и не прикоснулся к этому прикрытому газетой ведру. Но, ничего не подозревая, я поднял его и перевернул над баком. Раздался звон разбитого стекла. Вслед за банкой с мёдом и бутылкой с молоком из ведра посыпались кульки и свёртки. От неожиданности я вздрогнул и выпустил ведро. Мне показалось, что, ударили в литавры. Привлечённая грохотом, в окне появилась Вера. Она широко раскрыла рот, но, не найдя подходящих к этому случаю слов, метнулась в глубину комнаты, к двери.
Мы кинулись к арке. Новый страх, погнавший нас вперёд, был сильнее старого, о котором мы уже забыли. Но как только мы подбежали к арке, он напомнил нам о себе. Мы увидели стоящего к нам спиной милицейского старшину. Он прощался за ручку с пострадавшим старичком, и нечего было и думать, что нам удастся незаметно проскочить мимо него. Теперь у нас был не один страх, а два: представитель власти и рыжая Вера. Нам некогда было размышлять, какой из этих двух огней горячей. Деваться было некуда, мы готовы были вскарабкаться вверх по стене, но одного нашего желания было мало. Мы огляделись и увидели груду фанерных ящиков, сваленных в глубине двора, у самого забора. Мы кинулись туда и скрылись за ними в тот самый миг, когда из подъезда выскочила разъярённая девчонка.
Я и раньше знал, что рыжие девчонки не плачут. Они горят жаждой мщения. Но эта была страшнее тигрицы, у которой украли любимого тигрёнка. Попадись мы ей в руки, она разорвала бы нас на самые мелкие кусочки. Её голос раздавался то справа от нас, то слева. Она носилась по всему двору и кричала так, что захлопали окна и все наперебой начали спрашивать, из-за чего она подняла такой переполох. И разошлась же эта Вера! Если бы она была колдуньей и желания её исполнялись, то у нас бы сначала отсохли языки, потом повылазили волосы, а напоследок нам ничего бы не оставалось, как ради её удовольствия взять да и провалиться сквозь землю. Вволю наругавшись, Вера рассказала, как было дело. Оказалось, как и мы, она едет в пионерский лагерь. Бабушка уговорила её взять с собою, кроме чемодана, и ведро, чтобы было с чем по грибы и по ягоды ходить. Бабушка сама упаковала это ведро, прикрыла газетой, а Вера снесла его вниз… Ну, а о том, что было дальше, я уже описал.
Тут во двор вошёл старшина милиции. Мы сразу поняли, что это он. Только милиционеры, ещё не узнав, в чем дело, говорят: «Спокойно, граждане».
Вера обрадовалась, что можно всё повторить с самого начала. Только теперь она разукрасила всё таким бессовестным образом, что меня так и подмывало выскочить из укрытия и самому рассказать, как было дело. Из её слов выходило, что мы пришли во двор специально, чтобы выбросить в мусорный бак её банку с мёдом. И ещё выходило, будто она смотрела на меня через окно, а я смотрел на неё и переворачивал это ведро медленно и со злобной усмешкой. Старшина догадался, что самой Вере нипочём не остановиться, и как только она упомянула, что нас было двое, перебил её:
— Постой, постой! Двое, говоришь?
— С рюкзаками. Один веснушчатый такой, курносый и худой (это он про незнакомого мальчишку).
— Ну-ну?
— А другой толстый, как бегемот, аккуратненький, и глазки у него противно бегают по сторонам (это она про меня, мерзкая рыжая девчонка!).
— Так, — сказал старшина. — Опять же, выходит, они. Ну ничего. Я до этих братьев-разбойников доберусь. От меня они далеко не уйдут.
Говорят, что от страха у человека на голове начинают шевелиться волосы. Как только я услышал слова старшины, я понял, что люди говорят правду.
— Слыхал? — прошептал я. — Разбойниками назвал.
— Не разбойниками, чудак, а братьями-разбойниками. Пьеса такая есть.
— Всё равно заберёт.
— Тш-ш! Услышит — тогда, как пить дать, заберёт!
— Тебе хорошо, сам на чистое сел, а меня вон в какую грязь посадил. Давай меняться.
— Давай.
Мы сидели между ящиками и забором. Он на рюкзаке, который так и не успел надеть на плечи, а я на корточках. Мы поменялись местами, но сидеть мне всё равно было неудобно, рюкзак притягивал меня, и я с трудом сохранял равновесие.
— Тебе чего! — прошипел я и ткнул его кулаком в бок. — А я ещё, может, ни разу в милиции не сидел.
— Ты что же, думаешь, я там каждый день сижу? — ответил мальчишка и, чтобы не оставаться в долгу, тоже ткнул меня кулаком.
— А всё ты! — сказал я и ткнул его посильнее.
— Как же! — толкнул он меня. — Я, что ли, ведро перевернул?
— А кто мне сказал, чтобы я его нёс?
— Я тебе, остолопу, про мусор сказал. Взял бы да и заглянул в ведро.
Теперь мы уже сопровождали толчками почти каждое слово. И вдруг, не удержав равновесия, я опрокинулся на спину. Ногою я задел ящик, и груда зашевелилась. Голоса во дворе сразу смолкли, и мы поняли, что все смотрят сейчас в нашу сторону.
— А ведь сбежать отсюда они не могли, — раздумчиво произнёс старшина. — Значит, кроме как за этими ящиками, им во дворе негде быть. А ну, Вера давай-ка их в клещи возьмём.
Я не понял, как это нас будут брать в клещи, но слово это мне не понравилось. Секунды нашей свободы были сочтены. Мы были в ловушке. Без надежды на спасение мы оглянулись и вдруг увидели в заборе дыру. Дыра была у самой земли, а под нею ослепительно сверкала помойная лужа. Раздумывать было некогда. Незнакомый мальчишка просунул в дыру свой рюкзак, лёг животом в самую грязь и уже через секунду очутился по ту сторону забора.
Папа строго-настрого запретил мне лазить через заборы, об этом я уже говорил. Но никогда ни словом он не обмолвился, что под ними нельзя пролезать.
Шаги приближались.
Я кинул прощальный взгляд на свои белые штаны и рубашку и шлёпнулся на живот. Я просунул в дыру голову и плечи и тут же почувствовал, что застрял.
Рюкзак не пускал меня ни назад, ни вперёд.
Последнее, что я увидел, была спина ставшего ненавистным мне мальчишки. Последнее, о чём я подумал, это о тюбетейке, которая так и осталась у него в кармане.
— Хорош! — раздался надо мной голос старшины.
Потом слышал радостный возглас и смех рыжей девчонки. Я закрыл глаза и опустил голову на руки.
И тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за локти и рванул вперёд. Словно по льду, я заскользил по грязной жиже и вскочил на ноги уже по ту сторону забора.
— Бежим! — крикнул вернувшийся, чтобы спасти меня, мальчишка, и мы опять побежали. А за нами раздался резкий, ставший уже привычным милицейский свисток.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Есть такая штука — цепная реакция. Что это такое, я вам объяснять не буду, знаете сами. Так вот, я заметил, что если у тебя с утра начались неприятности, то первая приведёт за собой вторую, вторая — третью, третья — четвёртую, ну прямо по поговорке «Пришла беда — отворяй ворота». Поэтому я был уверен, что не все наши неприятности уже позади.
Пробежав шагов двадцать, мы остановились. Ради удовольствия поймать нас ни старшина, ни Вера, конечно, не полезут в дырку под забором, этого можно было не бояться. Проделать такое можно только от глупости или от страха.
Я посмотрел на свой костюм и ахнул. По груди и по животу сверху вниз шла ровная полоса грязи. Под солнцем она блестела как тушь. Можно было подумать, что кто-то специально провёл по мне огромным плакатным пером. Куриный пух приклеился к штанам и коленям. В старину, когда человека хотели опозорить на всю округу, его вымазывали дёгтем и вываливали в пуху. Так поступали с колдуньями и ворами. Может, колдуньи к этому привыкли, а может, им было не так уж обидно, потому что они чувствовали за собою кое-какую вину, но мне стало так горько-горько, я даже побоялся, как бы не заплакать. Тогда я решил разозлиться: я не знаю лучшего средства, чтобы сдерживать слёзы. Говорят, будто можно заплакать от злости, но я не могу. Если я злюсь, значит не заплачу. А сейчас мне даже не надо было притворяться, что я разозлился, до того я ненавидел этого мальчишку.
— Ну, — сказал я, — Дон-Кихот проклятый! Может, ты и теперь скажешь, будто я, а не ты во всём виноват?
Мальчишка нагнулся и снял у меня со штанины пушинку.
— И чего ты злишься на меня? Ну при чём здесь я? Ты пойми: такое стечение обстоятельств.
— Ишь ты, нашёл, на что сваливать! У нас в квартире бабка одна старенькая, тоже, чуть какую оплошку сделает, всё сваливает на судьбу.
— Чудак человек! Я же не говорю: «судьба» — я говорю: «стечение обстоятельств».
— Обстоятельства здесь ни при чём. Здесь другое при чём. Идёшь себе мимо и иди. Дураки и без тебя на свете найдутся.
Он посмотрел на меня с удивлением, и я понял, что всё это ему нипочём не втолковать. Это для него всё равно как высшая математика: не поймёт.
— И чего ты привязался ко мне? — в сердцах сказал я, взглянул на свои штаны и опять чуть не заплакал. — Ну как я теперь в таком виде по улице пойду?
Тогда он достал свой носовой платок и с самым серьёзным видом стал вытирать мне рубашку. У него у самого были в грязи штаны и колени, но он этого вроде и не замечал. Есть такие люди, что про свою беду забывают и всё стараются утешить других, думают, таких героических личностей, как они, на целой земле не сыскать. Но я так считаю, что это от гордости, а как считают они — не знаю.
Грязь на солнце и на ветру подсохла и начала светлеть. Мальчишка посмотрел на меня с прищуром, словно это не я, а картина в Третьяковской галерее, и сказал, что через час на рубашке останется только пятно. Может, он был и прав, но стоять тут целый час я не мог.
Проходными дворами мы вышли на улицу.
Мимо нас прошёл военный. Посмотрел на меня и усмехнулся. Потом прошёл долговязый юноша в очках. На голове у него была голубая шапочка с козырьком, которые носят велосипедисты и трёхлетние младенцы. В одной руке у него был футляр с аккордеоном, в другой — тяжёлый чемодан. Он тоже посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но вместо этого покачал головой и пошёл дальше. Переходя улицу, прямо на нас шла женщина с крохотной девчушкой. Девчушка плакала, не хотела идти, но мама дёргала её за руку, и она летела по воздуху, широко раскинув ноги, прямо как балерина. В другое время я бы посмеялся над ней, а тут вышло наоборот. Как только она увидела мой костюм, она перестала плакать и начала смеяться. Я показал ей язык, но от этого она стала смеяться сильнее, а я отвернулся.
И тут я заметил, что мальчишка тоже смотрит на меня и улыбается. Это было как предательство, и я почувствовал, что у меня на глазах появляются слёзы.
— Смеёшься? — воскликнул я, а он вдруг откровенно расхохотался и сказал:
— Посмотрел бы ты на себя!
— У-у-у! — загудел я, сжимая кулаки, — А кто меня по всей луже на животе протащил?
— Да пойми же, чудак человек: стечение обстоятельств!
И тут я прямо сам не знаю, что со мной сделалось. Мне захотелось то ли избить кого-нибудь, то ли закричать, то ли заплакать, уж не знаю что, только мне непременно надо было что-нибудь сделать. И тогда вышло так, что я сделал самое неожиданное. Я стукнул его в грудь и как-то непонятно засмеялся.
— Ха-ха-ха! Как же это я до двенадцати лет дожил и не знал, что каждому встречному-поперечному обязан помогать?..
Потом я оглянулся и закричал:
— Эй, люди, подходи, кому помощь нужна!
Мальчишка дёрнул меня за рукав и то ли изумлённо, то ли испуганно зашептал:
— Да брось ты дурака валять! Перестань!
Но меня прямо-таки понесло.
— Старшины боишься? — кричал я, отталкивая его руками и не то смеясь, не то плача, до сих пор вспомнить не могу. Это у меня реакция такая была нервная. Мне про это потом один знакомый доктор объяснил. Я вёл себя с бесстрашием человека, которому терять нечего. А мальчишка всё хватал меня за рукава и, наверное, считал, что я рехнулся. Да так в эту минуту оно и было. В обыкновенном состоянии я бы ни за что так себя не вёл. Мне попался на глаза тот долговязый юноша в детской шапочке. Он ещё не дошёл до троллейбусной остановки. Чемодан и аккордеон стояли на тротуаре, а он носовым платком вытирал себе лицо и шею.
— А ну, Дон-Кихот Ламанчский! — крикнул я и толкнул мальчишку в спину. — За мной!
Он как-то даже растерялся на секунду, но я, не оглядываясь, шёл вперёд, увлекая его за собой. Я тогда понял, как это просто — увлекать людей за собой. Надо только быть уверенным, что они пойдут, и идти не оглядываясь. Только есть люди, которые могут делать это всю жизнь, а меня хватило всего на одну минуту, да и то самую глупую в моей жизни.
Долговязый стоял к нам спиной. Мы подбежали к нему. Я схватил аккордеон и показал мальчишке на чемодан:
— Бери!
— Да брось ты, говорю! — забормотал он и опять хотел схватить меня за рукав, но я только посмотрел на него и пошёл вперёд. Он пожал плечами, оглянулся на юношу и, схватив чемодан, понёс его за мной к троллейбусной остановке.
Но этот долговязый почему-то не понял, что мы действуем из самых благородных побуждений. Он посмотрел на всё это совсем с другой, неожиданной для нас стороны. Сначала очень растерянно и несмело он крикнул нам вслед:
— Эй, граждане!.. Товарищи!..
— Тащи, ничего, — сказал я мальчишке, который, перевалясь на один бок, кряхтя, нёс чемодан, стараясь не отставать от меня.
— П-правильно, — на ходу говорил он. — П-почему человеку не помочь? Он, видал, какой худой! Где ему два чемодана унести? Будет нас потом благодарить.
— А как же! — зло ответил я. — В ножки поклонится тебе. «Благодетель, — скажет, — в рабство к тебе за это пойду».
Но вместо этого долговязый вдруг закричал: «Караул!» Своими журавлиными ногами он сделал каких-нибудь десять шагов, догнал нас и схватил мальчишку за лямки рюкзака. И не просто схватил, а встряхнул с такой нечеловеческой силой, что лямки соскочили, рюкзак опрокинулся, раскрылся, и из него на тротуар посыпались вещи. Мальчишка сказал: «Ой!» — и выронил чемодан. Он стукнулся углом и тоже рассыпался. Из чемодана вывалились рубашки, майки, книги, ноты и ещё разные вещи. Они смешались с вещами мальчишки, и, словно по команде, мальчишка и очкастый юноша упали на колени и стали хватать вещи и запихивать их: один — в рюкзак, другой — в чемодан. И сразу толпа окружила нас.
Как только всё это дошло до моего сознания, у меня внутри будто что-то оборвалось, натянутое туго-туго, и, сев на футляр с аккордеоном, я уткнул лицо в руки и заплакал. А толпа разговаривала надо мной:
— Ишь ты, теперь в слёзы, пожалейте, дескать, меня.
— Да ить как не пожалеть, голубчик? Дитя ещё малое, разуму в ём с гулькин нос.
— Ты, бабушка, своё сердобольство до другого случая побереги. Галстуков бы пионерских постыдились, черти неумытые!
— Что галстуки! Э, голубчик! Ныне которые и в шляпах на это идут…
В самом центре толпы со своим «Спокойно, граждане!» появился наконец-то настигший на старшина. Следом за ним к нам протиснулись пострадавший старичок и Вера.