На пятачке между домом и мастерской деда собралось человек тридцать молодух и девушек, гремит дойра, в кругу – мама. Она то одну, то другую подружку тянет на танец:
– Такая молодая, а упирается! Да я бы на вашем месте…
– И правда, почему бы вам самой не сплясать?!
– Вот, вот, пусть сама спляшет!
– Не выпускайте её! – И женщины начали весело подталкивать маму в середину круга. Мама вроде согласилась, подняла руки, постояла в раздумье: руки упали вниз.
– Не получается! – рассмеялась невесело. Молодки заволновались, загалдели.
– Ладно, играй, Шахрихон, – сказала мама тихо.
– Что сыграть-то, апа?
– Что хочешь.
– «Душа тоскующая» подойдёт?
– Ладно.
Странно, я не знал, что мама моя умеет так красиво, трогательно танцевать! Все смотрели на неё как заворожённые. Только я почему-то неловко почувствовал себя вдруг, будто пощекотали, и это было неприятно. Я уже повернулся уходить – мама остановилась, тяжело и часто дыша:
– Постарела я, Мутабар…
– Ой, так хорошо танцевали, – сказала тётя Мутабар. – Пригласите тогда Саджиду!
Другие тоже затребовали Саджиду, пусть, мол, танцует и споёт ту песню, что сочинила сама. Саджида-апа не заставила долго упрашивать, вышла в середину круга, но почему-то закрыла лицо руками; ой, не надо, дескать, стесняюсь я ужасно, но тут же отняла руки.
Заиграла дойра, Саджида-апа поплыла по кругу. Она была быстрее в движениях, легче, чем мама. Пройдясь несколько раз, остановилась, запела:
Брат уехал на войну.
Мама плачет по нему,
Потому что целый год
С фронта писем брат не шлёт.
– Сахар тебе на уста!
– Молодец, красавица!..
– По брату сильно тоскует… – зашептались молодухи.
Саджида-апа продолжала:
Где вы, брат? Хочу я стать
Птицей, чтоб на фронт слетать.
Стану птицею и вам
Привет от мамы передам.
Папа шепчет, постарев:
«Где мой мальчик? Где мой лев?» —
И в колхозе день и ночь
Трудится, чтоб вам помочь.
Чтоб вовсю фашистов сечь,
Он вам даст старинный меч:
Всё вам будет нипочём.
С этим дедовским мечом.
Слушая песню, я невольно вспомнил папу. Мы-то тут варим сумаляки, игры играем, танцы затеваем, а каково-то ему там, где он сейчас? Возможно, сидит в окопе в трескучий мороз? А быть может, тащит волоком пулемёт, идёт в атаку? Смог ли он прочесть наше письмо или носит с собой в надежде, что встретит земляка, который и прочтёт ему? Эх папа, папочка…
Пришли все ребята, игравшие на улице. Парпи-бобо тоже бросил работу, вышел во двор. Саджида-апа всё пела, будто кому-то жалуясь, чуть не плакала:
Знайте, брат, средь дальних стран
Ждёт жена вас, Санамхон.
Бейте, брат, врагов смелей —
Возвращайтесь поскорей.
Мне бы, брат, луною стать —
Поле боя освещать.
Бейте, бейте, брат, врагов —
Ждёт вас, брат, родимый кров.
Песня подействовала на дедушку Парпи.
– Эх, господи боже мой… – вздохнул он тяжело.
На ресницах мамы блеснули слёзы. Тётя Мутабар, та зарыдала в голос.
– Будьте здоровы, Саджидахон!
– Вы сказали то, что у нас на душе!
– Подруженька, спиши слова! – окружили молодухи и девушки Саджидахон. И я списал эти слова.
Мама, мамочка моя
Я проснулся в полночь, как от толчка. Меня разбудил какой-то неясный шум, доносившийся со двора. Там будто ходили какие-то люди. Неужто воры забрались? А вдруг они уведут нашу корову!
Я поспешно вскочил на ноги, выбежал во двор.
– Арифджан! – окликнул меня один из воров. – Носилки у вас есть?
Приглядевшись, я узнал в «воре» Усманаату[31], бригадира.
– Какие носилки? – спросил я, приходя в себя.
– Обыкновенные носилки, какие же ещё! – отозвался другой «вор». Это был доктор, который приходит обычно к нам в школу делать уколы и всякие прививки. А ему что здесь понадобилось? Но размышлять было некогда, я показал «ворам», где носилки, потом, наскоро одевшись, вышел за ними следом на улицу. У ворот стояла арба. На ней я увидел Мукаррам-апу, мамину ученицу.
– Арифджан, братишка мой! – зарыдала она вдруг.
Люди подняли носилки на арбу, осторожно положили на них что-то завёрнутое в папину меховую шубу. По глазам моим словно молния ударила. Я всё понял…
– Мама, мамочка! – закричал я диким голосом.
– Не кричи, – сказал доктор, – соседей разбудишь.
– Что с мамой, что с ней?!
– Помоги лучше взять носилки, – тихо попросил доктор.
Мы внесли носилки в гостиную. Доктор на ощупь зажёг коптилку. Мама была без чувств, лицо, волосы – в крови. Я опять дико закричал:
– Мама! Мамочка!..
– Выведите мальчика! – приказал доктор.
Мукаррам-апа взяла меня за руку, повлекла за собой.
– Ничего страшного, вот увидишь, мама скоро поправится, – успокаивала она меня.
В очаге разожгли большой огонь, в гостиную внесли лампу. На улице послышался конский топот, через минуту в дом вошёл наш председатель Машраб-ака со своей матерью Хайри-халой[32]. Прибежали испуганные тётушки Тухта и Парпи-бобо. Я всё ещё стоял бесчувственным истуканом посреди двора. «Что ж с мамой случилось?» – всё вертелось в голове. Из гостиной поспешно вышел дедушка Парпи.
– Арифджан, сынок… – заговорил он дрожащим голосом, но продолжать не смог.
– Что с мамой, дедушка? – вскричал я нетерпеливо.
– Бог даст, ничего страшного. Поправится…
– Но что с ней случилось?
– Под трактор попала. Я опять зарыдал.
– Не надо, сынок, – погладил дедушка меня по голове.
В райцентр послали двух всадников. Председатель наказал им быстро доставить самого лучшего доктора, потом накинулся на бригадира, размахивая камчой:
– Вы виноваты во всём!
– Побойся бога, Машраб! – отвечал бригадир, чуть не плача. – Вчера я её чуть не на коленях умолял поспать, отдохнуть немного. Упёрлась: «Нет!» – и всё. Три дня ведь с трактора не слазила…
– Я вам бороду повыщиплю! – грозился председатель, топая ногой.
Мама, оказывается, уснула за рулём, трактор опрокинулся в арык, придавил маму…
Мукаррам-апа, тётушка Тухта и доктор что-то делали в комнате. Их тени то появлялись в окне, то исчезали. Я слышал, что доктор потребовал мыла, горячей воды. Во дворе один за другим появлялись соседи. Они стояли группками, такие испуганные и расстроенные, разговаривали шёпотом, украдкой поглядывали на меня. Из гостиной выглянула Тухта-хала.
– Слава аллаху, пришла в себя, – объявила она и поспешно захлопнула за собой дверь.
Проснулись братья и сёстры, заспанные, полуодетые высыпали во двор. Аман подбежал ко мне, обнял за ноги. Я взял его на руки.
– Ака, мама собралась нам братишку рожать? – спросил он шёпотом.
– Не знаю, – ответил я.
– Пойдём, ака, к маме, посмотрим братика.
– Потом, потом пойдём.
Аман разговаривает, обнимает ручонками мне шею, а глаза его сами собой закрываются. Я унёс его в дом, уложил в постель. В это время вошла Мукаррам-апа, сказала, что нас зовёт мама.
Зулейха взяла на руки Рабию, которая спала, ни о чём не ведая, я поднял Амана. Пошли.
Мама была забинтована от головы до ног. Казалось, в постели лежит не мама, а большая кукла, обёрнутая белым. Видны только глаза и часть лица.
Тухта-хала сидела у изголовья, Мукаррамапа – слева. Доктор при свете очага капал из пузырька в пиалу какое-то лекарство. Тётушка Тухта поманила нас рукой, приглашая подойти поближе.
Глаза мамы закрыты. На ресницах блестят капельки слёз. Грудь дышит часто-часто…
– Воды… – зашевелились бледные губы.
Тётушка Тухта дала маме воды. Она сделала несколько судорожных глотков, потом откинулась на подушку, широко раскрытыми глазами оглядела комнату, увидела нас, из глаз выкатились слёзы…
– Арифджан, сынок…
– Да, мамочка?
– Подойди, поцелуй меня. Будь головой младшеньким, сын.
– Не надо так, мама!
– Не спорь…
– Ладно.
– Вы все должны учиться.
– Ладно.
– Будьте все вместе, пока папа не вернётся.
– Мамочка…
– Не дай погаснуть свету в нашем доме.
– Мама…
– Слушай меня, сынок.
– Слушаю.
– Никогда не обижай маленьких.
– Хорошо.
– Султанджан, богатырь мой, подойди поцелуй меня.
– Мамочка!
– Не плачь, ну-ка вытри слёзы, вот так. Отныне никогда не плачь, ладно? Слушайся брата, не ссорься… Зулейха, раскрасавица моя, дай поглядеть на тебя… Как ты у меня выросла, милая…
– Мама…
– Усман мой дорогой, художничек мой маленький, подойди ко мне, обними меня, сынок… Вот так, молодцом! Аманджан, это ты, мой жеребёночек? Есть, наверное, хочешь, да, сынок?
– Усман ваш этот всегда мой хлеб отбирает!
– Ах мой сладенький, теперь он не будет отбирать, Усманджан, верно ведь, что больше не будешь отбирать?! А где моя Рабиниса? Спит? Разбуди, разбудите!.. Воды… воды! Тётушка, простите, если что не так… Детей… детишки на вас… Арифджан, сынок… не дай погаснуть свету в доме… очагу…
Мама не смогла выпить воды, которую поднесла ей Тухта-хала. Мамины губы крепко сомкнулись, глаза закатились, словно она хотела что-то высмотреть на потолке. Подбежал доктор, приложил ухо к груди мамы и так, слушая, замахал на нас рукой, уходите, мол.
– Мамочка! – забилась в плаче Зулейха. Тухта-хала вывела нас во двор. Рассвет ещё не наступил. Соседи, оказывается, разожгли костёр, столпились вокруг него. Председателя и его матери не было. Ушли, видно, по делам. Зато появились Махмудхан, Хайит Башка и даже Мели. Он о чём-то шептался с дедушкой Парпи.
– Как она там? – кивнул головой Махмудхан в сторону гостиной. Что-то переполняло меня, и я не смог ему ответить. Соседка Мутабар-апа сказала, что растопила у себя сандал, пригласила меня с младшенькими отдохнуть малость, чайком согреться. Когда мы вышли на улицу, воздух прорезал плачущий голос тётушки Тухты:
– О-е, боже, Караматбиби покинула нас!
– Мама! Мамочка! – заплакали мы все, бегом возвращаясь назад.
Как теперь жить?
Вот уже столько дней мы без мамы. Сегодня справляли поминки, люди посидели, поговорили о том о сём, повспоминали маму и разошлись. Мутабар-апа поспешно сполоснула посуду, потом тоже ушла. Мы остались одни. И Парпи-бобо нет с нами. У него на другой день после похорон заболели ноги. Тётушка Тухта тоже больна, у неё колет сердце, не хватает дыхания, не встаёт с постели.
Мы сидели в большой комнате, гостиной. Отца мы провожали отсюда и с мамой простились в последний раз здесь. Усман мастерит из ветки боярышника дудочку, Султан просверлил в основании ашыка[33] дырку и пытается влить в неё расплавленный свинец. Так он надеется обыграть всех подряд в кишлаке. Зулейха прилаживает заплату на штаны Усмана. Тот в последнее время взял в привычку ездить на деревянном «коне», каждый день рвёт штаны сзади, говорю, зачем так делаешь – он и в ус не дует. Они, отвечает, сами собой рвутся.
– Ака… – тихонько окликнула меня Зулейха.
– Чего тебе?
– Как забирается Мункарнакир[34] в могилу?
– Откуда я знаю!
– А вдруг они сейчас оживили и пытают маму?
– Брось ты такие разговоры!
– Говорят, если покойник был грешен, его бьют палицей.
– Неправда! – Аман подскочил к сестре. – У моей мамы нет грехов! Никто не посмеет её бить! Пусть только попробуют!!
От шума испуганно проснулась Рабия.
– Мама! – позвала она, поглядев вокруг.
– К маме пойдём завтра, – сказал я, беря сестрёнку на колени. Она ещё слишком мала, не понимает, что такое смерть, она считает, что мама по-прежнему пропадает на поле. Вечерами выходит к калитке, ждёт возвращения мамы. Покажется вдали какая-нибудь женщина, Рабия несётся ей навстречу с криком «мама!».
– Завтра пойдём? – переспросила сестрёнка, поудобнее устраиваясь на моих коленях.
– Да, завтра.
– Она мне конфетов даст?
– Обязательно.
Рабия ещё что-то хотела спросить, но сон сморил её: она широко зевнула и уснула.
Что мне делать? Быть может, уйти всем в детдом? Но ведь тогда погаснет свет в нашем доме! А мама завещала, чтоб он никогда не погас. Кроме того, кто будет навещать мамину могилку, если мы уедем из кишлака?
Мама, мамочка! Как нам быть дальше, посоветуйте мне. Люди заставляют нас уйти в детдом. И дядюшка Разык, и председателева мать, и директор МТС, помните, она ещё угощала нас колотым сахаром, все они клеем пристали, говорят, отправим вас в детдом. Только Парпи-бобо и Тухта-хала пока не соглашаются. «Покуда мы живы, дети останутся тут», – твердят они. Может, пойти к Мелиаке в прислужники? Нет-нет, ни за что. Это он отобрал нашу корову. Помните, мама, вы вернули ему долг в день, когда папа уходил на фронт, при нас вернули, а он теперь отказался, стал клясться-божиться, что долг всё ещё числится за нами. На ваших похоронах и на поминках он кое-чем помог нам, а потом заявил: не своё тратил, мол, в долг брал, а долг хозяин требует – и забрал нашу корову. Не послушался даже дедушку Парпи, который умолял его не трогать «кормилицу сирот». А теперь вынуждает меня с Султаном пасти его корову, телёнка и овец. «Хоть сытые будете» – говорит. Нет, мамочка, нет. Мы ни за что не пойдём к нему. Султан ростовщика прямо терпеть не может. Когда тот уводил нашу корову, он вцепился ему в руку, всю искусал. Парпи-бобо едва успокоил. «Нельзя так, Султанбай, – сказал он. – Коли мама должна была, долг надо вернуть. А то не найдёт она, бедняжка, успокоения на том свете». А ещё Султан хочет Мели-аку камнем стукнуть. Вы же его знаете, с него станется.
Мама, мамочка, ума не приложу, как дальше быть. Еды у нас никакой не осталось, чаще всего голодные ходим. Может, устроиться нам всё-таки в детдом, пока дедушка поправится? Как он встанет на ноги, так и вернёмся домой. К тому времени, может, и отец с фронта придёт.
– Ака, к нам какие-то люди идут! – воскликнула Зулейха, которая сидела у окна.
И правда, в дом один за другим входили люди, впереди председатель Машраб-ака, вторым ковылял хромоногий сторож дядюшка Туран, шествие замыкали директор МТС и какая-то незнакомая женщина с коротко подстриженными волосами. По виду русская, да, точно, русская. Значит, всё. Они пришли за нами. Что ж нам теперь делать, мамочка?!
Незваные гости вошли в комнату.
– О-о, я погляжу, вся честная компания на месте! – воскликнул председатель, бодрясь. Я знал, зачем они явились, поэтому ничего не ответил. Младшенькие мои тоже молчали. Мы только все встали, да так и стояли, опустив головы. В руках директора МТС был батистовый узелок. Она его поставила на нишу. Потом взяла на руки Амана, который прятался за моей спиной, чмокнула его в лоб.
– Смотри, какой джигит вырос! Хочешь конфетку?
– Не хочу.
– Это почему же?
Аман, извиваясь, высвободился из рук женщины, опять спрятался за моей спиной.
Гости опустились на пол у самых дверей.
– Арифджан, чего это вы стоите, ну-ка садитесь! – скомандовал председатель. – Вот это другое дело. Молодцы. Ну как прошли поминки?
– Ничего, – кивнул я головой.
Гости переглянулись. Директор МТС села поудобнее и заговорила сладким голосом: