— Ну, что ж там, у Веры-то твоей, — деревянным голосом спросила Елизавета Дмитриевна, — чудеса, что ли, какие? Утки золотые яйца, может, нести начали?
Женя от смеха чуть не захлебнулась чаем.
— Папа, смотри-ка, а тебя и правда ревнуют!
— Ничего удивительного нет, — шутливо напыжившись и закрутив воображаемый ус, подтвердил Савелий Петрович, — красавец мужчина, и все.
Ревность жены неизменно веселила Савелия Петровича. Вот уж скоро двадцать лет, как живут они вместе, — и все эти двадцать лет Елизавета Дмитриевна дрожит: а не поглядит ли он на какую-нибудь другую женщину?
В те дни, когда они впервые встретились, Каштанов работал в райзо, в маленьком районном городке. Война была на исходе, наши войска воевали под Берлином. Каштанов восстанавливал колхозные поля, изувеченные войной.
В этом городке с маленькими, заросшими травой переулками и единственной главной улицей, которая тянулась через весь город, он встретил Елизавету Дмитриевну.
Однажды в сумерки, очень усталый, он шел домой с заседания. Еще была зима, но снег уже таял на каменных плитах тротуара и сосульки висели под крышами небольших деревянных домов. Стояла тишина, только галки покрикивали на деревьях.
И вдруг он услышал пение. Пели негромко, в два голоса. В военное время редко можно было услышать пение. Каштанов остановился у темного бревенчатого дома, с окнами, наполовину забитыми фанерой. На ступеньках резной покосившейся террасы сидели обнявшись две сестры и тихонько пели какую-то печальную песню. Одну из них, старшую, он узнал. Это была Наталья Дмитриевна, заведующая районной библиотекой. Другая, совсем молоденькая, белокурая, розовая и хрупкая, как цветок повилики, оказалась ее сестрой. Юная Лизонька была из тех, кому, чтобы жить, обязательно нужна чья-то устойчивая поддержка. Такой поддержкой была для нее сначала старшая сестра, а потом — Савелий Каштанов.
Когда сестры расстались, оказалось, что им очень плохо друг без друга. Лизонька была счастлива своей любовью, но она ничего не умела делать. Хозяйство — темный лес! Как растопить плиту? Как сварить обед? Как выстирать и отгладить мужу рубашку? Ведь дома все делала старшая сестра.
А Наталья Дмитриевна, после того как сестра вышла замуж, осталась совсем одна. Мать умерла. Отец погиб в ополчении. Муж пропал без вести. Некого любить, не о ком заботиться.
Чаще и чаще стала она бывать у Каштановых. А когда родилась Женя, то и совсем переселилась к ним. Теперь остаться без тети Наташи никто у Каштановых и не мыслит. Да и тетя Наташа давно уже не мыслит своей жизни без этой семьи.
Так и водворилось прочное спокойствие и семейное благополучие в доме Каштанова, за которое не переставала дрожать его нежная и ревнивая жена.
— …Папа, а ты ведь и правда ничего себе, видный, — продолжала подшучивать Женя, — вот только глаза у тебя желтые.
— А у тебя не желтые? — притворяясь обиженным, ответил Савелий Петрович. — Гляди-ка, у тебя еще желтее моих. А у меня карие, вот тебе.
— Молчите, болтуны! — Елизавета Дмитриевна обиделась и за дочь и за мужа. — Желтые глаза только у кошек бывают.
— А все-таки у нее желтые, — не унимался Савелий Петрович.
Елизавета Дмитриевна прихлопнула ладонью по столу:
— Перестань! Ты вот ответишь мне или нет: зачем это тебе — все на озеро да на озеро? А?
— Ох! — Савелий Петрович несколько секунд с сожалением глядел на жену. — Удар-ни-ца у нас Вера! В Москву ее вы-зы-вают. Может, еще и ор-ден да-дут!
— Веру — в Москву? — переспросила Женя. — Веру Грамову?
— Именно Веру Грамову! Утятницу из совхоза «Голубые озера». — Савелий Петрович самодовольно крякнул. — Да. Героями люди не рождаются. Их надо воспитывать. Так что, если разобраться, кое-какая и наша заслуга в этом есть.
— И не кое-какая, — поправила его Елизавета Дмитриевна. — При другом директоре об этой Вере и слуху не было бы. Подумаешь — уток вырастила.
— Так ведь семь тысяч — одна.
— Да. Но только при твоей заботе. Потому что ты чуть свет встаешь. Потому что у тебя уже с утра рубашка на плечах мокрая.
Женя задумалась, машинально помешивая чай. Вера Грамова едет в Москву. Полуграмотная, грубая, в брезентовом фартуке, в сапогах… Ее зовут в Москву, ее знают в Москве! А она, Женя, образованный человек, дочка директора, начитанная, талантливая — ведь даже Григорий Владимирович сколько раз говорил, что она талантливая! — она, возможно, никогда не будет в Москве… Целую жизнь проживет, а в Кремль ее так и не позовут…
Отец кончил завтракать и шумно встал из-за стола. Женя поднялась тоже:
— Папа, мне надо с тобой поговорить.
Но отец уже надел свою белую полотняную кепку, заправил под нее густые, с проседью волосы.
— Тебе? Со мной?
— Да, папа. Очень серьезно.
— И почему это всем со мной все время поговорить нужно, — усмехнулся Савелий Петрович, — даже моей собственной дочери!
— Но, папа!
Савелий Петрович уже был в палисаднике.
— Как-нибудь встретимся! — смеясь, крикнул он, крупно шагая к выходу и помахав на прощанье рукой.
— Но ведь мне же очень нужно! — Женя выбежала вслед за ним.
В ответ прошелестела тронутая ветерком вырезная листва золотых шаров да прочирикала что-то пичужка…
— Это вполне понятно, — сказала Елизавета Дмитриевна, — что Жене хочется поговорить с отцом, но она могла бы поговорить и со мной…
Тетя Наташа искоса поглядела на нее, тихонько усмехнулась и принялась убирать со стола.
Прием у Веры Грамовой
Колокольцевы жили в стороне от совхоза, над озером. Их дом стоял на крутом косогоре — старый, бревенчатый, с маленькими окнами. Возле дома ни деревца, ни кустика, и стоял он как-то сиротливо, словно растерялся от того, что попал сюда, на косогор, и не знает, что делать дальше.
— Руфа! Руфина-а!
Женя кричала изо всех сил, но дом Колокольцевых словно оглох. Только окошки его задумчиво глядели из-под старых резных наличников.
— Дома, что ли, нет никого? — пробормотала Женя, взбежав на косогор. — Что-то тихо как!
Но тут на крылечко вышла маленькая сестренка Руфы — Сашенька, с большой чумазой куклой в руках.
— Руфа дома, Сашенька?
— Ага, дома. С отцом ругаются.
— Как? Почему?..
Входить или не входить? Но Сашенька уже закричала:
— Руфа, к тебе Женя директорова пришла!
Колокольцевы были дома. Плотник Степан Васильевич сидел, положив на стол свои большие натруженные руки и слегка понурив густоволосую голову. Жена его неслышно возилась у печки. Лида, сестра Руфы, школьница, гладила белье. Братишка Витька сидел, уткнувшись в книгу. В доме стояла какая-то настороженная тишина, будто только что здесь говорили, волновались, сердились, может быть, а потом вдруг сразу все затихли и углубились в свои мысли.
Женя поздоровалась, внимательно поглядела то на одного, то на другого.
— А Сашенька сказала, здесь у вас шумно…
— Да, вроде и так, — ответил Степан Васильевич, разглядывая свои узловатые руки, — семейные дела решаем.
— А что же еще решать, — сказала Руфа, — разве не решили? — Голос ее дрогнул, и она опустила ресницы, чтобы не видели подступивших к глазам слез. — Мне-то легко, что ли? А они еще и сбивают!
Степан Васильевич как-то жалобно крякнул и полез в карман за табаком.
Мать Руфы, невысокая худенькая женщина с загорелым безбровым лицом и синими глазами, отошла от печки, вытирая полотенцем руки.
— Так что же плакать-то, Руфина, — сказала она с холодком. — Мы тебе свое говорим, а ты — свое. Может, мы с отцом обижаем тебя, ну что ж делать. Поневоле обижаем. Легко, думаешь, было нам помогать тебе, пока ты училась? Ведь не одна ты у нас, вон вас сколько! Думали до настоящего дела тебя довести. Чтобы с образованием. А ты раз-два — и все по-своему повернула.
— Да разве я по-своему? — негромко сказала Руфа. — По-своему-то я и разговора бы не завела. Поехала бы, да и все. Но ведь я же комсомолка, мама! Все наши комсомольцы остаются, все!
Мать вернулась, повесила полотенце на гвоздь.
— Если считаешь, что без тебя совхоз пропадет, оставайся. О нас что же думать? Наше дело — работать. Обидно, конечно, учить человека одиннадцать лет, а потом — на тебе: утятница.
Руфа справилась со слезами, подняла на мать ясные глаза.
— Да не навек утятница, мама! Я же учиться буду. На заочное поступлю. И настоящее образование все равно получу! Нельзя мне уезжать сейчас из совхоза, а они вот никак понять не хотят.
Степан Васильевич молчал, тщательно свертывая цигарку.
— Ну что ж, тебе виднее, — вздохнула мать, — только смотри потом не жалуйся.
— Не пожалуюсь, мама, не пожалуюсь!
— Храбришься, — неожиданно всхлипнула мать, — а у самой-то на сердце кошки скребут!
— А что же я — чурка деревянная, что ли?..
— Да ладно уж вам, — жалобно сказала Лида, — а теперь и плачут еще.
Витька, который давно уже сидел, не перелистывая страниц, захлопнул книгу, вскочил и вприпрыжку ринулся из избы на улицу. Все ясно: Руфа остается, Руфа никуда не уедет, и это самое лучшее, что могло сегодня решиться.
— Я к Вере сейчас иду, — сказала Руфа, обратившись к Жене. — Сходим вместе?
Женя рада была выйти на улицу. Боялась, что мать Руфы спросит: «А что, Женя тоже остается?» Что могла бы ответить Женя на это?
Девушки направились по дороге к озеру.
— Значит, ты окончательно решила остаться? — спросила Женя, покусывая травинку.
— А как же мне еще решать? — мягко возразила Руфа. — Мы же вчера комсомольское слово дали Савелию Петровичу.
— А как же я?
— А ты поезжай. Ты вчера сидела и молчала. И правильно. Если решила ехать, зачем себя связывать?
Они долго шли молча.
— Зачем тебе к Вере? — спросила Женя, когда вдали, сквозь кусты ракитника, заблестело озеро.
— Ну, во-первых, ты же знаешь — она в Москву едет. Интересно, как это получилось? Какое приглашение прислали? А потом… у меня дело…
— Секрет?
— Что ты! Просто прикидываю, если решила остаться в совхозе, то на какую работу пойти? Может, стоит утками заняться? Вот и хочу приглядеться пока…
— Утками? И станешь тоже как Вера?
— Как Вера — это бы очень хорошо!
— И такая же растрепанная… и в сапогах?
Руфа засмеялась:
— А вот это — не обязательно.
Они подошли к озеру. Среди солнечной озерной синевы белела утиная стая.
— Смотри, как у Веры хорошо, — сказала Руфа, — будто черемухи намело. А на нашем озере тихо, глухо… Никакой жизни.
Женя остановилась:
— Я не пойду дальше.
Руфа внимательно поглядела на нее:
— Неужели «директорову дочку» не забыла? Будь выше этого.
Женя, несмотря на уговоры, все же хотела свернуть в сторону, но было поздно — их увидели. Вера Грамова стояла у калитки утиного загона и смотрела на девушек. Крупная, в большом холщовом фартуке поверх темного рябенького платья, в платке, повязанном по самые брови концами назад, Вера казалась гораздо старше своих двадцати четырех лет.
— Чего — помогать, что ли? — спросила она, поглядывая то на одну, то на другую. Но тут же сама себе возразила: — Да, уж видно, нет. Пока школьницами были — одно дело, а нынче выросли. Барышни! Куда уж с утками возиться!
— А что ж, — Руфа пожала плечами, — если надо, и теперь поможем. Говори, чего делать?
— Пока ничего, уже накормила, пускай плещутся. Да жалко туфельки ваши. — Вера покосилась на светлые Женины туфли. — На берегу-то и песок и глина…
— Ничего, — весело ответила Руфа, — скоро придется и по глине, и по песку — Привыкать надо.
— А чего это вам привыкать? — усмехнулась Вера. — Что, и вправду, что ли, в совхозе останетесь?
— Останемся.
— И в институт в свой не поедешь?
— И в институт не поеду.
Вера внимательно оглядела Руфу с головы до ног:
— Вот оно как! — и тут же добавила: — Может, ты-то и останешься. А уж про Женечку не говори. Ей в совхозе остаться папаша не позволит.
Женя вспыхнула. «Почему все так говорят о моем отце? Почему думают, что он такой двуличный человек? Сегодня, сегодня же скажу ему, этого просто уже терпеть нельзя!»
Руфа, подметив, как сердито блеснули у Жени глаза, поспешно заговорила о другом:
— Вера, ну как ты, волнуешься?
Вера приняла независимый вид.
— А чего волноваться? Не одна я, чай, буду там. Что людям, то и мне.
— Ты получше Москву рассмотри, — продолжала Руфа начатый разговор, — какие улицы, дома. Метро там очень красивое, в кино мы видели…
— Да уж разгляжу как-нибудь, — ответила Вера и тут же протяжно зевнула, прикрыв рот рукой. — С ними разве поспишь? — Она кивнула в сторону уток. — Сами не спят всю ночь и людям не дают. Вон какие, как снеговые.
С еле заметной горделивой улыбкой она загляделась на свое белое стадо.
С косогора по дороге из совхоза шли какие-то люди. Приглядевшись, девушки узнали Аркадия Павловича Пожарова в его голубой с «молниями» тужурке. С ним еще трое совсем незнакомых людей.
— Вера, к тебе, — негромко предупредила Руфа.
— Ну, так и есть, — с досадой ответила Вера, — опять какая-то делегация. Вот и ходят, вот и смотрят, только время отнимают. Надоели до смерти.
Но хоть и говорила она с досадой, однако видно было, как она довольна, что к ней ходят учиться. Ведь правда, кто она такая, академик, что ли? Простая крестьянская девушка, даже семи классов не окончила. А была бы грамотная по-настоящему — не такие дела делала бы…
— Пойдем, — нетерпеливо шепнула Женя, потянув Руфу за рукав, — все равно с Верой теперь не поговоришь.
— Погоди. Интересно, кто такие. И ее послушаем, как она про уток объяснять будет.
Женя вздохнула. В общем, зря пришла она сюда, но сейчас уж придется потерпеть, уйти неловко.
Щеголеватый, оживленный, с огоньком в темных глазах, Пожаров приветственно помахал рукой.
— Гости к вам, Вера Антоновна!
— Милости просим! — ответила Вера с достоинством.
И Жене показалось, что она в эту минуту даже стала как-то выше ростом, осанистей.
Приезжие были колхозники из соседних колхозов. По округе уже давно шел разговор, что пустуют у них озера. Земля болотистая, глинистая, бугры да косогоры — для пахоты неудобная, урожаи добываются трудно. Мачеха, а не мать-земля у них. А вот озера, где такое приволье для гусей и уток, лежат пустые, только смотрят в небо, облака отражают, да и все. Хотят теперь и колхозы взяться за уток, как Вера Грамова сделала. Да как взяться? С чего начинать?
— Прежде на хозяйство взгляните, — предложила Вера и распахнула калитку в загон.
Колхозники залюбовались стадом снежно-белых птиц, дремавших на воде в заливчике, обнесенном металлической сеткой. И тут же принялись расспрашивать Веру о рационах, чем кормит, да сколько раз в день, да куда загоняет на ночь, и вообще загоняет ли, и как скоро утки растут, и какой привес.
Руфа напряженно слушала их разговор. Ей нравились эти кроткие, спокойные птицы. А кроме того, оказывается, они растут очень быстро и польза от них хозяйству очень заметная. Почему же так мало занимаются утками у них в совхозе? Все внимание — коровам, молочным стадам. Но ведь и птица может быть хорошим подспорьем.
Женя тоже ходила вместе со всеми по берегу, по сырому песку, среди белого, как облако, утиного стада, но ничего не слышала, не понимала. Люди вокруг о чем-то спрашивали, Вера куда-то их вела, оказалось, к сараю, где лежал фураж, мешки с комбикормом, зеленые вороха молодого клевера… Голос у Веры твердый, уверенный, но он все время от Жени ускользал. Женя думала о своем… Руфа остается. Собирается работать на ферме… А если и она, Женя, останется — что ей делать тогда? Неужели то же, что и Руфа? Стать как… Вера?
— Вы грустите? — спросил Пожаров, подойдя к ней.
— Нет, не грущу. Я думаю.
— Что-то серьезное?
— Да. Очень. Мне надо остаться в совхозе.
Пожаров даже остановился.
— Что?! Вы шутите?!
— Почему? Ведь Руфа остается.
— Руфа — одно, а вы, Женя, — другое. Что ни говорите, а в этом есть своя закономерность. Руфа — девушка деревенская, она создана для деревни, она, наконец, воспитана для деревни. Ей тут будет даже лучше. А у вас, Женя, другая дорога. Дружба — дружбой, а жизнь — жизнью. У всякого свое, вот что. Не обязательно всем быть утятницами, телятницами, поросятницами. Есть еще и профессии учителя, инженера, строителя… И представьте себе — все эти профессии тоже нужны! Вот как.