ЮРИЙ САМУИЛОВИЧ ХАЗАНОВ
(рассказы и повесть)
Моей жене Римме Хазановой, бывшей ученице 52-й московской школы.
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!
Перед вами сборник произведений Юрия Хазанова, составленный из рассказов и повести, которые многие из вас, наверное, читали раньше в книгах писателя «Как я ездил в командировку», «Укротители черепах», «Троллейбус в траве», «Я — Робин Гуд» и других.
В этой книге вы встретитесь со своими сверстниками, узнаете о разных интересных событиях и случаях из их жизни, о ближних и дальних путешествиях, которые они совершили. Но, рассказывая о смешном и серьёзном, о весёлом и грустном, Юрий Хазанов никогда не забывает напомнить, что «честь — это правдивость, честь — это смелость. Словом, честь — это Честь». А в таком напоминании и содержится главная мысль, которая объединяет всё, о чём вы прочитаете в книге «Мой марафон».
Напишите, понравилась ли вам эта книга, что вас особенно в ней взволновало, кто из героев запомнился больше всего и почему.
Отзывы присылайте по адресу: 125047, Москва, ул. Горького, 43. Дом детской книги.
КАК Я ЕЗДИЛ В КОМАНДИРОВКУ
1
Мой папа любит ездить в командировки. А мама не любит. Не любит, чтобы папа ездил. Она говорит, что ей трудно по хозяйству и с детьми и вообще — с собакой некому гулять. Нашу собаку зовут Пери — это такая воздушная фея из персидских сказок. Но наша Пери совсем не воздушная — она очень рыжая и толстая и с длинными ушами, потому что сеттер. Но про охоту она знает ещё меньше меня. Я хоть в книжках читал и дядя Володя рассказывал, а Пери даже не понимает, что такое поиск, и не умеет причуять бекаса. Дядя Володя говорит, это безобразие и чёрт знает что, а папа смеётся и в ус себе дует... или не дует,— не знаю точно, как надо сказать.
Мой папа поэт. Он пишет стихи и потом читает их дома и когда ездит в командировку. Мама говорит, что, наверно, без него там некому читать стихи, и папа соглашается с ней. Папа вообще часто соглашается с мамой.
Этим летом папа опять собрался в командировку.
— Очень хорошо,— сказала мама.— Возьмёшь Саню. У него как раз три недели до начала занятий.
Я страшно обрадовался: только вернулся из пионерлагеря и снова поеду. Да ещё на Кавказ! Я там за всю жизнь ни разу не был. Вот расскажу потом ребятам!
— Ладно,— сказал мне папа,— укладывай зубной порошок. Я подпрыгнул от радости, а Пери залаяла.
И вот мы в вагоне. «Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих»,— сказал проводник. Нам-то бояться нечего: с мамой и Ликой мы попрощались ещё дома и никто нас не провожал.
Нашим соседом по купе был пожилой мужчина с красной шеей и очень толстый. Четвёртое место было свободным. Я ещё подумал: этот дяденька такой толстый, что, наверно, купил билеты на два места сразу.
Поезд тронулся и быстро набрал скорость. Колёса застучали, под вагонами что-то заухало: «У-шёл, у-шёл», а наш сосед, словно только и ждал этого момента: бросился к своей авоське и начал торопливо выкладывать на столик всё, что в ней было. Через минуту он уже держал в одной руке стакан, в другой — бутерброд с колбасой.
— Присоединяйтесь,— сказал он папе.
— Нет, спасибо. Видите, я с сыном,— ответил папа таким тоном, словно в чём-то провинился.
Я стал глядеть в окно, а когда поворачивал голову, то видел всё тот же стакан в одной руке и колбасу — в другой. Можно было подумать, что нашему попутчику сказали «замри» и забыли сказать «отомри».
Я всё чаще смотрел в окно и всё реже оборачивался. Мимо меня ехали поля, кусты, деревья. Вдали на холме я увидел большой дом — казалось, весь он в золотых заплатах: так блестели его окна от солнца.
Папа и красношеий мужчина о чём-то разговаривали.
— Самая лучшая рыба — колбаса,— услышал я.
Это сказал наш попутчик, после чего он прибрал остатки еды, лёг на свою полку и сразу захрапел.
За окном темнело. На память мне почему-то пришли папины стихи — я помню много его стихов:
Смеркается. Уж третий час мы едем, Уже Ока блеснула, как слюда, Уже успели надоесть соседям Вопросами: «Откуда?» и «Куда?».
Дальше я не помнил. Папа тоже стал дремать, мне сделалось скучно, и я вышел в коридор. У окна против соседнего купе стоял парень моих лет.
— Тебе сколько? — спросил я, чтоб начать разговор.
— Сколько чего?
— Месяцев,— сострил я.
Но парень, видно, принял мои слова всерьёз, наморщил лоб, зашевелил губами и немного погодя сказал:
— Сто тридцать пять месяцев шестнадцать дней. А тебе?
Я ответил сразу, без подсчёта:
— Одиннадцать.— А потом добавил: — А я еду на Кавказ.
— Смех! — сказал парень, но не засмеялся.— Я там знаешь сколько раз был!
И он начал говорить про свою школу, и про себя, и про ребят — всего я не запомнил. Помню только, как у них в классе одна девчонка, когда её спросили, что такое рабовладельческое общество, ответила: «Это где рыб разводят». Вот смех! А ещё его бабушка, когда трёт хрен на кухне, всегда противогаз надевает.
Мне стало обидно, что он один говорит и говорит, и я перебил его:
— А знаешь, кто такой анчоусный посол?
Витька задумался.
— Ну... этот... посол, который из страны...
— Из какой страны? — спросил я злорадно.
— ...Знаешь, мы в классе что один раз сделали? — спросил Витька.— Притащили карманный приёмник... Вот смех...
— Из какой страны? — повторил я.
— «Из какой, из какой»! Из республики Анчоус,— уже уверенно сказал Витька.— Ты разве не знаешь? В Южной Америке, справа...
— «Справа»! — передразнил я.— Ещё скажи — за углом! В жизни не было страны Анчоус. Анчоус — это хамса, селёдка такая, понял? А анчоусный посол — это когда её посолят. Понял? Я в женском календаре прочитал. Понял?
Думаете, Витька смутился? Ни капли.
— Смех! — сказал он.— Я тебя разыграть хотел. А ты поверил?.. Знаешь, сколько инфузорий на кончике ножа?..
Так мы с ним беседовали и сразу подружились.
А потом проснулся папа и стал рассказывать мне, что я увижу на Кавказе: как мы поедем из города Нальчика к подножию Эльбруса, как остановимся на поляне, посреди которой из-под земли бьёт настоящий нарзан — такой, как в бутылках. И конечно, будем жарить шашлык на костре. А по пути обязательно завернём в совхоз «Эльбрусский» к дяде Ибрагиму, и тот, увидев нас, воскликнет: «Маладец, оляги-биляги, что сына привёз! Пускай поглядит, откуда ветры дуют». Потому что слово «Эльбрус» по-балкарски значит: «Откуда дуют ветры». Дядя Ибрагим посадит нас на «козла» — так называют машину «ГАЗ»,—и мы поедем дальше. Нам всё чаще будут встречаться отары овец: они идут прямо по дороге. Машина остановится, и овцы будут обтекать её белыми волнами, как лодку. А позади отары мы увидим чабанов с длинными палками в руках и огромных кудлатых овчарок, медлительных и величавых, как львы.
Иногда среди овечьего моря покажется тёмный мыс. Он приблизится, и мы увидим, что это маленький длинноухий ишачок, навьюченный пастушьей поклажей...
Из Нальчика мы прокатимся в Орджоникидзе — это всего часа два езды на автобусе. Когда подъезжаешь к городу, то справа в ясную погоду видна шапка Казбека, а левее — Столовая гора. Она и вправду похожа на гигантский стол. Глядишь, и кажется, что вот-вот подойдут к ней торопливым шагом проголодавшиеся великаны и усядутся вокруг, заткнув за ворот по облаку вместо салфетки...
Так говорил папа, а я слушал во все уши и представлял уже, как вернусь домой и начну рассказывать — не хуже Витьки!
Время в поезде пролетело быстро, а через день, ранним утром, мы выходили на станции Минеральные Воды. Проходя мимо соседнего купе, я на прощанье дёрнул Витьку за ногу — он ещё спал.
— Так не забудь: дом тринадцать, квартира — наоборот,— сказал я.
— У сов нет усов,— ответил Витька.— Здорово? Я сейчас во сне придумал.
И он повернулся на другой бок.
Через час мы с папой ехали в такси «Пятигорск — Нальчик». Впереди нас на откидных сиденьях устроились два горца: один постарше, другой молодой, оба в широких папахах, в бешметах и в тонких, как носки, сапогах. Я прислушивался к гортанному языку наших спутников, и мне казалось, что говорят они обязательно о булатных кинжалах, о чёрных бурках и тонконогих скакунах.
— «Не было заботы, купила баба порося»! — вдруг сказал по-русски тот, кто постарше.— И на что тебе, говорю, мотоцикл? А, Магомет?
Но Магомет, видно, не хотел продолжать этот разговор.
— Эх, жаль, тучи сегодня,—сказал он папе,— Минги-Тау не увидим.
— Минги-Тау — другое название Эльбруса,— объяснил мне папа.
— Правильно говоришь! — обрадовался пожилой горец.—По-нашему это «Всем горам гора».
— Вот подожди,—пообещал мне папа,— поедем к Эльбрусу, сам убедишься.
Мы уже подъезжали к Нальчику, когда я вдруг придумал: начну вести дневник. Чтоб ничего не забыть потом, когда буду рассказывать или писать сочинение.
2
Я сижу дома за своим столом и гляжу во двор. Деревянные грибы за окном стоят под белыми шапками, а электрические провода увешаны снежной бахромой и похожи на хвост нашей Пери — если бы он вдруг побелел.
Окно выходит во двор детского сада. Весной здесь опять покрасят беседку, а на грибах нарисуют разных зверей. Интересно, какие звери будут в этом году? В прошлом я насчитал двух ежей, трёх белок и одного не то суслика, не то утконоса.
Моим пяткам тепло-тепло, потому что я снял тапочки и поставил ноги прямо на Пери. А у собак нормальная температура, как у меня во время ангины: тридцать восемь и пять. Не вставая с места, я тянусь к полке — куда задевался учебник по географии?! Я вытаскиваю несколько книг — не те! — и на стол падает тонкая тетрадка. Красным карандашом на ней выведено: «Дневник Александра Данилова». Я уже почти забыл о нём. Прошло пять месяцев, как мы вернулись с Кавказа. Интересно, что там написано? Ведь тогда я был младше почти на целых полгода! Мне даже папа вначале немного помогал писать.
Раскрываю тетрадку...
6 августа
Мы живём в номере гостиницы. На стене большая картина без рамы. Папа говорит, это срисовано с «Девятого вала» художника Айвазовского. Я ни одного вала не вижу — всё мутно и непонятно. Под картиной в золотой рамке висит «Опись имущества». Здесь всё понятно: «Стол— один, кроватей — две, пепельница — одна».
Пришли папины знакомые. Они говорят «салам» и хлопают меня по плечу. Все громко разговаривают, читают стихи, пьют вино. Сначала они произносят длинные тосты, а потом пьют «за сказанное». Я пью фруктовый напиток.
Вечером идём к папиному другу. У него много детей, и я никак не запомню, как их зовут. Они очень весёлые и гостеприимные, но все старше или младше меня. Я так наелся, что скоро захотел спать.
7 августа
До середины дня папа ходит по номеру и что-то бормочет. Он переводит на русский язык стихи своего друга. Папа просит не мешать ему, а заниматься своим делом.
Каким делом?.. Я погулял по гостинице, поглядел на физкультурников — их здесь очень много, и все с велосипедами. Мне тоже обещали купить велосипед в этом году.
Потом я съехал два раза по перилам лестницы. Я бы съехал третий, но какая-то женщина с утюгом сказала, что я не дома, и я пошёл на второй этаж читать «Правила для проживающих в гостиницах». В самом начале я прочёл, что «гостиница предназначена для проживания граждан», а ещё узнал, что собак и кошек в гостиницу не пускают. Я вспомнил нашу Пери, и мне стало очень скучно.
Когда я вернулся в номер, там сидели папины знакомые. Все громко разговаривали, читали стихи. Папа сказал, что идёт в редакцию, и все ушли. Кроме меня.
...Я сижу один, листаю картинки в журнале «Огонёк», смотрю на улицу. Там желтеет листва каштанов и время от времени слышится стук — с дерева падает каштан и ударяется о тротуар. По улице грохочут автобусы и с деловым видом пробегают собаки. На противоположном доме висит вывеска: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером идём к папиному другу. У него нет детей, но тоже много книг. Папа берёт несколько книг для меня.
8 августа
Утром папа работает. Он говорит, что это срочно и чтоб я не мешал, а почитал немного. Книжки интересные. С улицы слышен гул машин, а когда он стихает, раздаётся: стук, стук... Это падают каштаны. Вывеска на месте: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером идём к папиному другу. У него много детей, но всё девчонки.
9 августа
С утра папа работает, я читаю. Пришли папины знакомые, и он уходит с ними в издательство. Я читаю и гляжу на улицу: «Здесь товар не продаётся — выдаётся напрокат».
Вечером мы идём сначала в кино — картина неинтересная: про любовь,— потом к папиному другу.
10 августа
Папа работает, я читаю. Потом папа идёт по делам, а я читаю. Вечером папа говорит:
— Хватит нам бегать по гостям. Ты совсем вышел из режима. Нужно ложиться спать вовремя.
Он уходит один, а я читаю и всё равно ложусь не вовремя.
11 августа
Папа пришёл из редакции и принёс шашки. Он говорит, что я слишком много читаю, можно испортить глаза. Теперь будем играть в шашки. Мы сразу сыграли в поддавки, и я выиграл.
Папа сказал, что я слишком опытный: игрок, со мной опасно состязаться, и если я хорошенько потренируюсь, то смогу хоть сейчас получить третью поддавочную категорию. Только надо всё время тренироваться.
Потом он ушёл, а я весь вечер тренировался: выигрывал сам у себя. Счет 20:0 в мою пользу.
12 августа
Всё то же.
13 августа
Всё то же. Теперь для интереса я ставлю на доску не только шашки, а каштаны. Их много на улице под деревьями.
14—18 августа
Всё то же. Я придумал новую игру — шашко-каштано-вышибалку:
25 августа
Опять пошёл дождь. Поездка откладывается. Папа говорит, что пора собираться домой, а то, чего доброго, опоздаю в школу...
Больше я в дневник ничего не записал. Потому что было не до того: ведь на следующий день я познакомился... Но расскажу по порядку: я до сих пор всё хорошо помню, хотя прошло полгода.
3
Утром папа работал. Шёл дождь. Я читал, потом играл в шашко-каштано-вышибалку. Каштаны выиграли со счётом 8:3. Потом папа собрался уходить. Он сказал, что сегодня у него особенно много дел: нужно со всеми попрощаться. Перед уходом он дал мне рубль, чтоб я поел внизу в буфете.
Я немного ещё поиграл в вышибалку, прочёл две главы, постоял у окна. Вывеска была на месте.
Стало темнеть, и я решил сходить в буфет. По лестнице я спустился на одной ноге и немного по перилам. Ну и что такого? Мне тоже «нужно больше двигаться», как говорят наши знакомые про Пери, потому что она толстая. В буфете я взял сосиски, кефир и две конфеты, но, когда полез за деньгами, рубля не было.
— Ой, наверно, потерял по дороге! — сказал я буфетчице.— Пускай постоит, я сейчас приду.
Я осмотрел всю лестницу, увидел пыль на половиках, два окурка и одну пуговицу, но денег не было. Я спустился ещё раз и сосчитал все ступеньки — ровно пятьдесят восемь. Денег не было. Мне сильней захотелось есть. Я вернулся в номер, прилёг на ковёр и, кажется, даже заплакал.
Проснулся я оттого, что кто-то трогал меня за плечо. Сначала я решил, это сон: надо мной наклонился огромный усатый мужчина в папахе и в черкеске, а на поясе у него был кинжал. Настоящий, честное слово!
— Что, кунак? — спросил мужчина.
Он выпрямился и почти упёрся папахой в потолок.
— Ничего,— сказал я.
— Не болен?
— Не болен.
— А чего такой сердитый?
— Ничего... Я деньги потерял.
— Много?
— Целый рубль.
— Да-а,— сказал мужчина.—Это плохо.