И начали мы с Вовкой лечить Дозора. Сколько мучений было! Сначала он ничего не ел, только пил молоко да суп. В гипсе три недели лежал. А когда гипс сняли, Дозор встал да как упадёт! Тут Захар Данилыч разрешил ему мясо дать. И он съел! Но всё равно ходить пока не мог.
Целый месяц Дозор лежал в сенях. Я к нему и ночью выходил. Сначала он мне только руку лизал, потом хвостом махать стал. А однажды утром открыл я дверь, смотрю, Дозор стоит и на меня смотрит. Встал! Тут Вовка пришёл, и мы Дозора во двор вывели. А он увидел на плетне кота Барина да как гавкнет! Первый раз гавкнул. И с тех пор быстро на поправку пошёл.
Тут к нам и ребята из нашего класса ходить начали. А Митька и зареченские уже больше не дразнились. Да хоть бы и дразнились! Чего их бояться? Их всего четверо с Митькой вместе.
Полтора месяца болел Дозор и поправился! А полюбил он больше меня. И потому я ему — законный хозяин.
Однажды после уроков вызвали нас с Вовкой к завучу. Пришли мы, а у Якова Михайловича в кабинете Борис Лямин. Мы все его уважаем — он сильный: на турнике десять раз без отдыха подтягивается, а гранату швыряет — не видно, где упала. И рисует хорошо.
— Ну что, друзья, поправился ваш Дозор? — спросил Яков Михайлович.
— Поправился.
— Тогда вот что, — говорит Борис, — через неделю будет в нашем отряде сбор на тему «Четвероногие друзья человека». Вы всем расскажете, как Дозора спасли и вылечили.
Когда мы вышли из кабинета, Борис сказал нам:
— Этот сбор Яков Михайлович придумал ещё в тот день, когда вы собаку нашли. Понятно?
Это был замечательный сбор!
Все нас хвалили. Вовка рассказывал, как мы Дозора лечили. А я привёл его, чтобы показать всем. Дозор сидел спокойно, и все его гладили. Только раз всего и зарычал, когда мимо полуторка проехала. Он всегда на машины рычит.
Потом Тоня рассказывала о собаках, как они человеку помогают. И ребята про своих собак говорили. А Соня Бабина прочитала рассказ про пограничника Карацупу и про его ищейку.
Под конец выступил Яков Михайлович. Он говорил, что ребята должны любить и охранять животных, которые полезны человеку. Про птиц рассказывал, как они много разных вредителей сельского хозяйства уничтожают. И тут Яков Михайлович стал стыдить ребят, которые разоряют птичьи гнёзда, кидают в собак камни. И все сразу догадались, что это он про Митьку говорит.
Митька вдруг встал и сказал:
— Яков Михайлович, я больше никогда не буду разорять гнёзда. И собак бить не буду. Честное пионерское! А к весне я пять скворечников сделаю!
И тогда мы решили всем классом сделать много скворечников и устроить птицам хорошую встречу.
Когда все шли домой, меня и Вовку догнал Митька и говорит:
— Я себе тоже собаку найду.
— Попробуй, — говорит Вовка, — поищи.
А на другой день, когда мы с Вовкой учили Дозора через забор прыгать, к нам Пашка Юдин пришёл с фотоаппаратом и сказал:
— А ну, пацаны, давайте я вас с вашей собакой сфотографирую для стенной газеты.
Подумаешь — «пацаны»! Если ему отец фотоаппарат купил да он лыжный костюм надел, так уж и думает, что большой, а сам в седьмом классе. Но мы ему ничего не сказали: ещё фотографировать не станет. Щёлкнул он нас. Через некоторое время фотографию наклеили в газету «Советский школьник». Мы там здорово получились: сидит Дозор, а мы с Вовкой по бокам. Дозор прямо как овчарка, только левое ухо висит немного. Но это ничего: он всё равно как овчарка, всё понимает.
Мы его научили портфель носить, ложиться, когда говоришь «ложись», искать разные вещи. Он всё время со мной. Вот скоро Вовка придёт. Он Дозора считать учит: напишет цифру, а Дозор должен гавкнуть, сколько там написано. Пока он цифру «один» понимает, да и то гавкает только при мне. Дозор меня больше слушается. Он и защищает меня всегда. Вот вчера вагинский козёл как попрёт на меня. Я так и попятился. Дозор увидел это да как бросится на него, так козёл такого стрекача дал, что даже через плетень в палисадник перемахнул. Раньше никогда не перепрыгивал, а тут перепрыгнул.
Вот он какой, мой верный Дозор!
Зимняя дорога
В классе писали диктант. Всё шло хорошо, пока на край окна не село весёлое солнце, свесив длинные тонкие ноги — лучи. Одна нога наступила на белый тетрадный лист, на котором Володя Чижиков старательно выводил: «Пионеры нашли в лесу логово волка». Солнце наступило на первую букву слова «волка», и «в» теперь стало не фиолетовым, а рыжим.
«Волк начал линять, — решил Володя. — Наверно, у него полинял только хвост, вот сейчас солнце наступит на другую букву, и тогда…»
Но капризный лучик не хотел больше заниматься волком, солнце слезло с окна, и теперь его опять не было видно. Оно ушло на школьный двор, туда, где расселись под забором пышные сугробы (как здорово прыгать в них с разбегу!), а в белых лохматых ветках берёз сидели важные снегири. Конечно, на улице солнцу интереснее, чем в классе. А что, если бы оно вдруг подпрыгнуло, скатилось с неба и — в глубокий-глубокий овраг? Стало бы темно-претемно. И все бы заплакали: люди, звери, и среди них волк с полинявшим хвостом, и мама, и даже учительница Нина Петровна. Все бы плакали и причитали: «Где ты, наше красное солнышко? Пропадём мы без тебя». И только бы он, Володя Чижиков, знал тот овраг, куда солнце закатилось. Он привёл бы к оврагу людей, и они все вместе, обжигаясь, стали бы забрасывать солнце на небо.
—…Чижиков! — послышался над головой голос Нины Петровны. — Прочитай, что ты написал.
Володя встал и увидел класс, своих товарищей; они смотрели на него — кто насмешливо, кто сочувственно. А солнце никуда не закатилось; теперь оно сидело в другом окне и подмигивало Володе через замёрзшие стёкла.
— «Пионеры нашли в лесу логово волка», — прочитал Володя.
Класс захохотал.
— Сколько он пропустил предложений? — Голос у Нины Петровны стал точно таким, как у мамы, когда она лупит хворостиной упрямую козу Груню. — Сысоева, скажи.
— Три предложения, — старательно пропищала с первой парты Катька Сысоева.
Зубрилка несчастная! Сыса противная!
— Почему ты не пишешь диктант?
— Я думал.
— Как это — думал? О чём?
— О солнце. И ещё о том, что у волка полинял хвост.
Класс опять захохотал.
— Он только и умеет фантазии выдумывать, — сказал Борька Хвисько.
— Не фантазии, — фыркнула Катька, — а дурачится он.
— Я не дурачусь. Я правда…
— Что — правда? Что — правда-то?
— Про солнце и про волка. У него хвост полинял.
— Сам ты полинял! — крикнул Борька.
И опять все захохотали.
Володя обиделся, схватил пальто, портфель, шапку-ушанку с оторванными тесёмками и бросился к двери. Нина Петровна даже ничего сказать не успела — так быстро он выскочил из класса.
Володя Чижиков — маленький худенький мальчик. Волосы у него светлые и совсем не причёсываются: растут как им вздумается, а глаза серые, и в них живут весёлые, насмешливые искорки. Их Володина мама зовет чёртиками. Учится он в третьем классе, очень любит читать книжки про путешествия и мечтает стать моряком. Или можно пожарником, как дядя Лёня, чтобы носить каску и ездить в красной грозной машине, которая умеет так здорово гудеть.
Володя вышел на школьный двор. Кругом морозно, снежно, а солнце запуталось в берёзовых ветках. Снегири всё ещё сидели там же, в берёзах, и им, наверно, было тепло около солнца.
И почему все над ним смеются? Подумаешь, пропустил три предложения… Разве же он виноват, что задумался?
Володя чувствовал себя одиноким, обиженным, никому не нужным, и ему стало ужасно жалко себя. Как всё-таки несправедливо устроена жизнь! А с Борькой придётся подраться — что он ко всем лезет? Катька Сыса дура и подлиза. И все ребята тоже хороши: хохотали, как будто их кто щекотал. И над чем, спрашивается? Конечно, над ним, Володей, над его курносым, веснушчатым носом, над отвратительным вихром, который растёт куда-то вбок на самой макушке, над его большими валенками. Ну и пусть, и ладно. Вот он сейчас выйдет на дорогу и зашагает, зашагает сам не зная куда, в снега, за горизонт, и замёрзнет где-нибудь в пушистом и мягком сугробе. Его найдут закоченевшего, безжизненного, с запиской в руке: «Нина Петровна, Сыса, ребята! Я вам всё прощаю. Остаюсь ваш Вовка Чижик»…
С этими нерадостными мыслями Володя вышел на деревенскую улицу. Вот по ней он и пойдёт замерзать в сугробе, туда, за синий горизонт. Правда, в душе Володя сознавал, что отправится сейчас домой, на птицеферму, которая находится в трёх километрах от Дубровки. Там его мама работает птичницей. Но, если бы ему сейчас встретился кто-нибудь из знакомых, он сказал бы, что идёт замерзать…
Февральский день был в зените. По небу не спеша карабкалось солнце, уже чуть-чуть весеннее, потому что, если надолго подставить ему спину, то даже через пальто можно почувствовать тепло. Весна начиналась и на дороге: снег на ней, чёрный от машин и лошадей, таял — он стал ноздреватым, точно губка. От дороги пахло ещё неизвестной Володе жизнью и путешествиями. Карнизы крыш походили на большие прозрачные гребёнки: они обросли сосульками. Во дворах хлопало на ветру морозное, тугое бельё, и взрослые занимались своими делами.
Кругом было много света, воздуха, чуть подкрашенного голубым; от лёгкого мороза щёки сделались холодными и красными.
Володя вышел за деревню, и к его ногам прильнуло бесконечное белое поле. Оно лежало гладкое, ровное, точно сказочный добрый великан раскатал его огромной скалкой. На самом краю поля, там, где оно встречается с небом, стоял маленький, похожий на карандаш, телеграфный столб, и Володя знал: дойдёт он до этого столба, и опять будет большое поле, уходящее к горизонту. И у Володи вдруг непонятно отчего, захватило дыхание, сделалось жарко и тревожно. Как хорошо, что земля такая большая и можно путешествовать! Вот так бы шёл, шёл по дороге, и встречались бы незнакомые города, государства, горы. С собой Володя взял бы мешок сухарей, книжку «Дальние страны» и своего верного Джека. О несправедливых товарищах уже не думалось, настроение стало хорошим, и замерзать в сугробе ни капельки не хотелось.
Володю догнала пегая, в яблоках лошадь, запряжённая в сани. В них сидел дед в рыжей шубе, из дыр которой торчал овечий мех. Володя с разбегу сел на задок саней. Дед не обернулся. Ехали молча. Володя: болтал ногами и смотрел, как из-под саней выбегала дорога. Он смотрел долго, и ему начало казаться, что сани стоят на месте, а дорога живая и сама неразглаженной лентой выползает из-под них.
— Ты что это расселся без разрешения? — спросил дед.
Лицо его было сухое и сморщенное, заросшее белой щетиной, даже из ноздрей торчали седые волосы, и Володя моментально подумал, что именно так должны выглядеть злые волшебники из сказок. Но Володя знал, что на самом деле волшебников не бывает, и поэтому без страха сказал:
— Так разве ей тяжело? Я же маленький.
— Всё равно, спрашивать надо.
— Де-едушка, — затянул Володя, — довезите, я до переезда.
— Ладно уж, сиди.
В это время пегая лошадь повернула голову и посмотрела на Володю фиолетовым добрым глазом; потом она тряхнула головой и побежала быстрее.
«Всё услышала, что мы говорили, — догадался Володя. — Хитрая!»
Пегая бежала, он неё пахло теплом. Володя сидел на соломе и смотрел по сторонам. Около переезда он слез.
— Спасибо, дедушка.
— На здравие.
Переехав железную дорогу, сани укатили дальше. А Володя повернул на узкую розоватую тропинку, которая вела к опушке леса. Теперь ему надо идти по этой тропинке через лес, потом будет опять поле, а там и птицеферма. Володя переложил сумку с учебниками с одного плеча на другое и хотел уже было продолжать свой путь, но в это время в маленькой будке тревожно запел звонок, потом, дёрнувшись, опустился полосатый шлагбаум, и к нему вышла стрелочница в больших, как у Володи, валенках, в ватнике, подпоясанном широким ремнём, и с жёлтым флажком-свечкой. Она пришла встречать поезд — он уже гудел где-то за поворотом. Володя тоже остался, потому что любил смотреть на дальние поезда, приезжающие из неведомых стран.
Поезд только слышался: он натужно стучал, пыхтел, отдувался, и Володя понял, что поезду тяжело приходится на подъёме — изо всех сил старается. Но вот показался паровоз, над ним вырастали сизые взрывы дыма, ветер на них набрасывался и растаскивал дым неизвестно куда. Паровоз, дохнув на Володю жаром, прогромыхал мимо, и теперь медленно ползли зелёные вагоны, одетые снизу толстым инеем. На вагонах белели таблички: «Москва — Батуми». У Володи перехватило дух. Поезд приехал из Москвы! Где-то там, за полями и лесами, стоит этот город, который Володя видел только в кино и во сне… И он стал жадно вглядываться в окна, но они почти все были задёрнуты занавесками. А ведь поезд ехал так медленно и можно было бы всё рассмотреть…
Вот уже проплыл последний вагон, и паровоз радостно кричал за новым поворотом, потому что он перелез через подъём, и теперь ему весело бежать по ровному полю в таинственную страну, которая называется Батуми.
Володе, непонятно отчего, стало грустно, и даже захотелось плакать. Он подошёл к железной дороге и приложил ухо к блестящему тёплому рельсу, в котором ещё жили звоны и чёткий перестук колёс.
Володя вздохнул. Вот так всю жизнь. Живёшь, живёшь, и всё одно и то же: птицеферма, где постоянно дерутся петухи, деревня Дубровка, школа с Катькой Сысой и Ниной Петровной. А люди ездят в далёкие края, видят всякие города, реки, моря. А он уже сколько прожил на земле и нигде не был, ничего не видел.
Володя опять вздохнул, даже что-то присвистнуло в горле. Но делать было нечего: надо идти домой. В школе уже, наверно, кончились уроки. Солнце прошло по всему небу и теперь, большое и оранжевое, висело над лесной опушкой.
И Володя зашагал по тропинке к лесу. Все деревья были в иглистом, мохнатом инее, и опушка походила на груду белых кудрявых облаков, присевших от усталости на самую землю.
Как только Володя вошёл в лес, его окружил голубой полумрак, чёрные стволы и неясный шум, который рождался где-то вверху. И Володя сразу почувствовал себя одиноким и совсем-совсем маленьким. Захотелось скорее выйти из лесу, потому что — кто его знает — может быть, тут живут всякие звери и тот самый волк, с полинявшим хвостом.
Володя даже побежал по тропинке, которая теперь сделалась серо-синей. Оглядываться не хотелось. А солнце где-то там, за лесом, уже закатилось за снега, и от этого небо стало ярко-фиолетовым, точно в него налили густых чернил. На этом небе с левой стороны от тропинки чернели стволы деревьев и почему-то казались живыми.
Наконец Володя выбежал на просеку. Тут было ещё светло, и дул весёлый, быстрый ветер. По просеке бежали неведомо куда телеграфные столбы, зажав белыми колпачками, точно клювами, звонкие провода. Володя знал, что по этим проводам передают телеграммы. Вот если б можно было подпрыгнуть, ухватиться за два каких-нибудь слова и умчаться вместе с ними в большой, чудесный город, где много людей, машин и есть зоологический сад со слонами и тиграми…
Володя прислонился к столбу, и ему начало казаться, что внутри него тоненько поёт пчела. Очень хотелось послушать эту пчелу ещё, но ведь надо спешить домой: там уже, наверно, мама беспокоится.
Скоро лес кончился, и Володя вышел к полю. И тут он увидел, что поле живое: оно всё двигалось, перемещалось, и по потемневшему насту бежали белые клинья. Потом на них сбоку кидался ветер, клинья поднимались над землёй и казались то языками белого пламени, то призрачными всадниками, пригнувшимися к холкам белых коней, то превращались в расплывчатые фигуры чудовищ с несколькими головами и хвостами — в поле началась метель.
Володя поднял длинный, гибкий прут и со свистом рассек им снежного всадника, который наседал на него. И всадник вроде даже отступил от неожиданности, а потом исчез совсем.
— Ага! — закричал радостно Володя. — Не будет вам от меня пощады!
И он ринулся в бой со снежными чудовищами. Сначала они были ребятами из соседней деревни Петушки, с которыми Володя постоянно враждовал, потом фашистами, теми, кто много лет назад пришёл с войной на Володину землю и расстрелял его дедушку, потому что он не захотел сказать, где партизаны. Наконец белые призраки стали капиталистами — поджигателями войны, которые хотят поубивать всех честных людей.