Я посмотрел на часы.
5:25 утра.
До утреннего поезда оставалось двадцать минут. Двадцать. В свое время я нарисовал несколько схем, показывающих время, за которое сумел бы обойти мир по сорок девятой параллели, а для того измерил длину своего шага и скорость обычной походки. Шаг мой составлял около двух с половиной футов плюс-минус несколько дюймов в зависимости от настроения и того, хотелось ли мне попасть туда, куда я шел. В минуту я делал в среднем от девяноста двух до девяноста восьми шагов, тем самым преодолевая примерно двести сорок один фут.{65}
Выходит, обычным шагом за двадцать минут я преодолею примерно 4820 футов – до мили недотягивает, а до поезда была как раз миля. А я еще и волок эту разнесчастную тележку. Не требовалось быть гением, чтобы осознать: придется бежать.
На небе, мерцая, гасли последние звезды. Пока я несся вниз по дороге, а край тележки то и дело поддавал мне сзади по ногам, я старался продумать следующий этап: как бы остановить поезд. Я не очень-то разбирался в бродяжьем деле, но знал одно: нельзя вскакивать на ходу – как бы медленно ни шел поезд, если ты сорвешься и упадешь под колеса, он тебя жалеть не станет. Меня еще в детстве заворожил Колченогий Сэм, бродяга, заделавшийся музыкантом. Он играл на гармонике длинными узловатыми пальцами и пел странные любовные песни о зеленых равнинах и своей утраченной ноге: он потерял ее как раз на рельсах. Мне очень уж не хотелось становиться Колченогим Спиветом.
Решение не состязаться в скорости с железным конем пришло, когда я взобрался на холм и оказался на переезде, там, где Крейзи-свид-крик-роуд пересекала железнодорожное полотно. У нас не было шлагбаума, который опускают, чтобы остановить движение – по нашей дороге так мало ездят, что он и не нужен. Зато был семафор из двух мощных прожекторов, один над другим, с козырьками от снега и дождя. В настоящий момент огни показывали «Дорога свободна» – белый огонь сверху, красный снизу. Но если переключить верхний прожектор с белого на красный, то будет гореть «Двойной красный», что означает – полная остановка поезда. Я осмотрел столб сверху донизу, почти всерьез надеясь найти короб с компьютерным управлением: большими кнопками «Белый», «Зеленый», «Красный» – но там ничего не оказалось. Лишь холодный железный шест, на котором непреклонно горел белым светом верхний фонарь.
Пока я осматривал столб, прожектор заговорил со мной – медленно и тщательно подбирая слова:
Не возись со мной понапрасну, Т. В. Я белый фонарь, белым и останусь. Есть в жизни вещи, которые не меняются.{66}
Оно, может, и вправду так, но у меня уже возникла идея – потрясающе простая и потенциально бредовая. На счастье, из увлечения картографией я вынес, что очень часто наилучшее решение – самое простое и на вид нелепое. Времени на долгие споры так и так не было: на то, чтобы воплотить пришедшее в голову решение, оставалось четыре минуты. Правда, требовалось открыть чемодан, а после всего, что я пережил в процессе сборов, это было все равно что вернуться на место преступления. Я попытался мысленно проделать всю процедуру в обратном порядке, отмечая, куда что клал. Белье в углу, в него завернут Томас («Том»), налобная лупа, сверху и чуть правее – коробка с моим тезкой, воробьиным скелетом…
Я покачал чемодан – внутри что-то задребезжало, и продолжало дребезжать, даже когда я поставил его ровно. Зловещая тварь этот чемодан – ни дать ни взять доисторическая зверюга с жутким несварением желудка. Еще раз мысленно перебрав процесс укладки, я снял с пояса «лезерман» (модель специально для картографов) и лезвием средней длины сделал небольшой разрез в верхнем правом углу чемодана. Кожа поддалась легко и чуть разошлась в стороны, как, наверное, было бы при настоящей операции. Я почти ждал, что из раны хлынет кровь. Запустив в образовавшееся отверстие два пальца, я после довольно быстро нашел искомое, отсчитал справа «один-два-три-четыре-пять» – и вытащил красный маркер, совсем новенький, я купил его только на прошлой неделе.
Зажав маркер в зубах, словно абордажный кинжал, я принял исходную позицию для лазания по деревьям и заскользил вверх по столбу. Металл оказался холодным, руки мгновенно замерзли, но я сохранял концентрацию и не успел опомниться, как оказался на самой верхушке столба, лицом в слепящее сияние Большого белого фонаря.
Держась одной рукой за шест, я с орангутаньей ловкостью, впечатлившей бы даже Лейтона, зубами сдернул с маркера колпачок. Сперва чернила никак не хотели ложиться на неровное выпуклое стекло, но через несколько мгновений бесплодного царапанья пористый кончик все же пропитался насквозь и чернила заструились свободней. И еще как заструились! За двадцать секунд произошло резкое, драматическое изменение, фонарь словно бы налился кровью.
Что ты со мной делаешь? – в предсмертной агонии возопил Большой белый фонарь.
Меня омывало кроваво-алое сияние. Как будто в самый разгар восхода солнце вдруг решило бросить карты, списать убытки и спуститься обратно в алое забытье. Однако в мерцании этого нового рассвета чувствовалось что-то искусственное, как в синтетической меланхолии огней на сцене.
У меня перехватило дыхание. Должно быть, от этого я и ослабил хватку и рухнул на землю. Больно.
Лежа на спине в зарослях можжевельника, оглушенный и весь в синяках, я посмотрел на красный сигнал – и внезапно расхохотался. Никогда еще я не был так счастлив при виде одного из основных цветов в чистом виде. Он ярко и ровно сиял посреди долины.
Стоп! – громко и уверенно кричал он. – Немедленно остановись, кому говорю!
Как будто это был акт убеждения – как будто он сменил расцветку сам, по доброй воле, и мы с ним вовсе не сражались минуту назад.
Все еще лежа на спине, я вдруг ощутил в земле глухую дрожь. Она отдавалась в затылок, в ладони. Перекатившись, я забился поглубже в кусты. Едет!
Я так привык два-три раза в день слышать рокот проезжающих товарных составов, что обычно даже не регистрировал его на сознательном уровне. Когда не прислушиваешься, а занят чем-то совсем другим, к примеру, сосредоточенно чинишь карандаш или смотришь в увеличительное стекло, ровный далекий гул проходит мимо ушей, как и прочие звуки, на которые ты сейчас не настроен – дыхание, стрекот сверчков, мерное гудение холодильника.
Но теперь, когда я напряженно ждал появления железного коня, этот своеобразный гул накрепко овладел каждым синапсом сенсорной коры моего головного мозга.
По мере того, как он нарастал, я начал различать его составляющие: сам рокот сопровождался глубокой, почти неощутимой вибрацией в земле (1), но поверх нее, как слои в хорошем сэндвиче, чей изысканный вкус не объясняется просто суммой слагаемых, – шел лязг колес, стучащих по неровным сочленениям рельс – стук-стук-стук (2), мурлыкающее урчание поршней в дизельном двигателе – чухи-чух (3) и нерегулярная дробь сцеплений между вагонами – дзынь-динь. Ко всему этому примешивался невыносимый скрежет металла о металл – как шаркающие друг по другу музыкальные тарелки (5), издающие пронзительное бджжжж-бджжжжж: это поезд и рельсы сталкивались и расставались вновь, передавая друг другу импульс. А взятая воедино вся эта какофония идеальным образом сливалась в характерный шум приближающегося поезда – вероятно, один из дюжины базовых элементарных звуков в мире.{67}
А потом я увидел его: раскаленное добела око вылетающего из тумана локомотива. Этот одинокий прожектор пронзал дымчатую пелену и последние остатки сумерек, напрочь игнорируя всю остальную долину – как зверь, сосредоточенный лишь на том, что он видит в данную минуту. Вот состав обогнул поворот, и моему взору открылась бесконечная череда грузовых вагонов за горчичным локомотивом: диковинная кубистическая змееподобность, растянувшаяся настолько, насколько только мальчик моего роста мог видеть без помощи увеличительных приборов.
Тяжело дыша, я нырнул в узкую расщелину рядом с железной дорогой. До меня вдруг дошло, что вот сейчас, в эту минуту я совершаю первое в жизни противоправное деяние.
Я сидел как на иголках. Вообще-то вы можете очень многое понять о целостности своих моральных установок по тому, как реагируете, если делаете что-то неправильное – так что, съежившись в канаве и чувствуя, как волны адреналина перекачиваются у меня из подмышек в кончики пальцев, я в то же время машинально наблюдал за собой – как будто в шестнадцати футах надо мной висела специальная видеокамера.{68}
Однако переживать за мое душевное здоровье, пожалуй, рано: это вот ненормальное искажение перспективы разбилось вдребезги, едва я осознал, что поезд приближается все так же быстро. Меня охватил страх – ну как он и не остановится вовсе? Не слышалось ни скрежета тормозов, ни шипения пара, ничего того, что я ожидал – лишь все то же неторопливое фырканье, скрежет тарелок и громыхание во всех открытых и закрытых вагонах дров, фанеры, угля и зерна. До состава уже оставалось не более двадцати ярдов, и я ругательски ругал себя за то, что не спланировал все тщательно за неделю, не разведал среднюю длину состава, не вычислил, сколько времени требуется таким поездам на остановку. Только теперь до меня дошло, что инерция у них, должно быть, очень велика, они не могут остановиться враз, какой бы там сигнал ни горел. Да и скорее всего, верхний фонарь за всю историю железных дорог никогда не становился красным.
Локомотив поравнялся с моим наблюдательным пунктом средь можжевельника и в мгновение ока миновал его. Волна воздуха ударила меня по надутым щекам. Весь мир рухнул, снесенный видом и шумом поезда. То, что прежде было гулом, разделимым на звуковые составляющие, стало всепоглощающим грохотом: в лицо мне летели мелкие камешки, пыль и хлопья сажи, стук колес вышибал барабанные перепонки – и все это неудержимо неслось вперед. Горло у меня сжалось. Да разве это исполинское чудище, составленное из хорошо смазанных стальных частей, вообще способно остановиться? Оно будет двигаться вечно!
Я вспомнил первый закон Ньютона, закон инерции: «Тело, приведенное в движение, склонно двигаться, пока его не остановят силой».{69}
Можно ли считать мою уловку с фломастером силой, достаточной для такой громадины? Сейчас, при виде несущихся мимо многотонных вагонов, я был вынужден признать, что ответ на этот вопрос – твердое «нет».
Поезд все катился мимо, а я все глядел и глядел на бесконечное мельтешение колес, мысленно приказывая им остановиться. Крытые вагоны, цистерны, вагоны для перевозки автомобилей, хопперы, платформы, рефрижераторы. Это продолжалось целую вечность. Мне в лицо били потоки воздуха – воздуха, пропитанного запахом сажи, машинной смазки и, как ни странно, кленового сиропа.
– Что ж, мы хотя бы попробовали, – сказал я чемодану.
И ровно в этот момент рев начал стихать. Я в потрясенном благоговении смотрел, как растянувшийся на добрых полмили состав постепенно сбавляет ход. Скрежет металла по металлу стал громче, зато стук колес – тише, и вот, медленно, весь дергаясь и совершенно не изящно, пропахший кленовым сиропом поезд остановился. Несколько раз тяжело выдохнули незримые клапаны, задребезжали сцепления, и металлический зверь затих. Я поднял голову: прямо передо мной стояла массивная платформа. На несколько секунд я замер, не веря, что это произошло, что я-таки остановил поезд – с помощью одного лишь жалкого фломастера загарпунил такого могучего кита. Даже теперь, замерев, поезд источал нетерпение, спеша ринуться дальше по равнине. Негромко, но отчетливо шипели пневматические тормоза.
Очень скоро поднимется тревога: машинист запросит депо, что тут, черт возьми, происходит и почему горит сигнал об остановке. С того конца провода не смогут ничего подтвердить, поднимется шум, моя маленькая хитрость с закрашенным белым прожектором будет обнаружена, а вот тогда-то, верно, все и забегают, в ярости выискивая виновника, мелкого нарушителя навроде меня.
Я сплюнул в кусты и тихонько свистнул через щель между передними зубами – как будто сам себе дал стартовый выстрел. А в следующий миг уже перешел к действию и вытащил чемодан из объятий красной тележки – та никак не хотела отцепляться: ни дать ни взять два старых друга, которые никак не могут расстаться на перроне.
– Пока, Лейтон! – сказал я тележке и потащил чемодан из зарослей, вверх по насыпи. Омытые солнцем зеленовато-синие камни чуть слышно шелестели под ногами. Мои шаги казались такими громкими по сравнению с относительной тишиной остановившегося поезда, что я не сомневался: они непременно меня выдадут.
Стараясь стать заправским беззаботным бродягой, я отказался от изначального плана влезать только в крытый вагон. Платформа, что остановилась напротив, сойдет ничуть не хуже, во всяком случае, на первое время, пока я не найду пристанища поудобнее. Сейчас у меня просто не было времени осматривать каждый вагон и выбирать. Однако приблизившись к платформе, я внезапно столкнулся с тем фактом, что ее высота четыре фута, а мой рост – четыре фута и восемь дюймов. Недолго думая, я поднял чемодан над головой и без малейших усилий опустил его на платформу, сам поражаясь вновь нахлынувшей на меня геркулесовской силе и ловкости.
Увы, когда я попытался повторить этот трюк, чтобы подтянуться самому (будьте вы прокляты, школьные нормативы!), легендарная сила напрочь покинула меня. В панике я даже слабо застонал – сдается мне, так стонет олень, осознав, что сейчас падет от пули охотника.{70}
Ну что же делать с этим хилым сложением картографа? Выбившись из сил и тяжело дыша, я съежился на деревянной шпале, между стальными рельсами. Спереди и сзади возвышались массивные вагоны. С этого места просматривался почти весь туннель, образованный днищами вагонов.
И вдруг откуда-то из самого начала этого длинного туннеля раздался гудок – протяжный, пронзительный и до ужаса громкий. Потом второй. Пневматические тормоза зашипели и ослабились. Состав словно бы слегка тряхнуло, сцепления у меня над головой натянулись, и вагоны медленно-медленно сдвинулись с места.
Меня же сейчас раздавит!
Я отчаянно ухватился за сцепления над головой. Пожалуй, наихудший выбор: они были скользкие от смазки, сплошь из подвижных частей, способных в один миг переломать мне все пальцы. Зато там полно всяких выступов и выпуклостей, за которые можно цепляться. Я невольно представил себе, как мои пальцы куда-нибудь затягивает и они становятся плоскими и широкими, как в мультфильмах. «Только не пальцы! – безмолвно умолял я сцепления. – Они слишком сложно устроены, чтоб их потом чинить».{71}
Я цеплялся за железяки снизу, а поезд тем временем неумолимо набирал ход. Ноги проволокло по шпалам, потом я кое-как умудрился закинуть их наверх и обвить ими сцепления – так детеныш обезьяны льнет к брюху матери, пока она карабкается по ветвям высокого дерева: нечего и говорить, что я держался не на жизнь, а на смерть. В какой-то момент я посмотрел вниз – шпалы уже слились в единое размазанное пятно. Ладони у меня были все в смазке и поту. Я знал, твердо знал, что упаду, и все мысленно прокручивал это падение в маленьком проигрывателе внутри головы – но даже принимая тот факт, что упаду и получу те или иные увечья, я все равно боролся с силой притяжения: потихоньку, одну за другой, двигал ноги все выше и выше, и вот, пока поезд мчался все быстрей и быстрей, а деревья, камни и шпалы вокруг сливались расплывчатым маревом, я медленно и мучительно, дюйм за дюймом процарапывал дорогу наверх. Я подтягивался, пыхтел, потел – и вот оказался сверху, усевшись, как в седле!
Победа! Первый отважный поступок в моей жизни!
Весь грязный, я перепрыгнул на платформу и, хватая ртом воздух, рухнул поверх чемодана. Пальцы у меня были черны от смазки, в них пульсировало слабеющее эхо адреналина. Жаль, тут не было Лейтона и он не мог разделить со мной это чувство. Ему бы понравилось этакое приключение!{72}