– Джордж, – окликнул Джибсен одного из фотографов. – Дай ему блокнот!
– Но он же не того цвета! Я бы в таком в жизни рисовать не стал!
– Т. В.! Кому какая разница! – обрезал Джибсен. – У нас у всех был длинный и трудный день. Давай уже сделаем наконец фотографии и поедем домой!
На обратной дороге у Джибсена снова зазвонил телефон. Джибсен ответил усталым голосом, но буквально через несколько секунд лицо у него просветлело. Я пытался понять, о чем это они там, но тоже слишком устал. Я решил, что мне тут больше не нравится. Если бы мне дали тихо-мирно устроить в Каретном сарае рабочее место и вернуться к картам – тогда бы дело другое, пока же вся эта история с премией была чем угодно, только не картами.
Джибсен рассоединился.
– Попали! – заявил он.
– Что-что? – не понял я.
– Это был мистер Суон, начальник секретариата Белого дома. Мы на шестой и семнадцатой позициях его речи, упоминаемся дважды – по поводу образования
Глава 14
В субботу днем Стимпсон отвез нас в Вашингтонский медицинский центр, чтобы доктор Ферраро сделала мне эту самую МРТ.
Центр города был практически безлюден. Какой-то длиннобородый оборванец стоял на красном индийском ковре прямо посреди тротуара, уперев руки в боки, точно собирался проделать какой-то трюк. Вот только зрителей вокруг не было. Мы ехали по пустым улицам, а вокруг, запутываясь на счетчиках для парковки и светофорах, летали пустые полиэтиленовые пакеты. Как будто весь город разом побросал все, чем занимался, и впал в двухдневную спячку.
– А куда все подевались? – спросил я Джибсена.
– Не волнуйся, это просто затишье перед бурей, – ответил он, теребя сережку. – Они вернутся. В понедельник все всегда возвращаются.{194}
Встретившись с доктором Ферраро в ее кабинете, мы отправились в подвал на МРТ. В лифте я все украдкой поглядывал на нее, ничего не мог с собой поделать. Она чем-то напомнила мне доктора Клэр. Хотя доктор Ферраро не носила никаких украшений и вся в целом выглядела поуравновешенней, да и позлее – так и хмурилась на все кругом: на кнопки лифта, на свою папку, на мой смокинг – ее манера держать голову, огонек в глазах напоминали мне маму в самые серьезные минуты научных изысканий. Доктор Ферраро явно знала свое дело – и занималась чем-то реальным. Новый и непривычный для меня опыт – знакомство с ученым, который что-то делает в реальном мире. Очень волнующе.{195}
В кабинете для МРТ доктор Ферраро вручила мне блокнот и карандаш. Из карандаша выпал ластик, прямо вместе с металлическим ободком для него, так что незаточенная сторона заканчивалась маленьким деревянным квадратиком.{196}
Для первого теста доктор Ферраро велела мне сперва представить какое-нибудь хорошо знакомое место, а потом нарисовать его карту. Я выбрал наш амбар, потому что, хотя прекрасно знал его, он всегда казался мне каким-то далеким, а наверное, я рисую карты отчасти и поэтому: чтобы превратить незнакомое в знакомое.
Я думал, вот ведь простое задание, но тут доктор Ферраро сказала, чтобы я лег на стол для МРТ, и пристегнула меня к нему. И вот как, спрашивается, хоть что-нибудь нарисуешь, если а) и руками-то пошевелить почти не можешь, б) в виски впиваются (все сильнее и сильнее) какие-то пластиковые пластинки на зажимах?
Доктор Ферраро дала какую-то команду лаборанту, и стол заскользил в машину для МРТ. Когда я уже почти въехал в белую трубу, доктор Ферраро сказала, что самое главное – не шевелить головой, даже на миллиметр, не то я все испорчу.
Хотя руки выше локтя у меня и были пристегнуты, я кое-как поднял блокнот и прижал его к верхней части трубы, то есть всего в шести-семи дюймах от моей груди. Если скосить глаза вниз, то кое-как разглядеть блокнот было можно. Похоже, карта будет не лучшим моим творением, но выполнить просьбу доктора Ферраро, кажется, я смогу. При этом я старался не сдвигать голову ни на миллиметр.
Тут машина включилась и издала сложную последовательность очень высоких и невероятно противных звуков, повторяющихся снова и снова, как на автомобильном сигнале тревоги. Уж поверьте мне на слово, ужасно раздражающие были звуки. Бесконечно-повторяющийся вой и скрежет начисто сбил меня с попытки нарисовать карту амбара. Вместо этого мне захотелось нарисовать схему автомобильной сирены – проиллюстрировать, как тонкий и громкий писк разрушительно действует на нежные синапсы нашего головного мозга.
Через некоторое время машина остановилась. Я вылез из ее белого чрева с таким чувством, будто совсем сошел с ума, будто возвращаюсь к реальности совершенно иным мальчиком, напрочь не владеющим даже зачатками социально-приемлемого поведения. Начисто не заметив лихорадочно-безумного блеска в моих глазах, доктор Ферраро улыбнулась мне, взяла блокнот и отослала меня назад в машину.
На сей раз она предложила мне мысленно решить несколько очень сложных математических задач. Я не знал даже, как к ним подступиться. Я же закончил только седьмой класс. Похоже, это ее разочаровало.
– Совсем ничего? – спросила она снаружи.
Я чувствовал себя просто ужас как. Но полно, леди, я ведь не какой-нибудь ненормальный математический гений.
Потом она велела мне просто лежать и вообще ни о чем не думать, но я, конечно, стал думать про автосигнализацию. Надеюсь, это ей ничего не испортило: она ведь могла на какой-нибудь конференции показать коллегам МРТ «Мальчик, ни о чем не думающий», тогда как на самом деле это была бы МРТ «Мальчик, размышляющий о жуткой природе автосигнализации».
Не успел я предупредить ее о своих проблемах с ни-о-чем-не-думаньем, как она уже снова вручила мне бумагу и карандаш и велела нарисовать, что захочется. В результате я все-таки нарисовал диаграммку автосигнализации и ее воздействия на субъективное восприятие.{197}
Доктор Ферраро поблагодарила меня за работу и даже мне улыбнулась.
Я уже собирался спросить ее, не согласится ли она познакомиться с моей матерью, как вдруг осознал – ведь предполагается, что мама умерла – так что сказал лишь:
– Вы бы понравились моей маме.
– А кто твоя мама? – спросила доктор Ферраро.
– Его родители умерли, – быстро вставил Джибсен и показал на мой рисунок. – Можно нам сделать копию?
– Ну конечно, – разрешила доктор Ферраро.
Пока они разговаривали, я подошел к лаборантке. На карточке-пропуске у нее было написано «Джуди».
– Спасибо, что просканировали мой мозг, Джуди, – поблагодарил я.
Она как-то странно на меня посмотрела.
– У меня есть один вопрос, – продолжал я. – Казалось бы… при современном уровне технического прогресса можно было бы уже придумать способ сканировать человеческий мозг без автосигнализации.
Она недоуменно уставилась на меня, и я показал на аппарат.
– Зачем там внутри эти жуткие завывания? Ну, знаете, такие вот – уууу-ии, уууу-и, уууу-и…
Кажется, Джуди оскорбилась.
– Это маг-ни-ты, – медленно и раздельно, точно дитю малому.
В воскресенье целый день лил дождь. Я сидел за столом в Каретном сарае и пытался возобновить работу. Джибсен запросил молекулярную схему вируса птичьего гриппа H5N1. За неимением лучшего, я стал рисовать структуру H5N1 и как вызываемая ей цитокиновая атака быстро разрушает ткани в организме, что может вызвать пандемию в популяциях с определенной плотностью населения. Но скоро я понял, что не хочу рисовать эту диаграмму. Сейчас меня не интересовали пандемии. Сейчас меня ничего не интересовало.{198}
Некоторое время я смотрел на бумагу, а потом взял телефон и набрал номер доктора Йорна в Бозмене. Не могу сказать, зачем я это сделал – вообще-то я не мастер разговаривать по телефону – но внезапно в руке у меня оказалась трубка, а из нее уже неслись гудки.
К моему вящему облегчению, доктор Йорн к телефону не подошел. Телефон все звонил и звонил, а потом, вот уже во второй раз за неделю, я начал наговаривать сообщение на автоответчик взрослого, находящегося на другом конце страны. Только теперь я звонил с Востока, края идей, на Запад, край мифов, пьянства и тишины.
– Доктор Йорн, здравствуйте, это Т. В.
Тишина. На том конце провода никого не было. Значит, надо продолжать.
– Так вот… я в Вашингтоне, но, наверное, вы это уже знаете. В любом случае спасибо, что подали мои работы на Бэйрдовскую премию. Тут интересно. Может, и вы смогли бы приехать. Я получил ваше письмо и хотел бы поговорить с вами о докторе Клэр, потому что… ну, короче, потому что я сказал им кое-какую неправду…
Опять тишина.
– То есть я сказал, что мои родители уже умерли, а я живу с вами. И Грейси. Сам не знаю, зачем я это сказал, но так, наверное, получалась более подходящая история, чем на самом деле, и я не хотел, чтобы сотрудники Смитсоновского института звонили доктору Клэр или моему отцу и втягивали их во все это, потому что тут сумасшедший дом. То есть на самом деле. Не знаю…
Я перевел дух.
– Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…
Раздались гудки. Связь оборвалась.
Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.
Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.
И набрал наш домашний номер.
Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг – пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях – лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?
Оставалась лишь последняя надежда – на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!
Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.
Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:
Дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь
(я был совершенно загипнотизирован)
дзыыыынь дзыыыыынь дзыыыыынь
Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.{199}
Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.
В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.
– Сегодня у нас три пресс-конференции…
– И на каждую нужен новый костюм?
– Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!
Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!
– Знаешь что? – сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. – Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.
Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли – когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, – становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле – всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.
На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.
Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.
Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена – как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I?15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.{200}