— Обо мне спросил! — ахнул Исаев и выронил из рук тяжёлый, в нескольких местах залатанный сапог. — Это как он про меня-то знает?
— Ну, вот ещё! — хитро усмехнулся Василий Иванович и с гордостью добавил, разглаживая пышные усы: — Ленин — да не знает!
МОСОЛИКОВЫ ЛУГА
Шпанин устало посмотрел на невысокого вертлявого мужика по прозвищу Мосолик и спросил:
— Пишешься ты как, Прокофий?
— Ярочкин моя фамилия. Нас на яру девять дворов.
Записав Мосолика в список, Шпанин поднялся с треногого стула и положил в оттопыренный карман гимнастёрки исписанную бумажку. Обращаясь к толпившимся у стола мужикам, он решительно сказал:
— Поехали.
Перед сельсоветом у коновязи стояло несколько подвод. Лошади ожесточённо махали хвостами, отгоняя мух.
Расселись по телегам и тронулись в путь. На передней подводе ехал Мосолик, с ним рядом сидели сухощавый старик и веснушчатый парень.
— Травы нынче хорошие, — заметил старик и вздохнул: — Одна вот беда: с войной никак не покончим.
— Весь и корень в том, — серьёзно сказал Мосолик.
Веснушчатый парень улыбнулся. Мосолику не шла серьёзность. Его все знали как занятного балагура и шутника.
— Ты, Прошка, побасёнку какую-нибудь подбросил бы, — обратился к Мосолику парень. — Да чтобы позабористее!
Мосолик сощурился, готовясь начать рассказ, а парень, глупо улыбаясь, ещё ближе придвинулся к нему, приготовившись слушать. Старик неодобрительно покачал головой и снова вздохнул. Шустрые лошадёнки бежали весело.
На другой подводе, где сидел Шпанин, говорили о Чапаеве.
— Василия Ивановича я тоже знаю, — рассказывал один из мужиков. Когда он зимой был в нашей деревне, я рядышком с ним сидел… И человек же он куда какой храбрый — жизнью своей и то не дорожит!
— Он такой! — подтвердил Шпанин.
Дорога вела к весёлому березнячку, за которым начинались луга, и разговор пошёл о покосах, урожаях и ценах на хлеб.
Навстречу подводам из лесу галопом выскочили два всадника.
— Здорово, мужики! — издали закричал первый всадник, обгоняя своего товарища.
И все узнали Чапаева.
Мосолик остановил лошадь. Слез с телеги.
— Из Семёновки? Куда едете? — Василий Иванович поводьями сдержал разгорячённого коня.
— Траву собрались делить, товарищ Чапаев, — проговорил степенно Мосолик. — Уполномоченные мы от общества.
Мужики окружили Чапаева.
— Кто старший? — спросил Василий Иванович.
— Я. — Шпанин вышел вперёд. — Член сельсовета от земельного отдела.
— Шпанин? Знаю! Траву, значит, едете делить? Та-ак… — Василий Иванович потеребил ус и решительно заговорил: — Вот какое дело, мужики. В Грачёвке отряд белоказаков болтается. Выбить надо. К вечеру к ним пополнение может прийти, тогда дело плохо… Со мной народу тут маловато, так я уж к вам за поддержкой. Беляков выбьем, и траву делить будете. Согласны?
Стало тихо. Мужики переминались с ноги на ногу. Не глядели друг на друга.
— Поехали, что ли? — спросил Шпанин. — А то накосим травы, а тут эти кровопийцы нагрянут…
— Чего разговаривать, поехали! — Веснушчатый парень сплюнул и с презрительной усмешкой глянул на мужиков.
Кто-то вздохнул, кто-то почесал затылок, но к телегам пошли все.
— Давно уж в руках ружья не держал, — улыбнулся сдержанно старик, — с японской… — и крякнул.
— Лети к своим, — приказал Чапаев ординарцу. — Силантьеву передай, чтоб винтовки и патроны приготовил.
Через полчаса отряд чапаевцев и крестьяне, вооружённые винтовками, ведя в поводу коней, лощиной незаметно приблизились к Грачёвке.
— План такой, — обратился Василий Иванович к крестьянам. — Вы все под начальством командира Силантьева подойдёте к дороге в посёлок. Из-за прикрытий начнёте стрельбу. Отвлечёте внимание противника, а мы в это время зайдём в тыл и… — Чапаев взмахнул рукой, — начнём рубить белоказаков!
Пригибаясь к земле, перебегая от стога соломы к риге, чапаевец Силантьев повёл отряд к дороге. Близ околицы, в тени полуразрушенной риги, цепочкой залегли в разросшемся коноплянике, высоком и пахучем.
— У всех заряжено? — тихо спросил Силантьев.
— У всех, — ответил Мосолик и тряхнул головой. — Берегись, казачня!
После первых же выстрелов белоказаки в посёлке забили тревогу. Видно было, как они перебегали от избы к избе, плашмя падали в траву, прятались за кучи навоза.
Первое время перестрелка шла вяло, неприятель не проявлял особой активности. Но вот из-за тополя, стоявшего вблизи крайней избы, дробно застучал пулемёт, и тут же к нему присоединился второй.
Пули пролетали над головами мужиков и, ударяясь в ригу, поднимали облака пыли.
— Гляди-ко, как пуляют! — обратился Мосолик к Силантьеву. — И патронов не жалеют.
— Огонь пулемётный усилили, — нехотя ответил тот, вглядываясь вперёд и думая: «Что же наших так долго нет?»
В это время показались белые. Они бежали из села размеренным шагом, с винтовками наперевес.
— Пропа-али! — завопил дурным голосом веснушчатый парень. Вскочив, он бросился назад, в сторону лощины.
За ним побежали ещё двое.
— Мужики! Мужики! — закричал вдруг Мосолик и, порывисто поднявшись с земли, кинулся навстречу белоказакам. — Вперёд, ребятушки!..
Пробежав несколько шагов, он вдруг остановился. И, широко взмахнув руками, повалился на землю.
Но тут случилось неожиданное. Белоказаки стали падать, будто скошенные искусным косцом. Пулемёты смолкли. От посёлка скакали чапаевцы и кричали «ура»…
— Очень благодарю за подмогу, ребята, — говорил Чапаев после боя, пожимая крестьянам руки.
Подъехала телега с Мосоликом. Обнажив головы, все молча столпились вокруг подводы.
Теперь Мосолик казался моложе и даже как будто длиннее. Плотно сжатые губы его застыли, а широко открытые, по-детски ясные глаза выражали удивление.
Василий Иванович откашлялся в кулак и тихо сказал:
— Человек он был… настоящий.
Веснушчатый парень упорно глядел себе под ноги, на запылённые лапти, и мял в руках фуражку.
…Домой мужики возвращались молча. Лошади шли шагом. Когда проезжали мимо лугов, Шпанин приказал остановиться. Взяв из телеги косу, он зашагал по траве. За ним пошло несколько человек.
В телегу набросали сочной, душистой травы и на неё, как на перину, положили Мосолика.
— Благодать травка! — сказал старик и поднёс к увлажнившимся глазам несколько травинок.
— Трава — загляденье, — подтвердил Шпанин и оглянулся на отрадно зелёное, упруго плещущее море лугов. — Мосоликовы луга.
…Было это давно, летом тысяча девятьсот восемнадцатого года, во время подавления белоказачьего мятежа в Поволжье, но луга эти с тех пор так и называются Мосоликовыми.
ДЁМИН
За окном размашисто хлестал дождь.
Чапаев поднял руку и потёр лоб, словно пытался разгладить глубокие морщины, протянувшиеся от одного виска к другому. Остановился у стола и сердито прокричал:
— Петька!
Неслышно приоткрылась дверь, и он увидел беловолосую голову ординарца.
— К Дёмину послал?
— Послал.
— Ещё пошли. Чтоб живо!
Дверь захлопнулась. Чапаев снова принялся вышагивать по комнате.
С подоконника на пол часто закапала вода и змейкой поползла под стул. Василий Иванович распахнул окно, и его обдало крупными холодными брызгами.
Дождь шуршал по вишеннику, обивая свежие, будто только что развернувшиеся листья. Пузырясь, по земле бежали вперегонки ручьи, натыкались на почерневшие стволы деревьев и, свернув в сторону, пропадали в высокой траве.
По ветке шиповника, разросшегося под окном, полз чёрный, с зелёным отливом жук. Когда шиповник трепал ветер, жук замирал, плотнее прижимаясь к мокрой ветке. Но вот ветер стихал, и он торопливо бежал вверх.
— Жить хочется! — усмехнулся Василий Иванович. Высунувшись в окно, бережно снял жука с ветки и пересадил его на подоконник.
Растворилась дверь, створки захлопнулись, звякнуло и упало на завалинку расколовшееся стекло.
Задевая за косяк, в комнату вошёл чёрный, как цыган, Дёмин.
— П-пришёл! — запинаясь, сказал он мрачно.
Кумачовое лицо с лиловыми подтёками под опухшими, слезящимися глазами. Руки тряслись, не находя себе места.
Медленно, чеканя шаг, Василий Иванович двинулся на командира эскадрона. Подошёл вплотную. В лицо Чапаева пахнуло винным перегаром.
— Ты… ты это с чего? Да как ты смел? — Чапаев птицей полетел по комнате. — Ему поручение ответственное, а он… Застрелю!
Схватил Дёмина за влажную, намокшую гимнастёрку и дёрнул к себе. Грузно пошатнувшись, Дёмин упал. Помогая ему подняться, Чапаев позвал Исаева:
— Арестовать! Таких командиров мне не надо!
Дёмина увели. На полу валялась помятая бумага. Чапаев перешагнул через неё и, сорвав с гвоздя папаху, метнулся в растворенную дверь.
На соседний хутор, разбросанный по склону оврага, он прискакал под вечер. Командир полка Соболев сидел верхом на лавке и ел арбуз.
— Садись, Василий Иванович, — сказал Соболев. — Отведай арбузика.
Василий Иванович сел. Сказал сухо, не глядя на Соболева:
— Зайцева вызови ко мне. В разведку под Осиновку съездить требуется.
На хуторе Чапаев пробыл до темноты. Побеседовал с бойцами, осмотрел коней, орудия. Но был хмур, говорил скупо.
— Смотрю вот на тебя, Василий Иванович, и на душе неспокойно делается, — вздохнул Соболев. — Какой-то ты сегодня такой… не как всегда. Будто в тумане ты. Аль случилось что?
— Ну да, случилось, — ворчливо, но беззлобно молвил Чапаев. — В разведку Дёмина хотел послать, а он пьян. Каково? Командир!
— За это строго требуется взыскивать, — задумчиво протянул Соболев. Дёмин будто славный парень. Как это угораздило его?
— Плохого, наверно, не стало бы жалко. А то… — Василий Иванович поднялся. — Явится Зайцев с ребятами, пусть ко мне без промедления скачет.
Когда Чапаев вернулся в штаб, Исаев сидел за столом и, шевеля губами, читал букварь.
— Разве так можно, Василий Иванович! — раздосадованно заговорил, вставая из-за стола, Петька. — Взметнулся и ускакал один! — Он вынул из книжки лист помятой бумаги и положил перед Чапаевым. — На полу валялся. Видно, у Дёмина из кармана выпал.
Щурясь, Василий Иванович принялся читать крупные косые каракули:
— Фонарь! — отрывисто выкрикнул Чапаев. Рука с письмом дрожала, и глаза, кроме белого мутного четырёхугольника, ничего не видели…
Исаев шёл первым, с фонарём.
Когда толкнули низкую дверь амбара, в углу на соломе кто-то завозился. Чапаев шагнул туда, угадывая в рыхлой, расплывчатой фигуре Дёмина.
— Не спишь, голова?
С полу тяжело встал Дёмин.
— Ждал всё, — сипловато сказал он и медленно стал обирать с одежды соломинки.
Чапаев не знал, как начать разговор, виновато покашливал и смотрел себе под ноги. Дёмин вздохнул.
— Об одном прошу, Василь Иваныч, матери пропиши: сын, мол, твой Фёдор в бою с белой сволочью погиб.
Сказал и решительно шагнул к выходу. Чапаев поймал его за плечо и потянул к себе.
— Перестань дурить!.. А меня, что накричал я, ты того… Ну уж, право, извини. Сам знаешь — горяч бываю… Выпил, а зачем? Горю этим не поможешь. Сам знаешь, не терплю такое.
Дёмин поднял на Чапаева глаза.
— Если по-прежнему веришь мне, — не сразу заговорил он, — куда хочешь посылай… хоть к чёрту в пекло. Жизни своей не пожалею… Любое задание выполню!
Взгляды их встретились.
— Ну, ну, — кивнул Василий Иванович. — За этим дело не станет, — и крепко обнял Дёмина.
ПОД ОСИНОВКОЙ
На широкой площади села шумно, тесно, как на ярмарке.
Всюду телеги с поднятыми к знойному небу оглоблями, мерно жующие траву лошади, пешие и конные красноармейцы.
Около коновязи молодящаяся женщина в цветастом платье угощает весёлых, бравых кавалеристов молоком из большого глиняного кувшина с запотевшими боками.
У составленных в козлы винтовок сидят на земле кружком бойцы и с увлечением играют в домино. Они громко стучат костями по крышке от снарядного ящика, положенной на чурбаки, а самый старший из них, краснощёкий пулемётчик, после каждого хода азартно кричит:
— Эх, где мои семнадцать лет!
Невдалеке от игроков на разгорячённом коне, нервно кусающем удила, красуется статный безусый паренёк с узкой талией, перехваченной офицерским поясом.
Всадник разговаривает с девушкой, такой же юной, как и он, застенчиво прикрывающей лицо шёлковым полушалком.
У ног девушки осмелевший воробей клюёт уроненную ею шляпку подсолнечника с белыми, не созревшими ещё семенами.
На высоком возу, прикрытом пыльным пологом, восседает, дымя трубкой, пожилой боец с усами Тараса Бульбы. Прищуренными глазами он спокойно и невозмутимо взирает на этот крикливо-бесшабашный мир.
На площади в сопровождении ординарца появляется Чапаев. Исаев, вытирая потное лицо батистовым платком, вышитым незабудками, мечтательно говорит:
— На Волге, болтают, в Жигулёвских горах, кладов золотых много зарыто. Разорял Степан Разин купцов, а бедноту золотом оделял. А что оставалось — в горах прятал… Лихой был атаман, волю для народа хотел добыть.
Исаев взглянул в задумчивое лицо Чапаева и вздохнул:
— Вот бы нам, Василий Иванович, золото это самое!
— Золото? — небрежно переспросил Чапаев, протискиваясь между телегами, загородившими дорогу. — А зачем это оно тебе, дорогой товарищ, понадобилось?
— Как — зачем? — удивился Исаев. — Мы артиллерию бы такую завели… армию свою с головы до ног так одели бы… Эх, да что тут говорить!
Около глаз Василия Ивановича вдруг собрались лучистые морщинки. Он дружелюбно сказал:
— Философ ты у меня, Петька! Настоящий философ!
Штаб помещался в приземистой, в четыре окна избе с красным крыльцом, разукрашенным замысловатой резьбой. У ворот толпились ординарцы и связные. Сытые кони рыли копытами землю.
Чапаев быстро поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошёл, нагнув голову, в растворенную настежь дверь.
В избе было тесно и накурено. На столах — карты, полевые сумки, краюхи хлеба, крынки из-под молока. Безумолчно трещали телефоны.
В угловой комнате с выцветшими, кое-где ободранными обоями Василий Иванович снял папаху и бросил её через стол на подоконник.
С его приходом командиры, перед этим до хрипоты спорившие друг с другом, притихли, а курившие виновато торопливыми движениями тушили самокрутки.
— Все в сборе? — спросил Чапаев, всматриваясь в собравшихся на совещание. — Начнём.
Загорелые, обветренные, в полинялых гимнастёрках, командиры сидели на лавках вокруг стола, на подоконниках, вдоль стен. Все молчали.
Поправив на руке повязку, Василий Иванович присел за стол, морщась от боли, которая то утихала, то снова начинала беспокоить его.
— Болеет наш Иваныч, — с сочувствием полушёпотом сказал своему соседу конный разведчик Семён Кузнецов.
— Петька, сумку мою не видел? — крикнул Чапаев.
Василия Ивановича сердило излишне внимательное, как ему казалось, и заботливое отношение к нему товарищей, считавших его серьёзно больным.