— Очень хорошо! — сказал Костя. — Викторова у нас сегодня была одной из самых активных. Сейчас я задам ей один маленький вопрос из пройденного, и если она на него ответит, — поставлю ей отлично.
И тут все опять притихли, потому что испугались, как бы не вышла с Муркой прошлогодняя история. Мурка тоже испугалась, и лицо у нее пошло пятнами.
Костя спросил:
— Можешь ли ты назвать форму прошедшего времени от глагола «идти»?
— Шел, — с облегчением ответила Мурка.
Я поняла, что Костя нарочно задал такой вопрос, на который она могла ответить без заикания.
— Запишите домашнее задание, — сказал оп, после того как поставил сияющей от радости Мурке пятерку.
Он сам записал задание на доске. И как раз в тот момент, когда он поставил точку, раздался звонок.
Уложился! Минута в минуту! Какой же он молодец, мой брат!
Все сорвались со своих мест. Костю окружили.
— А вы у нас еще будете преподавать? — спрашивали у него.
— А правда, что вы брат Головиной? — задала вопрос Катя Голубовская.
Я с возмущением обернулась к Люсе:
— Ты зачем растрепала?
— Я только двоим! — виновато ответила Люся. — Они обещали, что никому… А сами — всему классу…
— Эх ты, трепло! Значит, все знали, что Костя — мой брат?
— Ну и что же? — сказала Люся. — Так ведь даже интереснее!
— Какой он у тебя у-у-умный! — протянула Вера. — Прямо ни за что не скажешь, что это твой брат.
Костя взял журнал и пошел к выходу. В коридоре его ждали другие студенты. Костя направился было к ним, но вдруг обернулся и поманил меня пальцем:
— Можно тебя на минуточку?
Я покраснела от гордости и подошла к нему. Он дружески положил мне руку на плечо и неторопливо повел по коридору. На лестничной площадке он остановился. Никого вокруг не было. Из коридора доносился шум перемены.
— Ты почему не выучила урок? — тихо, но с ненавистью сказал Костя.
— А откуда я знала, что ты меня спросишь?
— Да ведь я предупредил тебя!
— Как предупредил?!
— Я русским языком вчера тебе сказал: вызову! Неужели так трудно было выучить?
— Я думала, что ты шутишь!..
— Думала! Мыслитель! Спиноза!
— Сам Спиноза!
На площадку лестницы вышло трое семиклассников, среди них — Афанасьев.
— Привет! — сказал мне Афанасьев и помчался вниз по ступенькам.
Я подошла к перилам и стала смотреть ему вслед.
— Ты понимаешь, что я из-за тебя чуть не засыпался! — донесся до меня как бы издалека Костин голос.
Я обозлилась:
— Сам виноват! Откуда я знаю, когда ты шутишь, а когда не шутишь!
— А, что с тобой говорить! Тупица!
— А ты хам!
Прозвенел звонок. Костя погрозил мне кулаком и стал спускаться по лестнице. А я пошла в класс.
***
Нет, Костя не был хамом. Просто он не привык со мной церемониться. И я его отчасти понимала. Сколько я себя помню, во всех наших стычках родители всегда становились на мою сторону. «Уступи ей, она меньше тебя», или: «Ты старше, ты должен быть умнее», — то и дело говорили они ему. Но что еще больше портило наши отношения, это то, что родители часто ставили меня Косте в пример. Они, например, говорили ему: «Опять ты разбросал свои вещи! Ира меньше тебя, а посмотри, какая она аккуратная!»
Конечно, это у кого угодно вызовет раздражение. Терпеть не могу, когда мне ставят в пример кого-нибудь из моих подруг.
Одно время ко мне часто ходила Люся, и вот только и слышалось:
«Люся всегда так опрятно одета, а ты?»
«Люся учится на круглые пятерки, да еще у нее хватает времени на музыку. А ты?»
Кончилось это тем, что я охладела к Люсе — слишком уж бросалось в глаза ее превосходство, — и подружилась со Светкой, которая не занималась музыкой и училась примерно так же, как я. Но, разумеется, лучше.
Вот и с Костей, мне кажется, случилось то же самое. Может быть, когда-то, когда я была совсем маленькой, он меня любил. Трудно, конечно, в это поверить, но ведь предположить можно все, что угодно. А потом, под влиянием родителей, у него начался протест против меня. И чем больше защищали меня родители, тем яростнее Костя нападал на меня. Возможно, он просто ревновал, и эта ревность ушла у него в подсознание, и образовался комплекс.
Вообще-то он был отходчивый. Наорет на меня, а через минуту остынет. Но беда в том, что я раздражала его слишком часто. Не успеет он остыть, а уж надо снова орать. Получалась как бы непрерывная цепь раздражений.
Но иногда, очень редко, эта цепь прерывалась, и это были, пожалуй, самые счастливые минуты моей жизни. В эти минуты я понимала, как хорошо, когда есть старший брат, — ничего, что не баскетбольного роста, ничего, что у него часто болит горло и он совсем не занимается спортом. Мне он казался в эти минуты самым красивым и самым умным. И я прощала ему все обиды. Я готова была сделать для него все, что он попросит. Но если он просил, я, как правило, делала все не так, и он принимался орать на меня, и цепь снова замыкалась.
А во всем остальном, что не касалось меня, Костя был очень добрым. Ведь это именно он нашел на помойке и притащил домой замерзающего Му-му. Котенок был такой несчастный, что даже мама и папа, которые терпеть не могли кошек, пожалели его. Костя вымыл его в ванне шампунем, завернул в тряпки и накрыл сверху подушкой. Котенок так дрожал, что даже подушка тряслась. Потом он высох, распушился, но все равно чуть не умер, потому что сразу же объелся. А еще через несколько дней у него стала вылезать шерсть, и Костя носил его в ветеринарную больницу, а потом сам лечил — втирал какую-то мазь. Котенок поправился, стал толстый и веселый, но вот мяукать не мог. Он отморозил себе голосовые связки и стал немым. Он только беззвучно разевал рот. Поэтому мы и назвали его Му-му.
На день рождения мама с папой подарили Косте пятнадцать рублей и предложили самому купить то, что ему захочется. На эти деньги Костя купил в зоомагазине трех щеглов, принес их домой в бумажном пакете, вышел на балкон и отпустил на волю.
Мама рассердилась. Она сказала, что Костя в буквальном смысле пустил деньги на ветер. А Костя сказал, что никакой другой подарок не мог бы доставить ему большего удовольствия. Что в тот момент, когда он отпускал птиц, он чувствовал себя хорошим человеком, а ему очень редко приходится испытывать это чувство.
Мама сказала, что это глупо, что уж кто-кто, а Костя и так очень хороший, порядочный человек. Но Костя так не считал. Наоборот, он все время мучился, что вот ему уже двадцать один год, а он еще не принес никому никакой пользы. Он как-то сказал о себе, что он типичный небокоптитель. Я не поняла, что он имеет в виду, и сказала: «Ты ведь не куришь!»
Но Костя, у которого как раз в тот момент прервалась цепь раздражения, объяснил мне, что небокоптитель — это человек, который живет на иждивении у государства, пользуется его благами и ничего не дает взамен.
А хамом Костя не был. Но то, чем он занимался, когда я вернулась из школы, привело меня в ужасное негодование. Он приделывал крючок к двери моей бывшей комнаты.
— Не смей портить дверь! — заявила я.
— Оставь меня в покое! — ответил он и стал забивать гвоздь.
— Это глупо! — сказала я с маминой интонацией. — Мы никогда друг от друга не запираемся. А вдруг мне нужно будет зайти в комнату?
— Ничего, постучишь, — ответил Костя.
— Все равно, мама придет — велит снять крючок!
— Дайте мне наконец жить! — взорвался Костя. — Мне надоел этот постоянный контроль! Эти бестактные вхождения без стука! Я взрослый человек! У меня бывает потребность уединиться!
— Ясно, ясно, — сказала я, — чтобы целоваться со своей кикиморой!
— Не смей так говорить о Светлане! Много воли себе взяла!
— А ты отдай молоток!
— Мотай отсюда!
— Все маме скажу!
— Беги докладывай!
Мы так кричали, что едва не прослушали телефонный звонок. Телефон стоял на кухне, и мы одновременно бросились брать трубку. У телефона мы чуть не подрались.
— Я возьму! Это меня!
— Нет, это меня! Убери руки, акселератка!
Костя отпихнул меня и взял трубку.
— Я слушаю, — сказал он торопливо. — Да, это ее сын… Иди к черту! — Это относилось ко мне. — Что?..
И вдруг у Кости изменилось лицо. Молоток выпал из его руки.
— Когда это случилось? — спросил он помертвевшим голосом, — Нет, я не волнуюсь. Да, я сейчас же дам папе телеграмму. Что? Да, спасибо.
Он положил трубку. У него были совершенно белые губы.
Мне стало страшно.
— У мамы во время опыта взорвалась в руках колба с соляной кислотой, — сказал он и взял с подоконника пачку папиных сигарет.
У него вдруг задрожали руки, и сигареты рассыпались по полу.
— Звонила заведующая лабораторией. Маму отвезли в глазную больницу на «скорой помощи». Кислота попала в глаза.
Я почувствовала, что вся с ног до головы покрываюсь противными холодными мурашками. Слезы хлынули у меня из глаз. Потом мы, не сговариваясь, бросились к двери, сбежали вниз по лестнице и помчались. Наверное, быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но мы не подумали об этом. У нас и мелочи не было на билет, потому что мы не надели пальто. Холодный ветер пронизывал насквозь. Мы бежали как сумасшедшие.
Прохожие останавливались и смотрели нам вслед. Я не переставая ревела.
Мы мчались какими-то переулками — Костя впереди, я за ним. Иногда Костя замедлял бег и останавливался, чтобы отдышаться. И когда я бросала взгляд на его сразу похудевшее, потрясенное лицо и видела струйки пота, которые тянулись ото лба по щекам, меня начинало подташнивать от страха, и я торопила брата:
— Отдохнул? Ну, бежим!
Потому что, когда бежишь, страх немножко отступает, и кажется, что если бежать быстрее, то можно удрать от этого ужаса, который гонится за тобой по пятам. А когда останавливаешься, он набрасывается, хватает за сердце и чувствуешь: все пропало! Все рухнуло!
Костя стоял несколько секунд, прислонившись к какому-нибудь киоску или водосточной трубе, а потом мы снова бежали. Мы знали, где находится глазная больница. Я совсем недавно была на этой улице, мы всем классом ходили в Театр юного зрителя, на спектакль «В стране вечных каникул». У меня было тогда хорошее настроение, и улица осталась в моей памяти веселой, оживленной и красивой. А сейчас я думала об одном: «Скорее! Скорее!»
И вот мы у зеленовато-серого здания больницы.
Костя открыл тяжелое парадное, и мы вбежали в широкий вестибюль. Какие-то люди в белых и серых халатах и в обычной одежде двигались вяло, как при замедленной съемке. Впрочем, возможно, что и они куда-то торопились, но мне казалось — они еле двигаются.
Мы остановились, задыхаясь и глядя по сторонам. Где мама? Наверно, и Косте тоже казалось, что как только мы добежим, мы увидим маму. Но мамы не было.
Мы подошли к окошку регистратуры.
— Головина Надежда Ивановна, — сказал Костя. — Ее сегодня к вам привезли.
— Ничего не знаю, — ответила регистраторша. — Спросите в справочной.
Оттого, что она ничего не знает, мне стало чуть-чуть полегче. Мне показалось, если бы с мамой было совсем плохо, все бы знали.
Мы подошли к другому окошку. Женщина подняла голову от списка, который лежал перед ней, и посмотрела на нас.
— А вы что, ее дети?
— Да, — сказали мы с Костей в один голос.
— Вы вот что, — сказала женщина сочувственно, — вы наденьте халаты и поднимитесь на второй этаж. Она в четвертой палате.
От ее сочувственного тона у меня опять потекли слезы.
Гардеробщица выдала нам белые халаты. Меня трясло, и я никак не могла попасть в рукава. Гардеробщица помогла мне. Она была толстая, с круглыми, жалостными глазами.
— Да что же вы раздетые прибежали? Нешто можно? Ветер такой на улице! — приговаривала она. — Да что с мамочкой-то вашей?
— Ей кислота попала в глаза, — сказал Костя.
— Господи! Чего только не случается! Да вы не переживайте, вылечат вашу мамочку, у нас врачи хорошие.
На второй этаж мы уже не бежали. Наоборот, мы медлили на каждой ступеньке. Вот сейчас мы увидим маму — не ту, к которой мы привыкли, а совсем другую, потому что с ней случилось очень страшное. Мне казалось, что ж Костя боится встречи с мамой. Хочет продлить неизвестность.
Но вот мы поднялись и пошли по широкому коридору. Тут гуляли люди в некрасивых серых халатах. Мамы среди них не было.
— Вы кого ищете, молодые люди?
Мы обернулись. К нам подходил невысокий плотный человек в белом халате и в белой крахмальной шапочке. У него были очки и бородка, и хотя он выглядел очень молодо, мне он напомнил доктора Айболита. Не очками и не бородкой, а добрым, даже веселым выражением лица.
— Мы ищем Головину Надежду Ивановну, — объяснил Костя. — Ее сегодня к вам привезли.
— Да, да, — сказал доктор Айболит, и выражение его лица стало только доброе, но уже не веселое. — К Головиной сейчас не надо.
— Почему? — спросил Костя шепотом.
— Она спит, голубчик, — объяснил доктор. Взял нас с Костей под руки и повел обратно к лестнице. — Мы ей впрыснули морфий, и она заснула.
— Зачем морфий?
— Чтобы приглушить боль от ожогов. Все в порядке! — воскликнул оп, потому что я заревела в голос. — Знаете, что самое удачное во всей этой истории? Сотрудники лаборатории — молодцы, оказали первую помощь: сильной струей воды смыли кислоту. Если бы они растерялись, было бы куда хуже.
— Она не ослепнет? — спросил Костя.
— Мы сделаем все возможное, — ответил доктор. — Вы сейчас идите домой и постарайтесь не волноваться. Завтра все будет ясно. А сейчас трудно сказать что-либо определенное. Во всяком случае, повторяю: будет сделано все возможное.
Он пожал нам руки и ушел в глубь коридора, а мы побрели вниз.
— Ну как, видели мамочку? — спросила гардеробщица, принимая халаты.
— Нас к ней не пустили, — ответил Костя. — Она спит.
— Вот и хорошо, что спит. Сном все пройдет. Вы не убивайтесь, все наладится.
Мы вышли из больницы. Только теперь я почувствовала, как холодно на улице. Солнце светило, но ничуть не грело. Прохожие шли в пальто, многие даже в шубах. На нас поглядывали с удивлением.
Мы прошли мимо Театра юного зрителя, и я испытала неприязненное чувство к этому зданию, украшенному афишами и фотографиями. Каждый вечер сюда приходит веселая, нарядная публика — и никто не думает, что рядом, стоит только перейти дорогу, в больничных палатах лежат люди, которым так больно, что им впрыскивают морфий. Как же это возможно — радоваться, когда рядом страдают? И эти люди, которые идут нам навстречу и обгоняют нас, — как они могут говорить о чем-то веселом, смеяться или просто оживленно переговариваться, когда тут рядом люди не знают, будут они видеть когда-нибудь или ослепнут навсегда.
Костя снял пиджак и накинул мне на плечи.
— Не надо, — сказала я. — У тебя горло плохое…
— Пошли скорее, — прервал Костя.
Обратный путь показался мне очень длинным. Понятно: туда-то мы бежали, а теперь шли хоть и быстро, но бежать уже сил не было. Да и незачем.
— …Папе надо дать телеграмму, — сказал Костя. — А куда? Он же адреса не оставил!
— А если на студию позвонить? — предложила я, — Там, наверно, знают.
— Да, пожалуй, — согласился Костя.
Когда мы дошли наконец до дому, вечерело. Квартира показалась нежилой. Мама часто задерживалась на работе и приходила поздно, но сегодня от мысли, что она не придет, было особенно одиноко. Даже несмотря на то, что часто звонил телефон — мамины сослуживцы справлялись о ней, спрашивали, не нужно ли нам чем-нибудь помочь, предлагали деньги. Но деньги у нас были.
Костя все время звонил на киностудию, но там было занято. Наконец он дозвонился, но и там точного папиного адреса не знали и только посоветовали дать телеграмму до востребования в поселок Никольское. Костя ушел на почту, а я стала бродить по квартире в поисках какого-нибудь занятия. Включила телевизор, но передавали цирк. Олег Попов жонглировал яблоком, кепкой и тросточкой. Я вспомнила, как мы с мамой и папой ходили в новый цирк, и у меня снова к глазам подступили слезы. Я выключила телевизор.