Генерал Барри сделал за свою жизнь много тысяч блестящих операций, и когда ему было уже далеко за семьдесят, костлявая пришла за ним.
«Хватит, — сказала ему Смерть, — ты полвека воевал со мной, но все твои труды напрасны. Ты только на время отвоевывал у меня людей, в конце концов я забирала их себе. Теперь настал и твой черед. Как видишь, ты прожил жизнь напрасно. Невозможно победить Смерть, так же как невозможно женщине превратиться в мужчину».
«Нет, — воскликнул генерал, — я прожил жизнь не зря! Я сделал все, что мог, чтобы победить тебя, проклятая, чтобы люди радовались жизни, солнцу, свету. Я продлил жизнь людям на многие сотни лет. На мое место придут другие, которые сумеют продлить жизнь каждому на столетие, и не ты, а они будут определять, сколько человеку положено жить на земле…»
Смерть схватила ледяной рукой сердце генерала и сжала его. Сердце остановилось…
Доктор Чарльз выбил щелчком сигарету из пачки, чиркнул зажигалку, затянулся и, словно забыв, о чем он говорил, внимательно следил за голубыми кольцами дыма.
— Это все? — разочарованно спросила Антошка.
— Ах да… — спохватился доктор. — Я забыл сказать главное. Когда Смерть завладела сердцем старого генерала, она вдруг увидела, что перед ней лежала женщина.
— Генерал превратился после смерти в женщину? — удивилась Антошка.
— Нет, девочка, знаменитый английский хирург генерал Барри всегда был женщиной… Я часто думаю, зачем понадобилось молодой, знатной девушке отказаться от своей счастливой доли, надеть мужской костюм и отдать свою жизнь другим людям, лишить себя всех земных радостей? Ради чего? Ведь конец все равно один: смерть.
— А по-моему, эта женщина совершила подвиг, — горячо возразила Антошка.
— Да, она победила не только смерть, но и предрассудки, — добавила мать.
НА РАССВЕТЕ
Пять томительных дней провели на рейде, в тумане и какой-то оглушительной тишине. Антошка как неприкаянная бродила по палубе в обществе Пикквика. Он уже не хотел сидеть за пазухой у хозяйки, просился побегать, а Антошка боялась его отпустить, чтобы он не провалился в какой-нибудь люк или не упал за борт. Он уже хорошо отличал варежку от мячика, который Антошка смастерила ему из носового платка. Пикквик стал любимцем всей команды. Матросы, завидев его, расплывались от удовольствия в улыбке и кричали: «Мистер Пикквик, вайешка, мистер Пикквик, мьяч». А однажды к Антошке подошел молодой матрос и, откозыряв, вручил ей ошейник и поводок, искусно сплетенные из рассученного манильского троса. Девочка долго трясла руку матросу и высказала ему все слова благодарности, которые только знала. Теперь проблема прогулок с Пикквиком была решена. Правда, щенок крутил головой, старался схватить зубами ненавистный ошейник, сдирал его с шеи передними лапами, но потом смирился и, когда Антошка говорила ему: «Мистер Пикквик, давайте одеваться», сам тащил ошейник и совал его Антошке. Понимал, что это означает гулять.
На пароходе шла все время работа. Матросы закрашивали серой масляной краской медные ручки, рамы, поручни, блестящие металлические заклепки, чтобы в лучах солнца или луны не блеснула медь, не выдала противнику корабль в море. Крепили шлюпки, грузы на палубе, свертывали канаты.
Когда ненадолго прояснялось, было видно, что на рейде с каждым днем становилось все больше кораблей. Все транспортные и военные корабли выкрашены в стальной цвет с темными волнистыми разводами. Над рейдом колыхались связки длинных серых колбас — баллонов воздушного заграждения.
На рейде сновали катера, доставляя на корабли и увозя на берег представителей военных и портовых властей. Советский консул тоже приехал проводить дипломатических курьеров.
Командир миноносца мистер Паррот лично встретил пассажиров, причаливших к миноносцу на катере, проводил их в отведенную для них каюту, которая была расположена рядом с командирской.
— Надеюсь, вам будет здесь удобно, — сказал Паррот.
Алексей Антонович по-хозяйски проверил, исправны ли крышки иллюминаторов, как работают вентилятор, освещение, умывальник.
— Большое спасибо. Все отлично, мы прекрасно здесь разместимся и хорошо отдохнем.
— О, тревожить мы вас не будем, — понимающе сказал Паррот. — Через полчаса мы снимаемся с якоря. — Командир миноносца откозырял и вышел.
— Ну что ж, — предложил консул, — располагайтесь. Моя жена просила передать вам пирожки, сама пекла. — Он положил на стол большую коробку.
— Спасибо, спасибо. Присядем по русскому обычаю, — предложил Алексей Антонович.
Все трое сели, помолчали… Консул по-братски обнял обоих.
— В добрый путь! Будем с нетерпением ждать телеграммы о вашем благополучном прибытии на Родину. Привет Москве.
Консул ушел. Алексей Антонович со своим помощником принялись устраиваться в своем новом обиталище. Разместили тяжелый багаж, прикрепили его ремнями к ножкам койки, чтобы во время шторма мешки не метались по каюте. Большие дипкурьерские сумки, опечатанные тоненькими сургучными печатями, положили возле себя.
Предстояло многодневное плавание и вместе с тем большая работа.
Алексей Антонович третий десяток лет возил по всему свету дипломатическую почту и уже давно обучал молодых. Василий Сергеевич ехал с ним первый раз и держал экзамен на почетное звание дипломатического курьера.
Алексей Антонович в прошлом, сорок третьем году справил свое пятидесятилетие, вернее, не справил, а вечером, когда они подходили на пароходе к Сан-Франциско, вспомнил, что ему пятьдесят. Василий Сергеевич был на целых двадцать лет моложе. Это были люди двух поколений. Один хорошо помнил старую Россию, успел послужить в царской армии и отсидеть год в тюрьме за большевистскую пропаганду в царских войсках, в октябре семнадцатого года был самокатчиком Смольного. Может, тогда он и начал свою дипкурьерскую службу. Василий Сергеевич не помнил ни жандармов, ни империалистической войны, в тридцатые годы вступил в комсомол, учился в педагогическом институте, был заядлым спортсменом, стал дипкурьером. Алексей Антонович был нетороплив и точен. Сухощавый, высокий, подтянутый, он не любил лишнего слова, лишнего жеста, улыбка на его лице расцветала медленно и ярко разгоралась, словно освещая все вокруг. Он всю жизнь учился; сейчас изучал итальянский, пятый по счету, язык, изучал упорно, и каждое новое слово навсегда отпечатывалось в его памяти. Он знал наизусть сотни стихотворений, говорил, что таким образом он тренирует память, но когда читал их глуховатым голосом, было понятно, что не только для тренировки памяти увлекается он поэзией.
— Имей в виду, — сказал Алексей Антонович, выкладывая из чемодана пачку книг по географии и истории африканских стран, — у нас в будущем месяце семинар по международному положению, и эти книжицы мы должны с тобой одолеть.
Алексей Антонович определил точный распорядок дня. Спать будут по очереди: один спит, другой работает. Время, когда оба бодрствуют, для свободного творчества: игра в шахматы, чтение «для души»; оба не прочь были сыграть в подкидного дурака.
Дипкурьеры переоделись в шерстяные спортивные костюмы, проверили обоймы револьверов и засунули оружие в карманы. Спать будут не раздеваясь. Единственное, что могут позволить себе, — это снять башмаки и поставить их широко расшнурованными у койки, чтобы, в случае чего, сразу сунуть в них ноги.
Караван снимался с якорей на рассвете. Никто не провожал пароходы и военные корабли, уходящие в далекий и опасный рейс, никто не махал платочком, не кричал «счастливого плавания»; пароходы не оглашали прибрежные скалы прощальным гудком. Только чайки, разбуженные шумом винтов, тревожно заголосили и понеслись следом, исполняя свою вековечную службу, провожая каждый корабль.
Миноносец уже резал волны, и за иллюминатором вскипала белой пеной вода.
— Давай-ка закрепляться, — предложил Алексей Антонович.
— Одну минуту, я только посажу свою Ленку на кровать, — попросил Василий Сергеевич, доставая из чемодана коробку. — Вы не можете себе представить, до чего эта кукла похожа на мою дочку. Вот уж действительно вылитый портрет.
Алексей Антонович с чувством хорошей зависти смотрел, как Василий Сергеевич усаживал куклу на койку, расправлял на ней платье, предвкушая, очевидно, радость своей дочки. Корабль покачивало, и кукла моргала длинными ресницами, удивленно глядя круглыми голубыми глазами.
— Я готов, — протянул Василий Сергеевич левую руку.
Алексей Антонович пододвинул табуретку, водрузил на нее тяжеленный портфель и широким ремешком, похожим на ошейник, обхватил запястье своего помощника, продернул ремень под ручку портфеля и тщательно застегнул.
— Выдержит? — спросил Василий Сергеевич.
— Ремень выдержит, выдержит ли рука? — Алексей Антонович стал прикреплять второй портфель к своей левой руке.
Василий Сергеевич сидел в кресле; его прикованная левая рука светлым пятном выделялась на темной коже портфеля.
— Это вы хорошо придумали, — сказал он, — во всяком случае, чувствуешь себя уверенным.
Действительно, мало ли что может случиться в длительном и опасном пути в море!.. Так уж если погибать, то погибать вместе с почтой, зная, что она не досталась врагу.
Никакими инструкциями такой порядок предусмотрен не был. В инструкции указывалось, что дипкурьер должен охранять почту и не допустить, чтобы она попала во вражеские руки. Но идет война. Фашисты охотятся за почтой, они не считаются ни с какими международными законами…
Каюта сверкала чистотой. Мягкие, привинченные к полу кресла были удобны и располагали к дремоте, под ногами пушистый ковер, в термосах и пакетах достаточно всякой еды, на столе книги, шахматы, карты. Душистый запах табака смешался с запахом мужского одеколона, тоже пахнущего табаком, лавандой и морской свежестью. На койке златокудрая кукла чуть испуганно вздрагивала густыми ресницами.
— Что у нас сейчас по плану? — спросил Василий Сергеевич.
— А ничего, — улыбнулся Алексей Антонович. — Поболтаем. Расскажи мне про свою Ленку.
Антошка с мамой вышли на палубу. Караван двигался между островов, скалистых, обрывистых. Справа на горизонте возвышались гряды гор.
За кормой летела туча хлопотливых чаек. Антошка следила за птицами. Неужели летят все одни и те же и не устают? Как долго они могут лететь? Девочка облюбовала одну птицу и следила за ней. Вот она плывет в воздухе над самой кормой. Вдруг с тревожным криком взмыла вверх, камнем падает вниз, снова вверх, повисла в воздухе, словно задумалась о чем-то, нагоняет корабль и кричит, кричит, кричит. Сложила крылья и пикирует вниз на воду, что-то поймала и села отдохнуть на волну. Покачалась, покачалась и снова поднялась, догнала пароход, пролетела совсем близко, и Антошка увидела, что чайка вовсе не белая, а грязная, что все эти птицы не праздничные, а работящие, усталые, хлопотливые.
Пикквик рвался к чайкам, похрипывал, ворчал. Антошка прицепила к ошейнику поводок.
— Не пытайся никогда ловить птиц: они полетят вверх, а ты бултыхнешься вниз, и будет очень конфузно.
Но Пикквику очень хотелось поймать чайку. Он присел на задние лапы, поднял нос и тявкнул; поставил правое ухо фунтиком, прислушался, снова тявкнул; осел на четыре лапы и помотал головой; сам удивился и испугался этого нового звука, вырвавшегося изнутри.
— Да ты уже лаять умеешь, — погладила его Антошка по голове, — только ты не тявкай на этих птиц; они хорошие, трудовые птицы, не то что ты, бездельник.
Пикквик уселся поудобнее и стал лаять с хрипотцой, то вдруг заливисто звонко, а потом, остывая, урчал от радости.
— Теперь я вижу, что ты настоящий сторожевой пес.
За ленчем Елизавета Карповна и Антошка отметили, что на пароходе наступила суровая рабочая пора. Исчезли белые рубашки с галстуками, их сменили плотные вязаные свитеры и теплые меховые куртки.
У всех был подтянутый и деловой вид.
— Когда мы придем в Мурманск? — спросила Антошка доктора, когда они выходили из кают-компании на прогулку.
Доктор считал, что после еды человек должен сделать не меньше тысячи шагов.
— Таких вопросов на корабле не задают, мисс. Когда бросим якорь в Кольском заливе и сойдем на берег, тогда скажем: ну, вот мы и пришли.
— Вы сейчас заняты? — спросила Антошка.
— Нет.
— Можете вы мне рассказать, как называются предметы на корабле, чтобы я не путала и не вызывала насмешек. Одним словом, я хочу изучить морской язык.
— Это невозможно, мисс.
— Почему?
— Я двадцать три года хожу по морям и до сих пор не могу и не хочу разбираться во всех этих премудростях, так же как капитан мистер Эндрю не пытается постигнуть тайну рецептов моих лекарств. Это не мешает нашей дружбе. Каждому свое. И будь я членом парламента, я внес бы законопроект, запрещающий людям без специального образования читать книги по медицине, и под страхом тюремного наказания запретил бы ставить себе и другим диагнозы.
ОДНА МИНУТА
Караван собрался воедино в водах Северной Атлантики, у западных берегов Англии. Теперь это был большой отряд кораблей, растянувшийся на много миль по морю. Даже в ясную погоду не видно было его конца и края. Сорок американских и английских транспортов, груженных танками, самолетами, станками, боеприпасами и продовольствием, шли строем фронта восьми кильватерных колонн, по пять в колонне, строго соблюдая дистанции, шли, как караван неторопливых верблюдов, равнодушно переваливаясь по холмистой степи моря.
Вокруг каравана сновали быстрые миноносцы, готовые поразить вражескую подводную лодку глубинными бомбами; сторожевые корабли словно вглядывались в глубину моря своими наклонными мачтами; авианосец, как на раскрытой ладони, нес на себе двенадцать самолетов, готовых каждую минуту катапультироваться; эсминец — эта плавучая крепость с многочисленными, различного калибра пушками и пулеметами — походил на старинный шотландский замок с причудливыми башнями. Транспортные пароходы и охраняющие их военные корабли — все вместе и называлось конвоем.
На флагманском корабле помещался командный пункт с адмиралом — командиром конвоя во главе; на одном из транспортов располагался командный пункт командора — начальника транспортных кораблей. Сигнальщики на высоких мачтах с биноклями и свистками в руках просматривали море.
Конвой шел противолодочным зигзагом: по команде с флагманского корабля весь конвой резко менял курс каждые пятнадцать — тридцать минут, чтобы обмануть вражескую разведку, сорвать атаки подводных лодок. Антошке с верхней палубы было видно только два-три корабля, остальные скрывались в туманной дымке. Порой налетал мокрый снег, или, как называют его моряки, снежный заряд, и тогда с кормы не было видно носа даже своего корабля.
На пароходе шла размеренная напряженная жизнь. В любую минуту могли затрещать во всех помещениях звонки — ударить колокола громкого боя, объявляющие тревогу, опасность подводной или воздушной атаки.
Рядом с Антошкой стоял доктор Чарльз. Он держал сигарету, повернутую горящим концом внутрь ладони, чтобы ее не разметал ветер, и время от времени подносил сигарету ко рту. С губ доктора срывалось дымное облачко и уносилось в океан.
Снежный заряд миновал, и среди серого нагромождения облаков, низко опустившихся над морем, вдруг показался кусочек яркого синего неба, как горное озеро среди скал.
— Погода здесь меняется, как в кино, — заметил доктор. — Вот когда пройдем Фарерские острова и выйдем в Норвежское море, будет похуже; там всегда в это время года штормит.
— А где мы сейчас? — поинтересовалась Антошка.
— На востоке от нас северная оконечность Англии, там располагается главная военно-морская база Великобритании — Скапа-Флоу, что-то вроде вашего Кронштадта.
Серые облака сомкнулись над синим озерком, и снова налетел снежный заряд.
— Пойдемте вниз, — предложил доктор, — не то вы схватите насморк.