Прорвавшийся сквозь узкую бойницу луч солнца упал на пол. Яркими красками — густо-синей, темно-красной и солнечно-желтой — заиграл лежавший на полу старый ковер. Леонардо вскрикнул от изумления. Даже покрывавший ковер толстый слой пыли не мот скрыть свежести и сочности красок.
Фантастические цветы, птицы и животные были так необычайны и вместе с тем так хороши, что глаз нельзя было оторвать.
— Что это? Откуда? — спросил Леонардо.
— Это? Восточный ковер. Привезен графом Манфредом с Кипра, — рассеянно отвечал старик, все еще занятый знаменами.
Леонардо любовался ковром и думал: значит, есть на свете люди, которые любят яркие краски, смелое сочетание их. Значит, не обязательно рисовать так однообразно и тускло, как на фресках церкви и на этих портретах...
Взгляд его упал на висевшую на стене картину. Сквозь пыль на него смотрело сухое узкое лицо с плотно сжатыми губами.
— Кто это? — отпросил Леонардо, стирая пыль с картины, изображавшей женщину на коне.
— Графиня Лукреция, — отвечал старик. — Она была божественной красоты. Как она была хороша, как красива! — восклицал старик. — Когда она улыбалась, казалось, весь мир радуется. Со всей Италии... да что Италии — из Франции, Испании, Фландрии и даже из далекой Англии съезжались рыцари и бились из
ДНАЖДЫ вечером Леонардо сидел за столом, копируя чуть ли не в сотый раз Геркулеса.
Внезапно на улице раздался топот копыт, голос отца и веселые детские крики. Леонардо бросился на улицу.
Сэр Пьеро только что вернулся из Флоренции. С увлечением он рассказывал отцу о новых постройках во Флоренции, роскошных празднествах, устраиваемых Медичи, о новых статуях и картинах, которыми украшались дворцы и церкви.
Ну, как мое поручение? — спросил старый Антонио.
— Все исполнено, батюшка. Недели через две по приезде во Флоренцию, — говорил сэр Пьеро, — отправился я к моему приятелю, известному вам весьма прославленному синьору Андреа дель Верроккио.
— Хорошо, — с удовлетворением сказал Антонио.
Он давно знал Верроккио как крупнейшего мастера всей Италии.
— Беседуем мы с ним о всяких новостях, он спрашивает меня о нашей жизни, об урожае, об охоте. Вынимаю рисунки Леонардо и прошу его прямо и откровенно, по старой дружбе, сказать мне, достигнет ли Леонардо, отдавшись рисованию, каких-либо успехов.
— И что же? — нетерпеливо спросил Антонио.
— Синьор Верроккио долго и внимательно рассматривал рисунки, откладывал один, брал другой, снова возвращался к первому, рассматривал их то поодиночке, то сразу несколько.
— Дальше, дальше что было? Что он сказал? — торопил сына старик.
— Синьор Андреа пришел в такое изумление, что мне трудно передать его слова. Он сказал мне, что надо дать Леонардо возможность посвятить себя этому благородному искусству.
Антонио встал, прошелся по комнате. Он был доволен; он не ошибся в своем любимце. Крупнейший художник Италии, у которого учатся лучшие мастера, «пришел в такое изумление», увидев только первые опыты Леонардо! Что же будет впереди, когда мальчик пройдет хорошую школу...
Он приказал позвать Леонардо. Мальчик быстро вбежал в комнату и остановился удивленный торжественностью, с которой к нему обратился дед.
— Ну, внучек, ты поедешь во Флоренцию и будешь учиться у мессера Андреа дель Верроккио. Так мы решили.
Мальчик был поражен словами деда. Конечно, он мечтал поехать когда-нибудь во Флоренцию учиться, но как, когда это будет, да и будет ли вообще, он не знал и даже боялся думать. И вдруг сам дедушка говорит об этом! На глазах у Леонардо выступили слезы, он крепко прижался к дедушке и от волнения не мог вымолвить ни слова.
— Что ты отправляешь его, батюшка? Да, может быть, он и не хочет ехать во Флоренцию? — с улыбкой сказал сэр Пьеро.
Леонардо и на это ничего не ответил. Старик дрожащей рукой ласково гладил голову внука.
— Будь смелым, честным, всегда правдивым человеком, — говорил он. — Работай много, упорно, терпеливо.
Леонардо чувствовал, как от этих слов его сердце наполнялось какой-то необычайной силой. Казалось, что стены комнаты раздвинулись и перед ним открылся широкий мир, полный звуков, красок, людей. Казалось, что он опять на «своей» горной площадке, но теперь у него действительно за спиной крылья и он может лететь...
* * *
В последний раз за поворотом дороги мелькнули дома Винчи. Тихое маленькое местечко уходило в прошлое. Легкий утренний туман еще закрывал вершину Монте Альбано. Не видно было ни старого одинокого каштана, ни любимой площадки. Не было и орлов. Шумная дорога — запряженные то парой, то четверкой лошадей тяжелые повозки, мулы, навьюченные так, что их едва было видно, скачущие всадники, все более занимала Леонардо. В последний раз взглянул он на любимую гору. Сердце его сжалось.
Но грустить, тосковать не было свойственно его натуре. Жадно, горящими от любопытства глазами он разглядывал людей, лошадей, новые, с каждым поворотом дороги открывавшиеся картины. Его, до сих пор еще не выезжавшего за пределы Винчи, поражало все. Вот едет странствующий торговец. Его почти не видно из-за тюков. Маленький ослик не спеша перебирает крепкими ногами. Он не обращает внимания на грозные окрики седока, на его понукания, на удары. Седок спешит, он хочет пораньше приехать в город, чтобы подороже продать свой товар. Иногда торговец яростно кричит на крестьян, чьи тяжелые, грубые повозки закрывают дорогу. Окрики, жесты, выражение лиц — все, все занимает Леонардо.
А вот по обочине пыльной дороги идет крестьянин. Грубая, вся в заплатах блуза, короткие, до колен, штаны с бахромой книзу. Высокий, худой, с изможденным лицом, он шагает устало. Куда? Что его гонит вдаль от родных мест?
Леонардо видел немало таких крестьян, уходивших в город. Тяжелое раздумье заставляло их головы склоняться вниз, к пыльной дороге. В руке толстая палка, за плечами маленький узелок с куском хлеба и сыра — все имущество бедняка. Он уже не смотрит на поля и виноградники. Хотя его сердце еще здесь, среди этих полей, столь дорогих и привычных, но он не смотрит на них.
Его нагоняет торговец. Желая разминуться со встречной повозкой, он наезжает на путника и сам же кричит громко и сердито:
— Эй, бродяга, куда лезешь не глядя! Разве не видишь, кто едет? Развелось вас, бездельников!..
Крестьянин с недоумением оглянулся, глаза его блеснули, рука на мгновение крепко сжала палку.
Сколько таких сцен видел Леонардо в дни своего переезда во Флоренцию! Видел он, как разряженный, словно петух, в шляпе, украшенной перьями, в бархатном, шитом золотом камзоле, гордо возвышаясь на настоящем арабском коне, скакал какой-то знатный господин. Видел, как тот, не останавливаясь, не сдерживая коня, мчался прямо на людей... Кто не успевал вовремя посторониться, оказывался под копытами. Сердце маленького Леонардо кипело от негодования. Он готов был броситься на этого высокомерного (всадника, но чувствовал твердую руку отца, сидевшего рядом с ним.
К вечеру они въезжали в Эмполи
ЯТЬСОТ лет назад художников учили иначе, чем теперь. Их учили не только искусству рисовать карандашом, красками на холсте, на доске, на стене, умению смешивать и растирать краски, но и многому другому. В те далекие времена художник был одновременно и скульптором, и архитектором, и ювелиром. Учение продолжалось много лет.
Сэр Пьеро и Леонардо, то красневший, то бледневший от волнения, подошли к большому двухэтажному длинному дому на одной из узких улиц города. Дом снаружи был очень непригляден. Покрывавшая его когда-то краска облупилась, длинные желтые полосы от дождей расчертили фасад странным рисунком. Небольшие окна, тяжелая, массивная дверь. В этом доме жил Верроккио, здесь же помещалась его мастерская.
Несмотря на ранний час, сквозь распахнутые окна вырывался смех. Дверь поминутно открывалась. То нетерпеливо прыгая по ступенькам, то важно и чинно входили в дом ученики знаменитого скульптора и художника.