— Нет, про критическую минуту лучше, — ответил Фимка. — Я тут много таких книжек прочел, мне они больше всего нравятся. Я вот тоже так живу, — ничего не делаю, и никто меня недооценивает, а придет критическая минута, тогда я всем им докажу.
— Ничего ты не докажешь, — сказала Фимкина сестра, и вставила себе в рот какие-то булавки. — Ты и в магазин никогда не ходишь, и посуду не моешь.
— А ты моешь?!
— Мою!
— А если будет война, кто пойдет на фронт, я или ты, а? Сестра ничего ему не ответила, только пожевала свои булавки и отошла к зеркалу.
— То-то, — сказал Фимка. — Они с мамой этого вопроса больше всего боятся. Мама раньше даже плакала, а теперь только махнет рукой, и все.
Мне не хотелось слушать, как они совсем поругаются, и я сказал Фимке, что хватит ему валяться на диване, а надо идти на улицу, потому что каникулы последний день, и нужно что-нибудь придумать.
Мы вышли на улицу, но все равно ничего не могли придумать и долго шли просто так, и снег тоже падал еле-еле, а иногда совсем переставал. Потом проехал трамвай с косыми сосульками по краям, и Фимка сказал, что хорошо бы прокатиться, но, кажется, ему не очень хотелось.
— Это что — трамвай, — сказал я. — А вот есть такой автобус — междугородний.
— Длинный? — спросил Фимка.
— Ага, длинный. И еще спинки у сидений откидываются — как кровать. Интересно, можно на нем доехать в Сиверскую?
— Не знаю, — ответил Фимка. — В Сиверскую, наверное, нельзя. А хочешь, айда на вечер.
— Нет, — сказал я сразу. — Не хочу.
Я знал, что сегодня у девятиклассников вечер, и мне ужасно хотелось пойти посмотреть, потому что я думал увидеть там одну девочку, Стеллу т 9-го «б», но я нарочно сказал, будто не хочу.
— Пойдем, — стал уговаривать меня Фимка. — Все равно уже ни в кино не попасть, никуда. А там у них даже джаз играет, танцуют, и ребята с девчонками тоже танцуют — умора.
— Ну ладно, — сказал я. Я боялся, что Фимка перестанет меня уговаривать, а мне страшно хотелось пойти и посмотреть на эту Стеллу из 9-го «б» и вообще на все, потому что я еще никогда не видел вечера, если только не считать одного раза, и то не прямо, а через окно.
НА ВЕЧЕРЕ
Когда мы подошли к школе, там у входа уже стояла целая толпа безбилетников из других школ, и все они громко кричали, чтобы их тоже пустили на вечер, потому что каникулы последний день и всем охота, а в дверях стояли наши дежурные и никого не пускали.
— Нам не жалко, но и так уж в зале не повернуться, а вы лезете, — говорили они и никого не пускали.
С ними еще был Цыпин из 9-го «а»; мы его знали, потому что он лучший баскетболист в школе, и его знают даже первоклассники.
— Цыпин, Цыпин! — закричал Фимка, и мы стали пробираться к дверям. — Пусти нас, нам на дополнительные надо к Антонине Сергеевне.
— Какие еще дополнительные? — сказал Цыпин, но все же вытащил нас из толпы и пропустил между дежурными. А безбилетники закричали еще громче, что им тоже на дополнительные, и из-за нас чуть не вышла драка, но дежурные все были из одного класса и товарищи, а безбилетники друг друга даже не знали, и поэтому драки не получилось.
В школе мы с Фимкой сразу же пробежали на черный ход, оставили там под лестницей свои пальто и пошли к той двери в зал, через которую выходят на сцену. К этой двери перед танцами всегда сваливают стулья; и теперь тоже, как только мы ее открыли, стулья сначала посыпались в коридор, а потом застряли, и мы полезли между ними в какую-то щель вроде пещеры.
Мы долго ползли под этими стульями и, наверно, страшно гремели, но музыка играла еще громче, так что все равно никто ничего не услышал. Мы ползли, ползли, и я уже начал думать, что мы заблудились, но тут вдруг увидел прямо перед собой ноги в черных полуботинках и за ними весь зал. Ноги поднимались на каблуках и топали в такт музыке, а в зале стояли прислоненные к стенам мальчики и девочки из старших классов, и еще больше их танцевало в середине, около елки.
Мы с Фимкой поудобнее спрятались за стульями и стали толкаться и зажимать друг другу рты, потому что можно было помереть со смеху, глядя, как они там танцуют.
— Не понимаю, чего они в этом находят, — сказал я Фимке. Но тут вдруг погас свет, а на балконе загорелись цветные прожекторы и начали шарить взад-вперед по залу. На край сцены вышел оркестрант в белой рубашке и с саксофоном, и оркестр заиграл новый танец.
Может, оттого, что я никогда еще не слышал такой музыки и не видел танцев с цветными прожекторам, и оттого, что в зале так замечательно пахло, даже лучше, чем в театре, мне вдруг все это начало нравиться. Не то чтобы мне стало понятно, что они в этом находят, а просто было хорошо так сидеть за стульями и слушать, потому что, когда играет музыка и в зале танцуют разноцветные люди, все хорошее должно случиться само собой. Особенно мне нравился оркестрант в белой рубашке, потому что ему было не все равно, и он то махал саксофоном перед собой, то отводил его назад, почти до подмышки, то еще что-нибудь, а в зале все топтались вокруг елки; и хоть со стороны ничего нельзя было разобрать, кроме толпы, но, наверное, каждому казалось, что он танцует, а это, конечно, самое главное.
Я посмотрел на Фимку и увидел, что ему тоже нравится, хотя обычно он такой человек, что ему все не так и ничего неохота.
Когда зажегся свет, я сначала ничего не мог разобрать, а, открыв глаза, вдруг увидел у самой сцены эту Стеллу из 9-го «б».
Я так испугался, что мне сразу стало больно под коленками, как это было со мной всегда, когда я ее видел. Стоило мне увидеть ее, хоть издалека, хоть совсем рядом, мне сразу делалось больно под коленками, и это продолжалось до тех пор, пока она не начинала куда-нибудь торопиться или с кем-нибудь разговаривать, вообще суетиться на одном месте. Пока она стояла спокойно, я ее боялся, но стоило ей побежать или засмеяться, у меня моментально все проходило.
Вот и сейчас, пока она стояла так близко и смотрела на оркестрантов, как они уходили со сцены покурить, я ее ужасно боялся, но потом к ней подошла Фимкина сестра и зашептала что-то на ухо, она засмеялась, и у меня сразу же все прошло. Я даже рассердился на нее за это, а они с Фимкиной сестрой взялись за руки и убежали в другой конец зала.
Там, под бумажными сосульками, как раз начинались всякие аттракционы и соревнования, и я надеялся, что она хоть не станет вмешиваться, а просто посмотрит, и все; но она сразу же вошла в самую середину и взяла в руки конец бечевки, а другой конец взял Цыпин, и они начали наматывать эту бечевку на катушки, кто скорее, и, конечно, Цыпин намотал скорее и победил.
— Номер, номер! — закричали все. — Стелла, номер!
Я понял, что в наказание она должна исполнить какой-нибудь номер, и разозлился ужасно.
«Зачем она вмешивается во все, — думал я тогда. — Лучше бы стояла и смотрела спокойно, чем так выставляться».
А она совсем не стеснялась выставляться. Она повернулась ко всем лицом и стала читать стихи.
— Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок, — прочла она и вдруг замолчала.
Мне снова стало так страшно, что я даже хотел тут же уползти назад под стулья, но не смог и остался на месте, а она все молчала, и все тоже молчали, и в зале стало тихо-тихо.
А она вдруг начала морщить лоб и двигать бровями, чтобы показать всем, как она старается вспомнить, и этого я уже не мог вынести.
Если бы она стояла спокойно, я бы тоже, наверное, не смог двинуться с места от страха, но когда она начала морщить брови, а в зале было тихо-тихо, меня взяло такое зло, что я не выдержал.
Я выскочил на сцену и что было силы ударил кулаком в барабан.
Это вышло так громко, что дальше я уже ничего не слышал, я сразу бросился обратно под стулья, прополз в коридор, схватил пальто и через черный ход убежал на улицу.
КЕМ МЫ БУДЕМ
На следующий день, идя в школу, я заглянул в почтовый ящик, и там, наконец, лежало письмо от Вадика. Он писал, чтобы я не расстраивался, потому что все равно снег был плохой и на лыжах они почти не катались, а когда я приеду, снег будет гораздо лучше. И еще в письме было одно место про Стеллу, то есть не совсем про нее, но очень похоже, только про Таньку.
«…а Кадыра, — было написано в этом месте, — который прыгает с трамплина, боится моей Таньки и при ней не ругается и не воображает, ми в школе, нигде. Ты зря думаешь, что Танька нам помешает, потому что она, конечно, не изобретает и ничего такого, но зато она поет и по-французски тоже, и это, помнишь, как Эдита Пьеха: «Та-та-та-ра-ра». И знаешь, вообще, когда она вечером сидит и крутит ручки у телевизора, у нее волосы длинные и просвечивают, это ужасно здорово. Я не могу тебе объяснить почему, но вот увидишь, тебе тоже понравится…»
Мне больше всего понравилось, что этот Кадыра тоже боится какой-то Таньки, а не я один, и ничего плохого в этом нет.
В школе Фимка мне сказал, что я предатель и изменник и что он со мной не будет разговаривать три урока. По-моему, он был совершенно прав, и я не стал с ним спорить, а отсел на другую парту, к Игорю Платонову. Этот Игорь Платонов пришел в наш класс недавно, и мне он сначала не нравился, но это только из-за имени, потому что как раз перед этим я смотрел по телевизору пьесу, где одного инженера тоже звали Игорь, и он сначала казался и умным и образованным, а потом оказался ужасный подлец и негодяй. После этой пьесы я теперь не доверяю образованным людям, да еще если их зовут Игорь, но этот Игорь был не очень образованный, и я скоро с ним подружился, и Фимка тоже.
Так вот, я пересел к Игорю на парту, и мы с ним немного поговорили о каникулах, и я сказал, что меня не пустили в Сиверскую, а он ответил, что это все из-за журнала.
Я уже давно замечал, что он боится нашего классного журнала и, что бы ни случилось, говорит, что виноват журнал, хотя сам он учится хорошо и замечаний у него почти не бывает. Он ни учителей не боится, ни директора, а журнала боится ужасно. Он даже дотрагиваться до него не хочет, и, когда была его очередь дежурить, я сам бегал вместо него в учительскую за журналом. Тогда мне было еще все равно, а теперь я, наверно, от него заразился и тоже стараюсь не дотрагиваться до этого журнала — мало ли что.
Мы с ним весь урок говорили о журналах и о всяких несчастьях, которые от них бывают, а Фимка все дергался впереди и тоже хотел заговорить, но терпел, а когда прозвенел звонок, ему уже стало не утерпеть, и мы с ним помирились.
— Вообще-то зря мы убежали, — сказал он мне. — Все только сначала испугались, а потом как начали хохотать — просто умирали со смеху.
— Так это ты в барабан ударил? — спросил Игорь. — Здорово! Я бы так не смог.
— Да ну, чего вспоминать, — ответил я.
Я о чем угодно поговорил бы с ребятами, лишь бы не о барабане.
— На сбор пойдем? — спросил я их.
— Пойдем, — ответил Фимка, — это интересно, кто кем будет.
— Я своего отца все же не очень уважаю, — сказал Игорь. — Ему уже сорок лет, а он до сих пор не летчик. Он просто директор завода и больше уже никем в своей жизни не станет — ни летчиком, ни моряком, никем. Он сам сказал, что завидует мне, потому что я еще могу стать кем хочу — хоть футболистом, хоть врачом, хоть шофером, а он только директор завода — и все.
Сбор так и назывался: «Кем мы будем».
Началось с того, что наш пионервожатый, Толя Мазин, прочел по бумажке о разных профессиях, и что всякий труд почетен, и еще про что-то, я уже забыл, потому что он читал очень гладко и ничего не запомнилось.
— Ну, а теперь, — сказал он, — пусть каждый скажет, кем бы он хотел стать и почему.
Сначала никто не хотел говорить, потом встали две девочки и сказали, что они хотели бы стать актрисами, а почему — не знают. После них опять все долго молчали, и вдруг встал самый заядлый двоечник Боря Кашленко и сказал такое, что все мы просто покатились.
— Я хочу стать учителем, — сказал он и сразу же сел на место.
Мы так смеялись, что ему даже самому стало смешно.
— Я знаю, — кричал Фимка, — он сам хочет двойки ставить!
Тут Боря снова вскочил и сказал, что он никогда бы не поставил ни одной двойки.
— У меня бы все хорошо учились, — сказал он.
— Нет, у тебя не выйдет учителем, — сказал Толя Мазин и показал на Юрку Десятникова. — Вот у твоего друга выйдет, это можно сказать с уверенностью.
— А я не хочу учителем! — крикнул Юрка.
— Не хочешь? А кем тогда?
— Помещиком, — ответил Юрка и даже не улыбнулся. Мы прямо под парты полезли от смеха, а он стоит себе и хоть бы что. Юрка — это такой ужасный остряк, но я ему тоже сначала не доверял, потому что он всегда был такой чистый, причесанный — даже смотреть противно. Раньше, когда я с ним встречался, мне сразу хотелось назло ему чесаться, ругаться, плевать на пол или еще что-нибудь, а теперь я уже к нему привык — и ничего.
Толя Мазин так на него разозлился, даже обругать как следует не сумел, а только сказал:
— Садись, Десятников. Как тебе не стыдно: пионер, называется, а хочешь стать помещиком.
Конечно, зря он рассердился, потому что Юрка так острил и мы все это видели, а он подумал, что всерьез.
Дальше уже все говорили правильно: что хотят быть врачами, инженерами, летчиками, шоферами. И я тоже хотел сказать, что буду ученым, хотя, если говорить честно, я это не сам придумал, а просто так хочет мама. Я уже совсем собрался это сказать, но вдруг вспомнил папу, как он однажды сказал, что ученый тоже может быть негодяем, и промолчал
«А вдруг я сам вырасту негодяем, — подумал я. — Вот все говорят: «Буду летчиком, моряком». А я — ученым. Но ведь когда негодяй маленький, он еще не знает, кем он будет, и никто кругом не знает, а когда он вырастет, он, наверно, все равно не знает, что он негодяй, и думает, что он летчик, моряк или ученый».
Я так расстроился от этих мыслей, что уже не слушал, кто кем будет. Я сидел и думал, что мне ужасно не хочется быть негодяем, а мама хочет, чтобы я исправился и вырос ученым; и уж раз ей так хочется, то пускай, но лучше бы мне быть кем угодно, только так, чтобы уж наверняка не стать негодяем.
БАСКЕТБОЛ
— Смотри не задерживайся нигде после баскетбола, — сказала мама. — Если у тебя и до конца недели все будет хорошо, в воскресенье поедешь в Сиверскую.
Меня от радости даже передернуло всего.
Я даже ничего не смог ответить маме, только стукнул кулаком по столу и убежал. До того был рад — просто обалдел совсем.
Когда я пришел в спортзал, все лучшие места на балкончике были уже заняты, и я с трудом добрался до фишки и Игоря, так как это была решающая игра на первенство района и все хотели ее посмотреть. Мы трое пристегнулись ремнями к перилам, чтобы никто не мог нас оттащить, а потом только свесились в зал и стали ждать, когда начнется.
— А у нас в квартире ремонт, — сказал Фимка. — Приходи смотреть.
— Не, мне сегодня нельзя, — ответил я. — Меня в Сиверскую не пустят.
Наши всегда играют в черных майках, и теперь тоже, а те были в красных, и, как только началась первая половина, мы сразу поняли, что они играют просто здорово, может быть, даже лучше наших. Если бы не Цыпин и не Толя Мазин, наши бы сразу продули, потому что красные и ростом были выше, и бегали быстрее, и по кольцу попадали прямо из любых положений. Я сначала даже не понимал, как Цыпин может их перепрыгивать, такие они все были длинные и бросались на него сразу втроем, а он все равно попадал, будто их и не было и никто ему не мешал.
Этот Цыпин — гениальный человек; он, когда прыгает, ужасно долго висит в воздухе. Он подскочит и держит мяч над головой, и они тоже прыгают перед ним и мешают, а он подождет, пока они все упадут обратно, и тогда только кидает.
— Цыпа! — кричали мы. — Цыпа, давай!