— Регина Петровна, — кричали они, — а Волков опять глупости говорит! Волков такое сказал, что Боярская заплакала.
— Волков, явись сюда, Волков, — позвала Регина Петровна. — Что ты ей такое сказал?
Волков явился к ней по проходу, прикрываясь тюбетейкой со смеху. Он смотрел на нее, выставив глаза над краем тюбетейки, и она тоже смотрела на него, и оба они смеялись, еще ничего не сказав, — видимо, не могли уже без смеха смотреть друг на друга.
— Я ничего, — сказал Волков, весь трясясь. — Котька, скажи. Я только сделал вот так и стал просить, как нищий.
Он закатил глаза, протянул вперед тюбетейку и прошелся взад-вперед по проходу, подтягивая ногу руками, как хромой, — мы так и покатились.
— А пусть скажет, что он просил, пусть скажет! — закричали девчонки.
— И скажу! Боярская, сказать?
— Нет! — закричала Боярская. — Ни за что, не смей!
Волков подошел к Регине Петровне и тихо пропел ей в самое ухо (но я-то слышал):
— Потанцуем вечерком, потанцуем вечерком!
— Бессовестный, бессовестный! — закричали девчонки.
— Совести, подайте совести, — забормотал Волков и захромал на них, протягивая вперед тюбетейку. Девчонки разбежались.
— Ну, Волков, ну, перестань, раз им обидно, — упрашивала Регина Петровна, но от смеха никак не могла рассердиться, только хлопала по скамейке рядом с собой.
Волков посмотрел на нее нормальным лицом, потом снова скривился и начал кланяться на все стороны и благодарить.
— Спасибо, граждане, век вас не забуду, спасибо. А сейчас будет исполнена песня.
И он запел:
Эх, мчится-мчится, эх, скорый поезд по сто семнадцатой, эх, версте, а кочегару, эх, молодому кричит кондуктор, эх, на мосте…
И вдруг перестал. И ушел один к окну. Я смотрел за ним все время, боялся пропустить что-нибудь интересное, но он не шевелился и молчал в самое стекло. Так и не сказал больше ничего и не засмеялся за всю дорогу. Его звали, а он не оглядывался, прижался носом к стеклу, будто он, а не я, был настолько новенький и одинокий.
На нашей станции вместо перрона росла высокая трава, мы отпускали поручни и прыгали в нее сверху вместе с мешками и чемоданчиками. Внизу в траве нас поджидал человек, ростом со статую спортсмена в Таврическом саду, одетый в майку с синим ромбом и перечеркнутой буквой «Д» — «Динамо». Наверняка он был физрук. Он хватал нас по двое и выстраивал парами вдоль вагона.
— Смелей, смелей! — кричал он. — Прыгай. Становись! Пятки вместе, носки врозь. Стройся!
Я нарочно прыгнул перед Волковым, чтобы попасть с ним в одну пару, но он застрял в дверях вагона, кинул на землю мешок и опять начал чего-то изображать, — сделал вид, что будет нырять, как купальщик.
— Что ты задумал?! — закричал физрук и стащил его с подножки.
— Там утопленник! — кричал Волков, вырываясь и показывая на меня. — Спасите его, его надо спасти!
— Ладно-ладно, кончай свои шутки, — сказал физрук и поставил нас в одну пару.
— Земля! Мы спасены, — зашептал Волков, хватая меня за руку. — У тебя есть спички?
— Нет, — сказал я. — Только дома на кухне.
— А карта у тебя? Не подмокла?
— Какая карта?
— Брось прикидываться дурачком. Со мною шутки плохи.
— Да не было у меня никакой карты.
— Ты что? Забыл, что стало с одноногим шкипером?
— С одноногим?
— Ну да.
— Шкипером?
— А, чего с тобой говорить, — махнул он рукой и отвернулся.
Он был великий мастер отворачиваться.
Где-то впереди застучали в барабан, и мы пошли по песку мимо садов и заборов. Сады свешивались далеко на улицу, а впереди несли знамя. Знамя задевало за ветки и наклонялось назад, и ветки потом еще долго раскачивались над нами и толкали друг друга без ветра. Я поглядывал на Волкова, но он на меня не смотрел, а все вперед и вперед. И насвистывал что-то, и перепрыгивал, и подбирал что-то с земли, хоть там ничего не было. Мы уже прошли последний дом станции, вышли на шоссе, на булыжники, а он все молчал.
— Слушай, — сказал я наконец, — если хочешь, я поищу эту карту.
— Чего? — спросил он.
— Я не хочу, чтобы со мной было, как с одноногим шкипером.
— Да ну, — сказал он. — Я уже забыл. Видно было, что ему со мной скука смертная.
— Тогда представь еще кого-нибудь, — попросил я. — Самого смешного.
Он ничего не ответил, он посмотрел на меня прямо-таки с презрением. А что я такого сказал? Просто мучение с ним было, не угадать, что ему понравится, а что нет. Хоть иди и молчи всю дорогу.
Теперь мы шли по краю поля рядом с березами. Березы были очень гладкие, будто забинтованные, и под одной стояла Регина Петровна и спрашивала:
— Не устали? Не захромали? Может, отдохнем? Но никто не сознавался, что устал.
Волков вдруг начал оглядываться и делать знаки. Сзади в ответ прилетели две шишки, и тогда он закивал, повернулся ко мне и зашептал:
— Меняться давай? Ты туда, а Котька сюда. По команде — бенц. Тебе ж все равно, а нам нет: мы друзья.
Я хотел ему сказать, что мне тоже не все равно, что я хочу с ним и чтобы тоже друзья — что он, не видит, что ли? Но он и не смотрел на меня. Он замахал рукой, и Котька выбежал из своей пары. Теперь мы шли рядом втроем — я, Волков и Котька.
— Ну что же ты?! — зашептал Волков. — Отваливай!
— Я не уйду, — сказал я.
— Деревянко, — позвала Регина Петровна, — иди строем!
— Сейчас, сейчас, — ответил Волков. — Отвалишь ты или нет?
— Не отвалю, — сказал я. — Назло не отвалю.
— Деревянко!
— Ну, я пошел, — сказал Котька и повернулся назад.
«Что я наделал, — подумал я. — Что я наделал!»
Я боялся посмотреть на Волкова. Он был ниже меня и совсем не сильный на вид, но я его боялся. Впереди затрубила труба, мы вышли из-за берез и увидели за рекой флаги над лагерем, и тут он сказал очень спокойно и будто бы не про меня:
— Сначала я не думал, что ты такой.
И больше ничего. Потом мы вошли в лагерь.
ГЛАВА 12
ЛЕС
Лес, лес, лес! Никогда я еще не видел такого леса. Из него можно было бы вырезать тысячу Таврических садов; каждому городскому школьнику достался бы огромный сад со своим входом и выходом; и сколько же друзей поместилось бы в гости в таком саду, — я думаю, целая школа народу, не меньше. Мы шли по лесной дороге, шли медленно, зажатые высокими возами с соломой, и эти возы ползли спереди и сзади, как поршни в туннеле, а мы все глазели по сторонам и рвались убежать через просветы в деревьях.
Кругом был лес муравьев, потом начался лес птиц. Муравьи смотрели на нас из муравейников своего леса, бегали по деревьям, по листьям, падали на дорогу, чтобы нас укусить, но в общем-то относились к нам равнодушно, только как к еде. Зато птицы подняли такой крик, будто мы пришли и сразу исковеркали им всю жизнь: они пищали, каркали, тыкали, трясли над нами ветки, залетали между рядами, а мы подпрыгивали за ними и передразнивали, махая руками. Возы ползли из солнца в тень и снова на солнце, соломины высыпались из них по одной, падали нам под ноги и повисали на ветках и сверкали там, как елочные украшения; и вот, наконец, слева открылась свободная дорожка, мы свернули на нее и бросились врассыпную — будто занимать места, будто в таком лесу могло чего-то не хватить.
Регина Петровна громко звала нас назад — успокоиться и поговорить, — но мы не могли успокоиться и не хотели говорить. Нам надо было что-то поскорее сделать со всеми этими соснами и березами, мхами и лишайниками, с грибами, травой, с болотами, кочками, клюквами, с паутиной, натянутой, как мишень; с пеньком, облипшим смолой и опилками; с кустами черники, похожими на маленькие яблони с синими яблоками, — но что, что с этим нужно делать?
Я выскочил на какую-то поляну, посыпанную желтыми цветочками, и увидел на ее краю один большой и красный.
— Эй! — закричал я. — Сюда смотрите, сюда!
Но никто не прибежал на мой крик, каждый сам кричал: «Смотрите, смотрите!» Я мучился с этим цветком в одиночку, я приседал и заглядывал на него снизу, я трогал его пальцем, наклонял к земле, а он снова распрямлялся наверх, я нюхал его, я дул на него, как его собственный отдельный ветер, но все это было не то. Может быть, мне было бы легче, если б я знал его название, но я не знал его названия. Тогда я сорвал его и понес кому-нибудь дарить, но мне жалко было его дарить.
Потом я незаметно оборвал на нем все листья.
Потом стебелек.
Потом забрал в рот и пососал.
Потом оторвал один лепесток и осторожно покусал его зубами. Потом все остальные.
Потом съел то, что у меня осталось.
После этого я лег спиной в траву, раскинул руки и лежал там, как самый пьяный человек; голова у меня болела и кружилась, во рту было горько, и я не помнил, откуда я сюда свалился, что на мне надето и из какого я отряда, не соображал, что мне делать дальше и нужно ли вообще что-нибудь делать — или только лежать так и смотреть не отрываясь на лесное небо.
ГЛАВА 13
ВОЛКОВ
В лесу было очень хорошо и каждый день по-новому, но в перерывах мы все же выходили из леса в лагерь, чтобы поесть или позаниматься спортом под командой Коминтерна Сергеевича, нашего физрука. Он становился на краю стадиона и кричал в синий рупор: «Прыгуны, сюда!». И все прыгуны сбегались к нему с разных концов леса и прыгали один за другим все выше и выше, а потом все ниже и ниже; и когда они уже ничего не могли перепрыгнуть, он прогонял их обратно в лес и вызывал, например, бегунов, и бегуны бегали у него по прямой дороге-туннелю, увешанному соломой, все быстрее и быстрее, а потом все медленнее и медленнее, если смотреть по секундомеру, и так было со всеми. Я был записан в секцию футболистов, во вратари, и Коминтерн Сергеевич с первого удара подтвердил, что у меня, безусловно, инстинкт и что он из меня душу вынет, мне это так даром не пройдет. Он гонял нас по стадиону до потери сознания, и каждая тренировка кончалась тем, что, упав на мяч, я вдруг чувствовал, что не могу уже подняться, и просил кого-нибудь знакомого выкатить меня подальше из ворот, чтоб дать место следующему.
А знакомых у меня теперь был полный лагерь: куда ни повернись, всюду они мелькали. Уже на второй день после приезда, с утра, я перестал быть новеньким и знал всех в нашем отряде, и меня тоже многие знали и запросто звали Горбачем. Мы сидели в столовой за пустыми еще столами без завтрака и от нечего делать кричали друг другу:
— Антонов!
— Чего тебе?
— Ха-ха. Ничего. Проверка слуха. И меня тоже кто-нибудь звал:
— Горбачев! — и я с удовольствием отвечал «чего?», хоть заранее был уверен, что тоже ничего серьезного, — такая же проверка. Сначала мне это очень нравилось, но быстро надоело. В общем-то, явная глупость. Я начал незаметно оглядываться, искать, где Волков, и интересно, злится он еще на меня или забыл. Они с Котькой сидели на первом столе, кашу им уже принесли, и они кормили друг друга с закрытыми глазами.
Нет, лучше бы они сразу опрокинули на голову всю тарелку!
Невозможно было смотреть, как каша течет у них по щекам и подбородкам, а они все тычут друг друга ложками в нос, глаза, в шею — весь их стол колотился головами и плакал от смеха, пока Регина Петровна не прогнала обоих умываться. На Волкова умывание никогда не действовало, он его ничуть не боялся. Его посадили за отдельный стол, и он сидел, вроде бы тихий, наказанный, и смирно ел из новой тарелки, но только Регина Петровна отворачивалась, он доставал зеркальце и начинал пудриться. Он макал в солонку скомканный платок, потом дул на него и хлопал себя по лицу, заглядывал в зеркало, закатывал глаза, надувал щеки, — мы уже не могли, мы визжали и зажимали друг другу рты, а Регина Петровна оглядывалась и ничего не могла понять. Наконец двое поперхнувшихся встали со своих мест и, красные и согнутые, ушли кашлять в лазарет, только показали Волкову кулак по дороге. Регина Петровна убежала за ними, потом вернулась и сказала:
— Волков, Волков, ну что мне с тобой делать? Поставь себя на мое место.
Волков вздохнул и покачал головой, будто хотел сказать, что он, конечно, виноват и готов на всякие мучения, лишь бы не становиться на ее место.
— Иди в палату. Ты останешься без купанья, — сказала Регина Петровна и отвернулась от него.
Волков встал, забросил себе на голову тюбетейку и ушел. Он никогда не спорил и не кричал, как другие: «А что я сделал?», «А докажите, что я!», «А вы видели?» — сразу соглашался и шел, куда велели, даже если и правда не он.
Но такого никогда не бывало, почти всегда был он или из-за него. Он без конца чего-нибудь выдумывал и изображал, но даже если он говорил серьезно, все по привычке покатывались, так что серьезно он мог говорить только с Котькой Деревянко: Котька был совершенно несмеющийся человек и засматривался на всех не хуже Толика Семилетова. Регина Петровна, если хотела Волкова страшно наказать, то рассаживала его с Котькой, и он этого очень боялся; но однажды она придумала наказание еще страшнее, и за сущие пустяки — за вопрос.
Была лекция у костра о международном положении Бразилии, и когда лектор кончил, он долго умолял всех задать ему какой-нибудь вопросик.
— Неужели я так понятно все рассказываю? — говорил он. — Разве вам все уже ясно? Нет, не может быть, чтобы ни у кого не было каких-нибудь сомнений или вопросов.
Но все молчали, только Котька Деревянко тихо сказал:
— Вопросов нет, одни ответы.
Наконец Волков поднял руку, и лектор ужасно обрадовался:
— Ну-ну, давай, мальчик! Не стесняйся.
— А я и не стесняюсь, — сказал Волков. — Вот вы здесь в одном месте сказали «стереть с лица земли». Хотелось бы узнать поподробнее про это. То есть про лицо земли. Что это такое, и где оно находится.
Тут мы, конечно, покатились. Может, и ничего смешного, но мы уже просто не могли слушать его без смеха, а лектор обиделся; и вот за такую ерунду, за вопрос, на следующий день Волкова услали в детский сад. Мол, еще не дорос до пионерского лагеря, пусть поучится вести себя у детсадников.
Это нужно было додуматься до такой жестокости!
— Да он не дойдет до сада, — сказал Коминтерн Сергеевич. — Вон сейчас свернет за угол и убежит. А потом наврет.
— Нет, вы не знаете, — сказала Регина Петровна. — Это исключительный мальчик, с настоящим чувством собственного достоинства. Я голову даю на отсечение, что он не убежит.
— Да знаю я его. Как бы и правда в скором времени не исключили, такого исключительного.
— Нет, я не позволю, — сказала Регина Петровна. — Только через мой труп.
Вот всегда они так — «исключительный, через мой труп», а сами что делают? Волкова, моего Волкова засадить в детский сад! Правда, он был никакой не мой и даже не хотел идти со мной плечом к плечу, но я подумал, что теперь как раз самое время забыть об этом, и если я побегу к нему и попробую как-нибудь выручить, спасти из плена, мы убежим на целый день вместе в лес и там, хочешь не хочешь, навсегда помиримся.
Детский сад был на самом краю деревни, он, видимо, строился нарочно для побегов — спиной к лесу.
Я прополз через бузину к забору и начал высматривать.
Сразу за забором стоял ящик, и на кем, вытянув голову, лежала кошка, черная и толстая, как тюлень. Она мигнула мне одним глазом, но ничего. Дальше шли клумбочки, дорожки, потом гора песку, и под этой горой копошились все детсадники в белых колпаках — рыли подкоп для Волкова, так я подумал сначала. Волков сидел в стороне на корточках перед одним очень зареванным и разговаривал с ним серьезно, как никогда ни с кем.
— Ну, Миша, — говорил он. — И что же ты, Миша, не плачешь? Стоишь на земле и не плачешь? Это на тебя не похоже. Разве тебе не больно? И дышать тебе не больно? Как же так? А смотреть? Тоже не больно? Просто удивительно.
И не скучно ему было с ними возиться. Потом прибежала еще какая-то лилипутка и начала совать ему под нос зажатый кулачок и строить гримасы.
— Ага, — сказал он. — Ты поймала медвежонка. Или воробья?
— Нет, — сказала она и разжала пальцы. — Не воробья.
— Ого, какой мотылек! Очень странный, я таких никогда не видел. Должно быть, он еще не известен науке, а? Наверно, ты первая поймала такого мотылька.
— Нет, — снова сказала лилипутка, но было видно, что ей бы до смерти хотелось. Я глядел на Волкова и ничего не понимал. Или он притворяется, или ему и правда было так весело и интересно.