Анатолий Иванович Мошковский
Дорогие ребята, в Сибири, на Ангаре, на Байкале, на Братской ГЭС, я встречал много замечательных людей, мужественных и сильных, тех, кто создает новую Сибирь. Встречал я и ваших сверстников, мальчишек и девчонок. И, когда я вернулся домой, мне очень захотелось как можно правдивее рассказать вам о них. Вот я и написал эту книгу.
Я посвящаю ее вам, ребята, в день вашего славного пионерского праздника.
1
Если я сразу начну про Ангару, вы ничего не поймете, поэтому вначале я должен хоть немного рассказать про нашу жизнь до отъезда.
Вообще-то во всем были виноваты только два человека: Колька Дугин и я (а мне в те незапамятные времена было десять с хвостиком).
Все началось в тот день, когда Колька втравил меня в строительство своего космического корабля. Десять лет жил я в нашем городке и даже не подозревал, что на окраине в деревянном домишке под зеленой крышей проживает человек, строящий космический корабль…
Помню, Варя — это жена старшего брата, Степана, — утром всучила мне большой вонючий бидон и погнала в лавку за керосином. Керосина в ближней лавке не оказалось, и я потащился на другой конец города.
Покрепче заткнув деревянную пробку в бидоне, я двинулся назад и, как назло, наступив на доску, вогнал в пятку занозу.
Я присел на траву, подогнул ногу, уцепил ногтями кончик занозы и выдернул.
На землю передо мной упала тень.
— Привет! — сказала тень.
Надо мной стоял Колька Дугин, тот самый Колька, котором я говорил вначале и который, можно сказать, перевернул всю мою жизнь.
— Здорово! — ответил я и приложил к ранке от занозы холодный листок подорожника. — Чего нового?
— У меня есть к тебе предложение, — сказал Колька. — Не хочешь строить ракету?
— Что-о-о?
— Космический корабль, экспериментальный экземпляр, — спокойно сказал Колька.
Я внимательно посмотрел на него. Все ли у него дома? Он был не босиком, мак я, а в ботинках, в коричневом вельветовом костюмчике, вытертом на коленях, локтях и на том месте, на котором сидят. Лицо у него было очень серьезное. Загорело оно мало. Не то что у меня. У меня оно все сожжено солнцем, шкура на носу облезла, покраснела, а на плечах слезала уже раза три и висит клочьями. И все потому, что я редко торчу дома и хожу без всяких рубах, даже без майки.
— Ну, так как? — спросил Колька.
Я понимал, что он, конечно, врет, но смеха ради не отказался. К тому же, как я слыхал от ребят, у Кольки в огороде было полно всего, а я, говоря по совести, просто обожаю горох в стручках, особенно сахарный, неплохо отношусь к огурцам, даже морковку и ту не очень презираю.
— Можно, — сказал я, — только вначале мне нужно бидон домой дотащить. Ух, и тяжелина! Донесу ли…
— А я на что? Только палку найдем.
Я выломал из заборчика сквера дощечку, просунул ее под ручку бидона, и мы за каких-нибудь двадцать минут добрались до моего дома. Потом налегке пошли назад, и всю дорогу Колька посвящал меня в свою затею.
Я старался не возражать ему, больше помалкивал.
Двор у них был аккуратный: подметенный, с клумбами и лавочкой у террасы, не то что у нас. Против дома — сарай и какие-то курятники; ниже, до самой реки, тянется огромный зеленый огород. Чего в нем только нет!
Мой глаз сразу определил, где что растет. Но я понимал: сразу туда не сунешься, вначале нужно и его ракете уделить внимание.
Мы вошли на террасу, присели за столик.
Колька принес свою старую тетрадку по арифметике с несколькими чистыми листами, вырвал один. Поплевал на лист, размазал пальцем и химическим карандашом вывел: «РАКЕТОСТРОЙ».
Закинув ногу на ногу, я наблюдал, как он старательно обводил каждую букву. Я смотрел на его строгое, немного надменное лицо, деловито сжатые губы, и мне хотелось со смеху лопнуть. Но я терпеливо молчал, ожидая, что будет дальше.
Покончив с надписью, Колька принес фанерку, хлебным мякишем приклеил к ней листок и потом приколотил к двери сарая.
— Ну как? — спросил он.
— Нормально.
— Это наш завод, — сказал Колька, показывая черенком молотка на сарай.
Я кивнул головой.
— Я директор завода и главный инженер.
— А я кто?
— Ты рабочий класс.
Я хихикнул и принялся отгонять от себя пчелу.
Далее Колька взял с меня клятву, что я никому не проболтаюсь, так как наш завод секретный. Только после этого я был впущен на секретный завод.
Ничего особенного он не представлял. Обыкновенный сарай. У стены стоят рассохшиеся бочки, треснувшее корыто, санки, ломаные стулья и еще какая-то рухлядь. Но порядок в сарае был образцовый. И еще я не сказал вот о чем.
Возле стенки стоял верстачок с тисками и небольшой наковальней, ящик с инструментами. Здесь, как я сразу понял, был главный цех ракетного завода. Снаружи светило солнце, щебетали воробьи, в клетках смешно, по-птичьи попискивали кролики.
— Приступим сегодня? — спросил Колька.
— А как же, — сказал я, — приступим немедленно.
Мой энтузиазм, видно, пришелся Кольке по душе, потому что он сказал:
— Отлично.
Он вытащил из ящика над верстаком папку с бумагами, разложил их и сказал, что это чертежи космического корабля. Их было штук десять. На одном — общий вид ракеты, на втором — устройство стартовой площадки, на остальных — части ракеты: хвост, двигатель, нос и тому подобное.
Чертежи были сделаны тушью. Меня просто поразила точность линий, аккуратных надписей и цифр. Я б, кажется, за целый год не сделал таких. Просто терпения не хватило бы!
Я боялся даже прикоснуться к этим бумагам, потому что со вчерашнего вечера забыл помыть руки, а от керосинового бидона и всего, что я брал сегодня в руки, они не стали чище.
Колька показывал чертеж за чертежом, объяснял устройство двигателя и прочего. Я скоро устал от его голоса и слушал не то, что он говорит, а щебет воробьев за сараем и писк кроликов в клетках.
2
Колька дал мне полоску жести, а говоря точнее, консервную банку с отрезанным дном, и велел выпрямить ее на наковальне.
Я принялся изо всех сил колотить по жести, которая должна была в скором времени стать частью обшивки корпуса корабля.
— А тише нельзя? — спросил Колька. — Ведь оглохнуть можно. Я уже плохо слышу на левое ухо.
— Пожалуйста, — сказал я. — Можно и потише.
Потом он велел мне нарубить зубилом толстую проволоку на куски. При этом он добавил:
— Только осторожней. Не поранься…
Каждый кусок проволоки, отрубленный мною, он измерял железным метром. Узнав, что я в одном случае перебрал три миллиметра, а в другом срубил два лишних, Колька набросился на меня:
— Эге-е, браток, так не пойдет! Брак даешь.
— Подумаешь, каких-то два миллиметра!
— А ты что думал? Здесь особая точность нужна. Вот возьмет ракета и не взлетит.
Пока я орудовал молотком и зубилом, Колька занимался более тонкой работой: по чертежу вырезал из жести листы обшивки.
Часа через два в сарае стало невыносимо душно, и мне захотелось пить. Я сказал об этом Кольке.
— Сбегай в огород и нарви огурчиков, — разрешил он. — Только плети не помни.
Ух как я обрадовался, выскочив из этого сарая! Оглянулся на окна дома — там вроде никого. Пригнувшись по привычке, я нырнул в огородные грядки, нарвал с десяток холодных, колючих, как ежики, огурчиков, сунул в правый карман.
Потом пробрался к гороху. Он рос густой чащей, овеивая воткнутые в землю палочки. Горох не поспел; большинство стручков были плоские, и я жевал их, не раскрывая. Времени у меня было в обрез, и я очень торопился. И все-таки успел наесться до отвала и набить карманы.
После часа работы Колькина мать позвала нас обедать. Обедал я с превеликим удовольствием, потому что Варя не умела варить таких вкусных щей и никогда не клала в них столько сметаны, а жаркое из кролика прямо так и таяло во рту, и я не помню, когда ел что-нибудь похожее.
Впрочем, Колька не замечал, какой у них обед. Даже за столом он рассуждал о своей ракете. Размахивая кроличьей ножкой, он возмущался, почему в охотничьем магазине не продают всем порох, придется-де использовать для горючей смеси двигателя серу от спичек. Для этого нужно достать тысячу коробков, потому что на спичечных фабриках работают последние скряги: забывают о насущных нуждах ракетостроителей и едва обмазывают серой кончики спичек — просто возмутительно!
Часов в шесть вечера я стал замечать в поведении Кольки некоторые странности. Он то и дело вытягивал шею и прислушивался ко всем шумам, долетавшим к нам извне. В его движениях появилась недостойная его служебного положения нервозность.
И даже когда сверху капнуло и на чертеже хвостового оперения космического корабля появилось отвратительное белое пятно, а я с криком бросился за рябой курицей, неизвестно как пробравшейся в сарай, и хватил ее изо всей силы палкой, Колька не сказал ни слова. До того у него, видно, были натянуты нервы.
А я ничего не понимал.
Ровно в половине седьмого во дворе громко стукнула калитка, и Колька сказал:
— Пришла.
Голос у него был, как у смертельно больного.
— Кто пришел? — спросил я, крайне заинтересованный.
— Она.
Нет, Колька, наверное, и правда немного тронулся от этой ракеты.
Он перестал лязгать ножницами по железу, нахмурился, и его черные брови мрачно сошлись на переносице.
Умолк и я. На минуту завод прекратил работу, и тогда в напряженной тишине вечера стали слышны скрип туфель во дворе, легкое постукивание их на ступеньках и громкий стук входной двери.
Потом ничего не было слышно, кроме оглушительного петушиного «ку-ка-реку» и глупых куриных «ко-ко».
Колька начал собирать чертежи, прятать инструменты, и лицо его по-прежнему оставалось мрачным и жестким.
— Чего там такое? — спросил я. — Еще можно поработать.
— И поработаешь, — уронил Колька. — Марфа пришла.
Скоро в доме опять хлопнула дверь, во дворе раздались шаги.
Дверь сарая открылась, и на солнечном полу появилась тень.
Я перестал дышать.
На пороге появилась девушка в выцветшем сарафане и брезентовых туфлях на босу ногу. Хотя вечернее солнце светило у нее за спиной и лицо ее было в тени, я заметил, что она очень симпатичная, можно даже сказать, красивая. Ее руки, шея и лицо загорели, и она была как негритенок, только зубы и белки глаз поблескивали белизной… Она брала из горсти семечки и громко щелкала.
— А… ты не один? — сказала она. — Здравствуй, мальчик.
Голос у нее был мягкий, певучий, совсем не страшный.
— Здравствуйте, — сказал я.
Она оглядела сарай, вошла внутрь, хотела, видно, что-то сказать, но не сказала. Я помешал, что ли. Все-таки в конце концов она сказала, но, наверное, не то, что хотела.
— Очень трудно было кроликам отравы подбросить? Скажи, мальчик, — обратилась она вдруг ко мне, — это очень трудно?
Я не хотел вредить Кольке.
— Не знаю, — сказал я, — у нас нет кроликов.
— Ну, а огород у вас есть? Трудно было полить помидоры? Ведь сохнут же…
У нас на огороде не было помидоров, одна картошка, но признаться в этом мне почему-то стало стыдно, и я сказал:
— А чего там трудного, взял воду и полил.
— Ты это Коле скажи, а не мне.
Я почесал пяткой лодыжку другой ноги. Положение у меня было дурацкое. Ясно, что я должен держать сторону своего дружка.
Здесь Колька нервно зевнул, потянулся, хрустнув косточками, и полным равнодушия голосом сказал:
— Порвем травы кроликам, что ли?
— Можно, — сказал я.
И мы пошли в огород рвать траву.
— А может, немного воду поносим? — спросил Колька.
— Давай.
Я, признаться, не такой уж любитель таскать воду и вообще быть ишаком у взрослых, но сейчас я был в гостях и не мог отказаться.
Колодец находился метрах в двухстах от дома. Вода была нужна не одним нам, и мы дожидались очереди, надрываясь, вытаскивали из глубины бадью, наскоро разливали воду в ведра и мелкими шажками бежали к огороду.
Дужки резали руки. Я ужасно устал, но вида не показывал. Я выливал свою воду в лейки, и Марфа поливала подвязанные к палочкам помидоры и другие овощи.
Мне она в основном улыбалась, а на Кольку только покрикивала:
— Чего как неживой?
А ведь Колька куда сильней меня и шевелился гораздо быстрей.
Я твердо решил, что больше не приду в этот дом, — нашли дурака!
3
Летом темнеет поздно, и работали мы до тех пор, пока на небе не появились первые звезды. Я не мог дождаться, когда наконец Марфа скажет: хватит. Но она все не говорила и продолжала поливать нашей водой свои бесчисленные помидоры, огурцы и морковку.
Руки у меня повисали, как плети, коленки ныли, дыхание стало прерывистым. Словом, я здорово устал. Не помню случая, чтоб меня заставили так работать дама.
И все-таки я дождался конца работы.
Мы помыли ноги, ополоснулись из рукомойника во дворе, и Колькина мать стала звать нас домой ужинать.
Никогда я так не ужинал. Может, все дело в том, что в нашем доме не было настоящей хозяйки: мама умерла давно, и я едва помнил ее, а у Вари не было в голове, как выражался папа, каких-то хозяйственных винтиков.
После ужина Колька повел меня в другие комнаты и стал показывать свои книжки о ракетах и подводных лодках. Техника, признаться, меня не очень волновала, и один мой глаз скользил по картинкам, а другой — по комнате.
В комнате было очень чистенько. Полы застланы разными ковриками, стены увешаны белыми дорожками, вышитыми лебедями, зайцами и петухами. Даже в глазах с непривычки пестрило.
Как только мы кончили ужинать, Марфа сразу принялась что-то вышивать на круглых пяльцах — не то белую лошадку, не то еще одного лебедя, и я сразу догадался, чьих рук дело все эти коврики и вышивки.
Она, сгорбившись, сидела на стуле у окна, вся смуглая от загара, тихая и совсем негрозная, мурлыкала что-то про себя. И я пожалел, почему наша Варя нисколечко не похожа на нее…
Мне не хотелось покидать этот дом, а покинуть его, наверное, было пора, потому что отец и мать Кольки пошли спать и за окнами было темно.
Однако меня никто не выгонял из дому, и я не уходил. Правда, время от времени я вспоминал слова Степана, что всякий гость не должен злоупотреблять гостеприимством. Но откуда же я мог знать, когда время смотаться: сейчас или часика через полтора? И я решил зорко следить за поведением Кольки, наверное, он намекнет, когда пора убираться…
Он дернул меня за руку и потащил в кухню.
— Спать ложишься? — спросил я.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Вышел из того возраста.
И о чем, вы думаете, завел Колька разговор?
Все о тех же ракетах. Честное слово.
У меня даже уши стали вянуть от всех этих разговорчиков. Ну какое мне было дело до того, преодолеет его ракета какое-то там земное притяжение или не преодолеет, выйдет на орбиту или нет!
В дверь постучали.
Мы с Колькой переглянулись. Он встал, чтоб открыть, но тут из столовой быстро вышла Марфа, и с террасы донесся ее голос:
— Кто там?
Я почему-то побледнел. От стука в дверь поздней ночью меня всегда немножко бросает в дрожь. То ли от рассказов про грабежи и убийства, то ли еще отчего. Не знаю.
— Простите, мой оголец не у вас? — донеслось снаружи, и я сразу страшно покраснел, потому что узнал голос.
— Это Боря, — сказал я. — Открывайте, не бойтесь.
Марфа недоверчиво посмотрела на меня, положила руку на щеколду, но не открыла ее.