— Как бы и мне, а?
— Тебе? Не выйдет… — Гошка насупился. — Думаешь, из похвальбы расписалась они на скале?
Я молчал.
— За полвека считанные единицы прошли…
— Ну хоть скажи, когда, — попросил я. — Смотреть буду.
— Это можно. Сообщу дополнительно.
Мы вышли на дорогу. Солнце близилось к закату, и машин на дороге было маловато. Гошка стал голосовать. Он это делал не стоя у обочины и не махая просительно рукой, как Борис, когда мы ехали в поселок. Он решительно выходил чуть не на середину дороги, требовательно поднимал обе руки, умеренный, что никто не посмеет проехать мимо.
Впрочем, один хитроумный шофер на полной скорости обогнул Гошку и скрылся. Зато второй не ушел от него и притормозил. Гошка небрежно кивнул мне, властно, как хозяин на крыльцо своего дома, ступил на подножку самосвала, хлопнул дверцей, и машина помчалась по дороге, в ту сторону, где приютилась старинная Гошкина деревня — Порог.
«Точно, — подумал я, шагая домой, — начальник переправы…»
17
И трех дней не прожил я в брезентовом городке между тайгой и Ангарой, а уже считал себя едва ли не старожилом.
Я привык к алюминиевой раскладушке, и ее угрожающие покачивания и скрип от малейших движений не пугали больше меня. Я привык к деревянным тротуарам, как громко назывались постланные между палатками доски, и даже к тому, что умываться приходилось на открытом воздухе — у длинного рукомойника, и по утрам от холода кожа на руках и плечах становилась гусиной. Ночью я смотрел сквозь дырки в брезенте на далекие синие звезды, и это тоже не казалось мне странным.
К двум вещам только не мог я привыкнуть: к вонючей керосиновой лампе и отсутствию радио. За лампой нужно было все время наблюдать, чтоб не коптила, не упала со стола, и эта постоянная дотошная бдительность до того осточертела, ну хоть волком вой. Ни попрыгать, ни побороться с Ванюшкой Зарубиным из соседней палатки. Даже учиться делать стойку и то рискованно: собьешь нечаянно лампу, а потом попробуй потуши пожар.
А уж без радио совсем не жизнь. Его в палатке заменяют хныканья Коськи, покрикивания его матери, тети Кати, и беспрестанная болтовня Веры, молодой, чернявой женщины с пластмассовыми сережками в ушах… Единственное спасение — бегство на улицу. Вера, сварливая, шумная, привыкла командовать всеми.
— Живей поворачивайся! — подгоняла она Марфу, поджидая очереди у плиты, и я сам был свидетелем, как Марфа снимала с огня наш суп, и потом приходилось есть недосоленный, пропахший дымом и щепою суп с плохо разварившейся крупой и выкладывать на край тарелки сырые куски картошки.
И все потому, что Марфа торопливо уступала Вере место у плиты.
А был еще и такой случай. Я целый час ползал возле строящегося щитового дома и насобирал три ведра щепок и обрезков, а Вера — представляете себе! — взяла и сожгла их в плите. Когда Марфа робко заикнулась об этом, Вера разыграла искреннее удивление:
— А это были твои дрова?! Ну, откуда же я знала! Я думала, это мой Коля принес. Ну, ты прости…
Я снова взял ведро и вместо того, чтоб поиграть с ребятами в городки, потащился подбирать палочки и щепочки для плиты.
Зато тетя Поля, та самая, с которой мы ехали на пароходе, была совсем другая. В первый вечер, когда мы сидели в потемках, она принесла нам свечку, случалось, давала то соли, то перца, то лаврового листа и вообще взяла шефство над Марфой.
Что касается мужчин, так они все нравились мне.
Дядя Федя, муж Поли, большущий человек в кирзовых сапогах и брезентовой куртке, измазанной ржавчиной и каменной пылью, дольше всех мылся после работы у рукомойника, обстоятельно мылил шею и руки и потом так же долго вытирался вафельным полотенцем, и пока он приводил себя в порядок, маленький остроносый дядя Сережа, Серега, как все его звали, работавший взрывником, юркий и легкий, с насмешливым, плутоватым лицом, успевал не только умыться, но и съесть первое. И ел он быстро и как-то весело, обжигаясь и вскрикивая.
Третий житель нашей палатки, дядя Коля, электромонтер, тоже делал все быстро и ловко, но только как-то тихо, не производя никакого шума: так он и мылся и ел, даже разговаривал как-то бесшумно — ни смешка, ни вскрика. Он был высок и тонок, и с его узкого загорелого лица не сходила спокойная, немного насмешливая улыбка.
Самым мучительным для меня было ожидание Бориса. Без него Марфа не садилась за стол, и я, здорово проголодавшись за день, старался держаться подальше от врытого в землю стола. Но и слоняясь по брезентовому городку, я поневоле вдыхал все запахи готовившихся на плитах супов и щей, глотал слюнки, терпел и поджидал брата…
Увидев его у палатки-магазина, я мчался к столу и кричал Марфе:
— Идет!
Марфа принималась разливать по мискам щи.
Однажды Борис явился, весь искусанный комарами: на щеках темнели пятнышки, на лбу твердели вспухшие шишки, но больше всего пострадал нос: на кончике его краснело несколько ранок. А что касается левого глаза, так он вообще заплыл.
Марфа прямо-таки ахнула:
— Ну и разделали же они тебя! На кого похож…
— Боевое крещение! — крикнул дядя Федя, ломая хлеб; он был бурильщиком, глохнул от работы с грохочущим буровым молотком — перфоратором и первые часа два кричал, как глухой, точно уши были заложены ватой. — У нас, брат, человека испытывают на мошку. Выдержишь — останешься здесь, не выдержишь — ноги в руки и поминай как звали…
— А как удобней брать ноги в руки: вот так или этак? — Борис согнулся и стал примериваться.
Дядя Федя засмеялся. Не отставал от него и Серега, и лишь дядя Коля, читавший за едой книгу «Аку-Аку», на мгновение оторвал от страницы глаза, слабо улыбнулся краешками губ и снова уткнулся в книгу.
Борис за эти дни сильно загорел. Бригада, в которой он работал, тянула через тайгу линию к Ангаре. Монтеры валили лес, расчищали просеки, копали ямы. Ладони Бориса были покрыты кровавыми мозолями, их было много, кожа кое-где была содрана, два ногтя почернели, один был наполовину сорван…
— Ты что, в землекопы нанялся? — спросила Вера. — Тебе платят как чернорабочему…
— Пожалуй.
Вера скривила губы.
— Ты, я вижу, еще такой зеленый. Ну совсем зелененький.
Борис жадно вонзил зубы в хлеб.
— Что правда, то правда.
— А уж устал, небось. Ложку едва держишь.
— Это я-то? — Борис усмехнулся. — Это я-то устал? Да хочешь, я сейчас стол подниму, выдерну из земли и подниму, да еще ты сядешь сверху.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал Серега.
— В другой так в другой. Мне что!
Но как только, окончив обед, все пошли по своим закуткам и Борис присел на койку, я увидел, что глаза его стали слипаться, и минуты через три он, не сняв даже облепленных грязью лыжных ботинок, уснул. Одна его рука лежала под затылком, вторая, набрякшая кровью, в опухших венах, свисала вниз, и под глазами углубились тени. Щеки запали, нос резче выступил вперед. Он не слышал, как Марфа расшнуровала и стащила с него ботинки и поудобней уложила худые ноги на одеяло…
Свободного места на почте не оказалось, и Марфа пошла учиться на моториста в энтомологический участок. Теперь она с вечера готовила еду, утром подогревала, наскоро ела, убегала, и я становился на пять-шесть часов полновластным хозяином комнатушки, одной четвертой части палатки. Но я меньше всего старался сидеть дома. И если Марфа не велела сторожить развешанное на веревках белье или сбегать за продуктами в магазин, жизнь у меня была раздольная!
Что хочешь, то и делай. Хочешь — швыряй палки по городкам, хочешь — бегай с Ванькой купаться на причал Ангарской экспедиции (больше минуты в воде не просидишь!), хочешь — лови у порогов рыбу, хочешь — стреляй из рогатки по воробьям, которых тут не меньше, чем там, откуда мы приехали. Хочешь — вообще ничего не делай, а сиди на бревне, посвистывай да смотри в небо на проплывающие тучки.
Как-то раз Марфа сказала:
— Сегодня поеду самостоятельно.
— Ну-ну, — проговорил Борис, уплетая за обе щеки пирожки с капустой. — А по почте не будешь скучать?
На следующий день она ушла рано, когда Борис еще сладко посапывал на койке. Вернулась она домой часов в двенадцать, усталая, непривычно бледная, вялая — никогда не забуду этого дня. Войдя в палатку, сразу рухнула в постель. Я в это время вырезал из жести винт для моторки.
— Иди погуляй, — сказала Марфа осипшим голосом.
Через полчаса я сунул голову в дверь. Марфа лежала лицом к стенке. Я на цыпочках подошел — глаза ее были закрыты, лицо, как бумага, белое, мокрое, неживое.
Мне словно пробку загнали в горло. С минуту не мог дохнуть. Еще и помрет так!
— Теть Кать, — подбежал я к Коськиной матери, штопавшей вытертые вельветовые штаны. — Теть Кать… — Глаза что-то защипало. — Там с Марфой что-то… Лежит, как мертвая, и ни слова.
Тетя Катя быстро откусила нитку, вскочила со скамеечки и с коричневыми штанами в руках бросилась внутрь, кинув мне:
— Погоди…
Вышла она минут через пять.
— Тошно ей, мутит, голову ломит. Боюсь, отравилась. Рыбу в столовке ела. Это случается. Побегу к доктору, а ты побудь возле нее.
Сгорбившись, стоял я возле койки. Никогда еще не чувствовал я себя таким беспомощным и жалким. А может, она и не жива ужа?
Я тронул ее за локоть.
— Марф, а Марф…
Глаза Марфы медленно открылись. Измученно-синие, огромные, блестящие, они остановились на мне.
— Ты потерпи немного, Марфа!.. — Я хотел говорить твердо, мужественно, а голос почему-то звучал жалобно и тоненько. — Сейчас врач придет. Сейчас…
Врач не приходил долго, и я сидел на табуретке возле койки и страдал. Никому не желаю просидеть так хоть пять минут! Вот она, Марфа, жена брата и сестра дружка Кольки, та самая Марфа, которую так боялись мы, строители космической ракеты, и чьи приказы беспрекословно выполняли, она неподвижно лежит сейчас в этой дырявой палатке, в самом центре Сибири, и каждую минуту может умереть…
А главное, вот беда: Борис ничего не знает. Попробуй сообщи ему, найди в тайге или где-то на берегу Ангары, где бригада ставит сейчас опоры под линию высокого напряжения.
…После ухода врача выяснилось, что Марфа по неопытности наглоталась ядовитого дыма, предназначенного для мошки, и ей стало плохо.
— На свою же удочку попалась, — полушутя говорила она часа через три, сидя на койке, бледная и растрепанная, с синеватыми пятнами под глазами. — Кран ядохимикатов на поворотах надо выключать, а то дым так и валит на тебя же. По собственной дурости все.
Она встала с койки и, пошатываясь, шагнула к двери.
— Ты куда? — напустилась на нее тетя Поля. — Не отошла еще, поди?
— Картошку надо чистить. Боря скоро придет.
— Глупая! — цыкнула на нее тетя Катя. — Лежи. Я тебе почищу и отварю.
— Да я уже ничего. — Губы Марфы страдальчески улыбнулись.
— Попробуй! — крикнула тетя Катя. — Полотенцем к койке прикручу! Так огрею! — Она даже замахнулась на Марфу тазом.
И тетя Катя ушла чистить картошку, так хлопнув дверью, что все непрочное дощатое сооружение, обтянутое выцветшим брезентом, задрожало.
Вечером, узнав о случившемся, Борис покачал головой.
— Как нехорошо все получилось, а? Может, найти что-нибудь другое?
Его сразу же поддержала Вера, придя из парикмахерской, где работала мастером.
— Хоть к нам. Уборщица нам нужна.
— Подметать волосы и подносить горячую воду для бритья? — спросила Марфа.
— Хотя бы. У тебя ведь не работа, а отрава. Вредный цех.
— Может, и правда? — спросил Борис.
— А кто же тогда защитит моего мужа от мошки? Вы думаете, мне приятно смотреть на этот заплывший глаз и опухший нос?
— Да, — сказал дядя Федя, — нельзя тебе уходить от мошкодавов, куда же мы все тогда денемся? Заест нас гнус.
18
Проснулся я очень рано, зевнул, потянулся.
Борис уже сидел на койке и зашнуровывал лыжные ботинки.
— А где Марфа? — спросил я.
— Ушла.
Я просто не поверил.
— Вчера помирала, а сегодня ушла? Не могла получить больничный лист! Вот дурочка!
И тут… Ну, об этом я мог бы не рассказывать. Словом, тут Борис дал мне затрещину.
— Не смей так говорить о старших!
— Да я ведь не хотел сказать, что она глупая, она просто имела все права…
— Мыться! — сказал Борис. — Живо.
Я махнул рукой: даже слушать не хочет. И вышел из палатки.
Я нажимал поршенек, намыливал руки, морщился от попавшего в глаза мыла и думал про Марфу: то спокойно сидела на своей почте, взвешивала бандероли, стучала молотком-штемпелем по маркам, дома ползала по грядкам и, вредя «Ракетострою», заставляла нас с Колькой таскать воду на огород, а потом вдруг приехала сюда, в эту дырявую, старую палатку, и теперь ездит на машине с аэрозольной установкой по разбитым дорогам строительства, и вокруг грязь, вонь, пыль, мошка — ничего хорошего, а она вроде и довольна…
Мы быстро позавтракали.
— Не хочешь спать? — спросил Борис. — Ты чего так рано встал? Спи, пока на работу не идти. Все спят.
— Успеется, — сказал я, с некоторой завистью прислушиваясь к посапыванию Коськи за стенкой.
Борис был прав. Когда мы вышли из палатки, было свежо и солнечно, группками шли на работу строители и ни одного мальчишки. А мир без единого мальчишки и девчонки казался странным и немного чужим.
Мы дошли до тайги.
— Со мной не пойдешь?
Я вспомнил, что сейчас монтеры занимаются скучным делом — роют ямы под опоры, валят лес. И тащиться до них нужно пешком километра четыре. Да к тому же я не забыл и про затрещину. Я, правда, не очень гордый, но и не такой, как Коська.
— Не хочется, — буркнул я.
Признаться, куда занятней было ремонтировать с мальчишками у Ангары деревянную лодку.
— Ну, пока! — Борис зашагал по таежной дороге, высокий и сильный, в синей спецовке и лыжных ботинках.
Я потянулся, зевнул, протер глаза и медленно пошел назад по обочине дороги.
Иногда меня обгоняли порожние самосвалы. Но их было мало. Потом одна за другой прошли три машины с какими-то смешными штуковинами в кузовах.
И вдруг я опешил. В последней машине сидела Марфа. Да, да, наша Марфа в ватной стеганке и бордовом платочке, туго стянутом у подбородка, отчего лицо ее казалось круглым, как у игрушечной матрешки.
— Ма-а-а-а-рфа! — закричал я сколько было сил.
Она махнула мне рукой.
«Зовет», — решил я и со всех ног бросился за машиной, нагнал и внезапно увидел, что Марфа грозит мне кулаком. Но то ли от быстроты бега я плохо соображал, то ли подумал, что Марфа любит только пугать, как бы там ни было, я догнал машину, вцепился руками в задний борт.
— Слезай! — Марфа приподнялась с металлического поворотного стульчика. — Нельзя!
Я подтянулся на руках и перевалился животом в кузов.
И не успел опомниться, как Марфа налетела на меня, втянула в кузов… и отшлепала. Ну, по какому месту, уточнять не буду — сами понимаете…
— Пусти! — завопил я, задергался, захохотал, хотел вырваться, но даже и повернуться не смог в ее руках. Сильнющая же она, оказывается!
Мне стало зверски обидно, и я отчаянно задергался в ее руках.
— Уйди! Боре скажу. Пошла вон!..
Я совсем этого не хотел, но как-то получилось так, что на щеках появились слезы.
Они заливали курточку, руки, капали в кузов. Марфа отпустила меня, посмотрела с презрением и плюнула через борт. Ух, и разозлился же я на нее!
Машины между тем миновали поселок, и по сторонам пошел низкий кустарник. Марфа уже сидела на своем стуле возле движка с длинной трубой, торчавшей, как пулемет. Вместо пламегасителя на конце трубы виднелась железная «шляпа» — сопло.
Я присел на какой-то бидон. Я вдруг подумал, что рев был единственно правильное, что я мог сделать: теперь Марфа не сгонит меня с машины. Жалеет уже, небось, что дралась!
В ушах ревел ветер. Местами машина подпрыгивала на ухабах.
Марфа дернула на себя ручку. Движок застучал, затрясся, и из трубы вырвалось реденькое белое облачко. Остро запахло бензином.