— Через Лиззи, стало быть, — хмыкнул Аксель. — Ну-ну…
И отправился к Кри. Та встретила его так, как никогда не встречала по утрам даже маму. Несмотря на общество Хофа, ей, видимо, было очень страшно ночью… да ещё эта Амалия!
— Ну хватит, хватит виснуть у меня на шее… — проворчал наконец мальчик. — Время-то идёт… У тебя всё в порядке?
— Да… От ужина ничего не осталось, — тихо ответила Кри, указав глазами на ширму. И, бледная, с тёмными кругами под глазами, добавила: — Сама не знаю, когда заснула… но спала как убитая.
— Тебе сны не снились?
— Нет… а что?
— Ничего. Я пойду умываться.
— Умойся у меня! Тут такой отличный туалет! — с жаром посоветовала Кри. — Сейчас я дам тебе свежее полотенце и новенькую зубную щётку!
И Аксель умылся у неё, думая, что надо сегодня же любой ценой вытащить её отсюда. Насколько у неё ещё хватит сил? А всё этот негодяй… И телефончик свой лживый прислал, не забыл! Теперь этот телефон будет наводить на Кри ещё большую тоску. «Я убью его», — думал Аксель, чуть не перекусив от ярости зубную щётку. И потрогал спрятанный за поясом клинок. Ему стало чуть легче, да вдобавок он вспомнил кое о чём. Сбегал к себе в комнату и торжественно вручил Кри её любимое подводное ружьё.
— Игрушка, конечно, — громко сказал он, показывая на заточенный гарпун и туго перетянутую пружину, — но надо же тебе развлечься чем-то, кроме плюшевого медведя. Хорошо попадаешь в цель?
— Шесть из восьми.
— Я тут кое-что подрегулировал, так что осторожнее…
— Спасибо. Поняла. — И Кри надела ружьё на плечо.
— Ты что, так и пойдёшь на завтрак?
— Я свои игрушки всегда ношу с собой. Как и ты…
Они вышли в коридор и не спеша отправились вниз.
— Доброе утро, — тихо сказал Акселю в ухо знакомый голос, когда он завернул за угол.
— Это ты! Ты здесь! — с огромным облегчением пробормотал мальчик. Кри улыбнулась и потянулась руками в пустоту. Кто-то потрепал её по волосам и слегка оттолкнул от себя, напоминая об осторожности.
— Ты не слишком далеко зашёл с этим ружьём? Ей восемь лет! — напомнил Хоф.
— Она не выстрелит. Да и в кого? Но так ей спокойней, — ответил Аксель. — К тому же там есть предохранитель… Знаете, мне надо вам… тебе кое-что сказать.
— Меньше, чем ты думаешь, — усмехнулся комиссар. — Я как раз заглянул к тебе, когда ты, забыв закрыть дверь, беседовал с Амалией. Ты неплохо держался с ней, кстати сказать… Но что случилось со стеной у тебя в комнате?
— А в чём дело? — тут же встряла Кри. И Аксель был даже рад, что она по-прежнему чем-то интересуется, не превратилась в запуганного зверька. Он торопливо объяснил, что, в общем-то, и сам ничего не понимает.
— Я ведь только подумал, что неплохо бы взглянуть на Кри, и — раз! — увидел её.
— И прекрасно, не вздумай ничего менять! Да заколдуй и мою стенку, чтоб я тебя тоже видела. А ещё лучше — убери её совсем! — распорядилась девочка.
— Но я не умею, сколько раз повторять! — раздражённо буркнул Аксель.
— Странно… — протянул Хоф. — Может быть, тебе кто-то помог?
— Да нет же! Кого я мог позвать, раз ты не велел?
— Ну, тогда, значит, у тебя самого проявились волшебные способности, — совершенно серьёзно сказал Хоф. — А ну, пожелай что-нибудь!
— Хочу эскимо с клубничной начинкой! — громко произнёс Аксель, на всякий случай щёлкнув пальцами. Все застыли, но ничего не произошло. Он попробовал без щелчка — то же самое.
— Нет, что-то тут не то… — вздохнул комиссар. — Может, твоё желание сбылось потому, что ты был рядом с этим чёртовым… как его там… усилителем?
— Скорее уж рядом с моим родным дедушкой Гуго, — задумчиво ответил Аксель. — Он по-прежнему снится мне! Но к утру я всё забываю…
— Ах да, Гуго… Ну, если сегодня выдастся спокойная ночка, я непременно прочту его тетрадь, и ты покажешь мне тот рисунок. Как знать, возможно, это даст нам не меньше, чем болтовня Фибаха и его птичек… Кстати, я уже успел повидать герра профессора!
— Как? Когда? — одновременно спросили дети.
— Ночью. Я решил проводить Элоизу. И не ошибся: она сразу же отправилась с докладом! Мы с ней дошли до приёмной, а потом вместе проникли в святая святых — к профессорскому духу…
— Ты был там? Здорово! — восхитился Аксель. — Как это ты решился? А вдруг бы дух тебя увидел?
— Н-ну, честно говоря, я бы, может, и не решился… да уж больно несолидно звучал твой рассказ про все эти фокусы. Похоже, ты был прав, паренёк: всё это действительно балаган! Элоиза — почему-то дёргаясь и шипя от ярости — рассказывала, как вы уважаете Фибаха и горите желанием ему помочь. А дух задавал ей вопросы гробовым голосом и всячески нагонял на неё страх. Напоследок он показал ей в зеркале жаркое из неё самой с гарниром из овощей: это, дескать, если она в чём-нибудь ослушается. И отправил спать. Едва она унесла ноги, как из-за алтаря вылез прятавшийся там Фибах, довольно ухмыльнулся, сказал: «Дура!», протёр зеркало платочком и тоже отправился на покой. Я довёл его до личных покоев, кажется, не очень больших, и при случае сделаю там обыск. Но, боюсь, до допроса не будет времени… Ты, кстати, нашёл предлог, как заманить его к себе?
— Н-нет… — сознался Аксель. И вдруг его осенило: — Прозрачная стена!
— Неплохо, — одобрил Хоф. — А ещё лучше было бы, если б она иногда мычала…
— Как это — мычала? — растерялся мальчик.
— Коровой. Знаешь такое животное? Так вот, иногда оно мычит, и неплохо бы твоей стенке взять с него пример. Уж тогда некий доктор биологии точно зайдёт послушать… А вот и холл. Я умолкаю. Ну, друзья, за неимением коровы выдоите побольше из нашего Четырёхглазого Скотовода!
Чувствуя себя бодрее благодаря невидимой защите, Аксель и Кри вступили в холл. Им навстречу уже спешила Амалия. На сей раз она была в компании Беттины фон Краймбах-Каульбах, которой уже, видимо, успела рассказать о любезностях господина Реннера. Обе птерокурицы источали радушие, а Беттина — вот дела! — повязала морщинистую шею розовым бантом. Не иначе как решила затмить в глазах детей Амалию!
— Кри, похвали её бант, — шепнул Аксель. — Нет времени объяснять, но… в общем, веди себя так, словно тебя снимают в кино. Кстати, — вымученно добавил он, — таким птичкам и их хозяину и впрямь ничего не стоит сделать о тебе фильм.
Но прежде безотказное средство не подействовало. Кри только сжала губы, словно за эти сутки превратилась совсем в другого человека. Однако она по мере сил улыбалась и слабо поддакивала комплиментам Акселя. Через пять минут брат, сестра и птицы выглядели лучшими друзьями. И Аксель, как и в случае со Шворком, уже сам не знал, притворяется он или нет. Элоиза не показывалась, но её злобное присутствие ощущалось в воздухе.
— Нас, кажется, ждут… — напомнил наконец мальчик, удивляясь, что птицы вроде бы уже не торопятся. Тогда Амалия дотронулась лапой до зеркала рядом со входом в приёмную, и то отъехало в сторону. Открылась мраморная винтовая лестница, по которой можно было идти только гуськом. Впереди шла Амалия, и на её пути вспыхивали факелы, хотя явно не по её приказу. Затем — Аксель, за ним — Кри, и замыкала процессию Беттина. Вдруг Амалия повернулась к Акселю и каркнула:
— Мы с Тиной сейчас отстанем, а вы идите дальше. Это часть церемонии.
Через десяток метров она вдруг метнулась вправо и замерла в небольшой мраморной нише. На секунду Акселю показалось, что птерокурица раздвоилась. Но, приглядевшись, он увидел во мраке ниши гобелен, где левую часть занимало изображение Амалии, а правую — она сама, живая. Она словно наполовину погрузилась в ткань, застыв точным отражением своего портрета. Дети недоумённо потоптались и двинулись дальше. Ещё через десяток метров влево метнулась Беттина — её поджидал такой же гобелен, только она заняла левую часть. «Если дальше будут коврики для меня и Кри, мы никуда прыгать не станем», — твёрдо решил мальчик. Но ничего такого не понадобилось. Впереди показалась небольшая дверка, и брат с сестрой вступили в комнату, которая своей роскошью превосходила любую сказку.
Под ногами детей сверкал натёртый паркет, где, как в зеркале, возникли их робкие, держащиеся за руку отражения. А при взгляде на стены рябило в глазах от вихря красок! Потому что стены были сплошь покрыты гобеленами в массивных золотых рамах, украшенных такой лепниной, что каждую раму можно было разглядывать часами. Головки ангелов, вьющиеся растения, арфы, рога изобилия с вином и плодами — всё сплелось в радостном хороводе. А чего только не было на самих гобеленах, оттенённых кроваво-красными портьерами с золотыми фестонами! Под голубым небом, среди зелёных садов, цветов и водопадов застыли придворные дамы и кавалеры, пастухи и пастушки. Они стояли и сидели вполоборота друг к другу в изящных и жеманных позах, нюхали розы, катались на качелях, ласкали собачек и козочек. У стен под гобеленами ожидающе замерли пуфики и золочёные кресла с изогнутыми ножками и подлокотниками. На их алой обивке были вытканы такие же многоцветные картины, как и на стенах. В одном из углов комнаты стоял старинный музыкальный инструмент, похожий на белый сундук с тысячей накладных золотых украшений. А справа от него на золотом кусте сидел фарфоровый павлин размером с живого. Голова, гребешок, шея и грудка у него были тёмно-синие, крылья — золотые с красными обводами, длинный хвост пестрел сине-зелёными глазками. Только два предмета казались не совсем уместными в этой невероятной комнате, над которой много лет трудилось множество великих мастеров. Первый — длинный стол с кушаньями и винами, занявший всю середину помещения. А при виде второго Кри толкнула Акселя локтем и, хихикнув, шепнула:
— Смотри, Акси, — знакомые!
Действительно, это была большая картина, резко выделяющаяся на фоне гобеленов, словно её повесили здесь с особой целью. Весь Ночной Дозор, выстроенный в том порядке, в каком дети увидели его впервые, — спереди. Ни помоста, ни носильщиков, ни жевательной резинки, ни нелепого бормотания, ни мерзкого скрежета. Почему-то не было даже ночи! На картине сияло яркое солнце, заливая шлемы и копья, аркебузы и костюмы, загадочные и решительные лица воинов. И Аксель вдруг подумал, что если оставить их всех в покое и дать им просто стоять вот так, то ничего красивее он никогда не видел.
При звуках голоса Кри павлин шевельнулся и медленно повернул к детям синюю головку с тёмным глазом. Он спрыгнул с куста, церемонно поклонился, распустил хвост и стеклянным голосом спросил:
— Гости господина профессора?
— Да… — тихо ответил Аксель, против воли восхищённый чудесным созданием.
— Я доложу господину профессору о вашем прибытии, — прозвенел павлин и, плавно покачивая хвостом, выплыл в парадную дверь — белую с золотом. (Она была напротив той дверки, из которой появились Аксель и Кри.)
Минуты через две раздалось мягкое шлёпанье по паркету, словно прыгали две лягушки, и появился Фибах. Но не во фраке с бабочкой, как можно было ожидать при такой обстановке, а в длинном, метущем пол парчовом халате и домашних туфлях. И, хотя он всячески изображал неторопливое пробуждение, непохоже было, чтобы он только что встал. Глазки за стёклами очков сверкали бодро и хищно. За ним так же неторопливо выступал павлин, готовый к поручениям и услугам.
— Доброе утро… Как спалось, мои юные полуночники? — проворковал Фибах. — Полагаю, без тяжёлых сновидений?
— В общем, да, — заставил себя улыбнуться Аксель. (Оказывается, это иногда труднее, чем блуждать в горах!)
— Скажите спасибо мне! — довольно хохотнул профессор. — Вы мне сегодня нужны свеженькими…
— Как это? — тревожно спросила Кри. Видно, ей вспомнились игривые замечания Фибаха о его возможном людоедском будущем.
— Ну, я немножко вмешался в работу линии доставки… Велел, чтоб вам в ужин добавили кое-какие снадобья, вызывающие крепкий сон… о, не волнуйтесь, ничего вредного!
— Так вот почему я ничего не помню из своих снов! — не удержавшись, гневно воскликнул мальчик.
— Ну и, конечно, уже успели поболтать с родителями? — промурлыкал Фибах, однако глазки его смотрели насторожённо и тревожно. Аксель невольно сжал кулаки, но вовремя овладел собой, так как ждал этого вопроса. И, тяжело дыша, вежливо ответил:
— Их дома нету… Они, знаете… очень дорожат своей работой. Вечером…
— А как вам нравится моя столовая? — с явным облегчением продолжал профессор, косясь на Кри, которая заморгала и отвернулась.
— Просто класс! — солгал Аксель. Увидь он всё это где-нибудь в музее, ему бы и впрямь понравилось, но в быту он любил скромность. — Особенно вот это! — добавил он искренне, указывая на картину.
— А… это Рембрандт, — небрежно бросил Фибах, делая плавный жест экскурсовода. — «Ночной дозор»… Почти оригинал. Куда деваться, питаю слабость к великим старикам…
— Вы это утащили из музея? — с интересом спросила Кри. Она не знала, кто такой Рембрандт, но раз он великий, то и стоит, наверное, не три евро. И вряд ли обманщик Фибах захотел платить, это так на него не похоже… Наконец-то она видит настоящего грабителя не на экране!
— Я не сказал «оригинал», — ледяным тоном ответил профессор. — За кого вы меня принимаете? Я сказал: «Почти оригинал». Молекулярно точная волшебная копия, ясно? В глазах коллекционеров она бы стоила немногим дешевле подлинника, уверяю вас… Ну и, конечно, нет такой экспертизы, которая могла бы их различить.
— А почему «ночной»? — спросил Аксель. — По-моему, на картине светит солнце!
— О, это целая история… Полотно больше трёхсот лет висело в Амстердаме, в комнате с коптящим камином и потихоньку покрылось копотью. Вот со временем и возникло мнение, будто дозор изображён ночью. Но я, — самодовольно добавил Фибах, — в какой-то мере и впрямь сделал его ночным. Хватит им бездельничать! Что поделаешь, нам, волшебникам, иной раз нужно поупражнять на чём-нибудь своё мастерство…
— Так я и думал, — сказал Аксель. Честно говоря, ему подобное и присниться не могло (даже теперь, когда стала сниться всякая чертовщина), но мальчику уже казалось, что иного он и не ждал. Ну конечно! Фибах гоняет этих бедняг по пустым ночным коридорам лишь затем, чтобы тоже слыть волшебником среди всяких там старших и младших духов. И собственного духа придумал себе затем же! Подражает какому-нибудь Многоликому…
— А помост? Это вы их заставили его таскать, да?
— Но должен же я был позаботиться о сохранении великого замысла! Я таки задал хлопот этим ребятам, потребовав, чтобы вид дозора спереди не менялся. На картине-то задних и так видно, а вот в наших коридорах, да ещё когда они карабкаются снизу вверх… Им пришлось искать сначала плотников, а потом носильщиков по всем музейным картинам мира, мне же — платить сверхурочные, да ещё для ночной смены! Сами понимаете, если днём носильщик отлучится с холста, посетители музея это заметят. Но главное, на что жалуются те два лодыря, чёрный и белый — постоянно, видите ли, надо придумывать темы для разговора! Как будто я виноват, что на картине они беседуют… Ну-с, а почти всю обстановку здесь я скопировал с Музыкальной, или же Гобеленовой комнаты в замке Линдерхоф. В замке, принадлежавшем его величеству королю Баварии Людвигу Второму… — Фибах сделал паузу, поглядывая на детей и проверяя, оценили ли они всю глубину сказанного.
— А зачем? — наивно спросила Кри.
— Что зачем? Зачем он ему принадлежал?
— Нет. Зачем вы её скопировали… обстановку?
— Не ради всей этой роскоши, молодые люди, — величественно и не без раздражения ответил профессор. — Я выше таких вещей! Я бы захохотал над ними! Но меня тронуло и подкупило то, что Линдерхоф был не парадным замком, а местом отшельничества! Уединения короля, который отвернулся от не понимавшего его мира… Это напоминает мне о многом…
Тут уж не только Акселю, но и Кри стало ясно, что профессор намекает на сходство королевской судьбы со своей собственной. И, помня о задании Хофа, который, наверное, был уже здесь, мальчик тут же сказал:
— Да, уж если кто и похож на короля Людвига, то это вы!
«Учусь врать с утра до ночи, — грустно подумал он. — Это похуже, чем с Дженни… Неужто вся взрослая жизнь такая?» Но Фибах тут же расцвёл: