Щеголеватый заговорил первым:
— Нас интересует причина необычных ран, от которых страдал ваш муж, миссис Пигго.
— Ран, инспектор?
— Да, израненных пальцев ног.
Этого еще не хватало!
— Я, кажется, понимаю, что вы называете ранами. Но, инспектор, какое они имеют отношение к смерти моего мужа? Заключение врача было совершенно ясным. Микроинфаркт после микроинсульта.
— Простите, миссис Пигго. Мне не хотелось бы огорчать вас на фоне только что пережитого горя. Но природа ран настораживает. Они очень необычны. Кроме того, у вашего мужа и в госпитале не останавливалось кровотечение.
Неряшливый толстяк наконец тоже подал голос:
— Он так остервенело комкал простыни, что превратил постель в груду тряпья.
— Прекрати, Мак-Ферлейн. Я не хотел, миссис Пигго, тревожить вас подробностями. Но такие уж перевернутые мозги у нас, полицейских. Подобные раны наводят на… НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ.
— На этом проклятом острове Гарсия, миссис Пигго, все не так, как в нормальном мире. Когда нужно бороться за существование, люди подчас совершают странные поступки, — заметил бесцеремонный Мак-Ферлейн.
— Если вам так уж хочется знать, инспектор, произошел несчастный случай, и пальцы ног моего мужа затянуло в барабан механического плуга. Я удовлетворила ваше любопытство?
— Он был обут?
— Мой муж часто работал босиком. Он считал, что так больше чувствуешь слияние с природой. Ощущение грязи между пальцами ног, говорил он, делает тебя частью благодатной почвы. Видите ли, прежде он был биржевым маклером, а в городе не доставишь себе такого удовольствия.
— Но разве, э-ээ, он не боялся наступить на какую-нибудь, э-ээ, неприятную тварь?
— Нет, инспектор. Мой муж безмерно любил Божьих тварей. Из-за этого и умер. Плуг наткнулся на норку полевых мышек и выбросил наружу изуродованные тельца. Испугавшись, Чарльз дал задний ход. Барабан закрутился в обратную сторону, и острые лезвия поранили пальцы ног.
— Раны не очень-то были похожи на порезы, миссис Пигго. Они были… как бы это сказать… жеваными.
— Мой муж ленился возиться с механизмами, инспектор. Лезвия давно требовали заточки.
Они ушли, а ее продолжала бить дрожь. Боже, какое это было испытание. И как она ненавидела ложь. Но не выкладывать же им правду. Об этом и подумать невозможно. Стоило только вообразить заголовки в «Ванкувер сан», не говоря уже о «Виктория таймс-колонист» и «Сидни ревью» — во всех этих газетенках, пачками лежащих перед входом в супермаркет «Сейвей».
Нет, НЕ допустит, чтобы марали память о Чарльзе. Тем более в газетах. Да и о матери надо помнить. Бедная старушка слегла тогда на неделю. А газетные сплетни просто убили бы ее.
Мюсли опять впитали все молоко. Ни капли на завтрак. Просто отвратительно. Эти мюсли самая ужасная вещь, которую можно было отыскать в Швейцарии, или в Швеции, или где-то там еще. Она зачерпнула ложку месива и скривилась. Мягкая, разбухшая кашица с маленькими твердыми кусочками чего-то невнятного. Похоже на щепки. И что заставило ее купить эту дрянь? Очень просто. Это продавалось без упаковки, на вес. В супермаркете «Сейвей» для подобных гадостей стоит большой деревянный ларь и его содержимое продается с большой скидкой. Ладно, куры все склюют.
Куры. Они и не подозревают, какая туча нависла над ними. И в самом деле, десять кур, а получаешь от них одно жалкое яйцо в день. Зато как жрут! На мешке было написано «смесь для несушек». Но куры не несутся. Их, наоборот, несет. Эта смесь превращается не в яйца, а в гуано. Вокруг загона уже выросла гора этого добра. Футов десять высотой, не меньше. Пусть. Сами же и склюют.
Куры живут у нее на полном иждивении, как и кошка. Но та, по крайней мере, могла бы придушить курочку. Кошке это ничего не стоит, а она сумеет? Чарльз это делал легко. Он просто скручивал им шеи. Она слышала хруст. Ладно, сегодня попробует сама. После завтрака. В конце концов, не так все и страшно. Хватаешь любую, поднимаешь и — хрясь! — быстро сворачиваешь голову. Отбросила в сторону и занялась следующей, пока на промерзшей земле не вырастет кучка подрагивающих тушек. А вдруг они станут носиться вокруг, кудахтая свернутыми набок головами? Бр-рр! Нет, такое, кажется, бывает, когда им отрубаешь головы.
Но ведь одна из куриц не отлынивает, а исправно исполняет свои обязанности, откладывая в день по яйцу. Которая? Не известно. Этично ли наказывать невиновную? Э, к черту этику! Надо с этим кончать. А вдруг они несутся по очереди? ПОСЛУШАЙТЕ, ДЕВОЧКИ. КУДАХ-ТАХ-ТАХ! ДА-ДА, У МЕНЯ ОТЛИЧНАЯ ИДЕЯ. ЕСЛИ КАЖДАЯ ПОТРУДИТСЯ ХОТЯ БЫ ОДИН РАЗ В ДЕНЬ, ВАМ УГОТОВАНА ДОЛГАЯ, А МНЕ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ. Нет, все-таки Ханна — человек действия. Она надевает резиновые перчатки и выходит из дома.
Куриный загон сплетен из обвисшей от времени толстой проволоки с сетью сверху, чтобы до кур не добрались еноты. Муж устроил его как раз между дверью черного хода и дворовой уборной. Одна из многих выдумок Чарльза. Он, видите ли, думал о Ханне. Когда ее в разгар ночи потянет на улицу обычный зов природы, она не заблудится. И почему сортир должен быть непременно во дворе? Что дурного в нормальном гигиеничном бачке в теплых домашних стенах?
НЕ ВОРЧИ, НЕ ПРИВЕРЕДНИЧАЙ, ХАННА. ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ УДОБРЕНИЯ — ОДИН ИЗ САМЫХ ЦЕННЫХ ПРОДУКТОВ, СУБСТРАТ БЕЗ ОТВРАТИТЕЛЬНОГО ЗАПАХА. СОРТИР-ИСТОЧНИК ПРОЦВЕТАНИЯ ПОЛЕЙ. ТОЛЬКО ВООБРАЗИ: ЕСЛИ КАЖДАЯ СЕМЬЯ В КАНАДЕ УСТРОИТ ПОДОБНЫЙ НЕИСЧЕРПАЕМЫЙ КЛАДЕЗЬ, ТО В АФРИКЕ НЕ ОСТАНЕТСЯ ГОЛОДНЫХ РТОВ.
— Если этот, как ты говоришь, «субстракт» не вонючий, почему бы не устроить туалет прямо в доме? — спрашивала она.
Я ЕЩЕ НЕ ПОЛНЫЙ ИДИОТ, МОЯ ДОРОГАЯ.
Едва она распахнула воротца, куры рванулись к ней и принялись яростно клевать боты. Боже, они ЗНАЛИ! Она давно уже подозревала, что Сабрина читает ее мысли. Но куры? Они хотят прогнать, вытолкать, вытеснить ее из своих владений. Еще бы, это их двор — СКОТНЫЙ ДВОР! Куры, кошка, еноты и эти ужасные бобры все заодно! ЧЕТВЕРОЛАПЫЕ ПРОТИВ ДВУНОГИХ! Помогите!
Опомнись, дурочка. Они проголодались, вот и все. Стоит явиться с кормежкой, как они набрасываются на ботинки. Только и всего. Хватай одну из этих несчастных и сверни ей шею!
Она присела на корточки. Куры столпились вокруг, до крови расклевывая запястья.
— Проклятые твари! — Она схватила за шею первую попавшуюся курицу, высоко подняла ее и принялась трясти. Прямо в глаза ей уставились маленькие обезумевшие куриные зенки. А может быть, это как раз та самая невинная несушка?
Ко-оо! Ко-ко-ко-ооооооооо!
— Заткнись! Где твое достоинство? — Так-так. Хватай ее за шею второй рукой. И крути.
Ко-ко-ко-оооооооооооо!
Что за упрямая маленькая тварь! Попробуй ухвати ее за шею, когда она так бешено молотит когтистыми лапами. А крыльями чего ради хлопает? Курицы ведь не летают, верно? Дурочка, кажется, об этом еще не знает.
— Утихомирься, сумасшедшая!
Ко-ооооооооооо! Ко-оооо… Ах-так-так-так… Отпущенная курица шлепнулась на землю и как ни в чем не бывало принялась чистить и приводить в порядок перышки.
— Временная отсрочка приговора, так и знай. — Ханна, раздосадованная собственной беспомощностью, зашагала прочь. — Я вернусь с подкреплением.
Ну как вам нравится? Сабрина с интересом наблюдала за неудавшейся экзекуцией, распластавшись на капоте трактора. Ханна уловила циничный блеск в кошачьих глазах. Эта черная бездельница похожа на Джимини Крикет, которая всегда материализуется в самый неподходящий момент. Сабрина должна бы помнить, что и у самой рыльце в пушку. Только сегодня утром она уснула под печкой и уже начала было тлеть. В который раз это происходит, а она так и не может усвоить элементарного. Если бы Ханна немедленно не окатила ее стаканом домашнего пива, пепел Сабрины уже покоился бы в урне на полке.
Как ни жаль, но придется просить ужасного Лодочника заняться убийством кур. Ханна стала карабкаться на чердак, откуда открывался вид округи на все триста шестьдесят градусов. Морю вздымалось, будто у него пучит живот или оно беременно штормом. В центре крошечной комнатки — Чарльз называл ее башней-обсерваторией — высился на прочной треноге телескоп. Она направила окуляр трубы в сторону суши и стала разглядывать болота. Внезапно в небо вознесся столб дыма и до Ханны долетел грохот взрыва. Значит, Лодочник где-то неподалеку и занят деловитым уничтожением уток. Если ей удастся заманить его, пока не угасла в нем жажда крови, он с удовольствием ради разнообразия придушит пяток-другой курочек.
Лодочник был аборигеном острова, но у Ханны никогда не возникало желания искать его общества. Она считала его неподходящей компанией. По правде говоря, Лодочник был просто мерзким типом. Казалось, он никогда не моется, а с тех пор как однажды у него разорвался при выстреле патрон, его огромный нос был покрыт глубокими черными оспинами. Жил Лодочник на заброшенной, ветхой мельнице среди болот, подстреливая уток и поедая их, и, насколько знала Ханна, это было единственным его занятием.
Когда-то он добывал себе на жизнь охотой на бобров — ставил капканы. Когда это запретили, у него буквально вырвали из рук средство существования, будто сдернули скатерть со стола, уставленного яствами. Ханна полагала, что ему гораздо интереснее было ставить капканы на бобров, чем бить уток. Бобры умирают медленнее. Уфф! Оттого он, наверное, и превратился в озлобленного старика, мрачно и плотоядно поглядывающего из окна на Мельничный пруд. Пруд просто кишел бобрами, которые как очумелые без устали латали разрушенную бетонную дамбу. Эти трудяги вызывали в Лодочнике горьковато-сладостные воспоминания о былом благоденствии и были постоянным соблазном.
Ханна нашла его на большом пруду, разглядев сквозь голубую завесу дыма. Лодочник перегнулся через борт своей плоскодонки и собирал разодранные в клочья утиные тушки в мешок. Управившись с этим, он взялся за весла и стал грести к берегу. Здесь он затащил лодку в камыши, вскинул мешок и, направившись к мельнице, исчез в кустах.
Ну что ж, она может немного развеять его, внести толику смысла в беспросветную жизнь старика.
Тэпин, главный енот острова, проснулся рано утром в чудесном настроении. Пощипывал и бодрил морозец, разогревавший все его члены и сгонявший зимнюю медлительность. Выдался отличный денек, самое время немного пошалить.
Собственно, эту шалость он обдумывал давно и тщательно. Ему уже десять лет, и он в состоянии взвесить все «за» и «против». Он собирался немного покувыркаться в амбаре с юной Анией. Еще прошлым летом Ания вполне созрела и сделалась самой соблазнительной молодой енотихой.
Правда, она вполне могла оказаться его дочерью, но Тэпин был не очень-то силен в генеалогии. Высунув разбойничью морду из дупла, он принюхался. Слабый запах дыма и… точно!.. аромат енотихи. О-ля-ля! Насладившись запахами, он занялся обзором местности. Его дупло было футах в двадцати над землей, и отсюда открывался отличный вид на двор фермы.
Совсем рядом с человеческим домом стоял амбар, и ему привиделся аппетитный окольцованный хвостик Ании, свисающий с конька дырявой крыши. Дальше — вонючий сортир и механический конь с развалившимся на его спине отвратительным, доводящим до исступления котом Сабриной. А неподалеку человеческая особь, вступившая в схватку с курами. Она выглядела совершенно беспомощной. Куры разбежались, а двуногая хозяйка дома скрылась за дверью, оставив после себя волны раздражения и ярости, которые Тэпин мог уловить даже на таком расстоянии. Расстроенная неудачей, она забыла затворить воротца курятника. Куры столпились у выхода, нерешительно перетаптываясь и вылупив глаза.
Время завтрака, подумал Тэпин.
Сопение молодого Пистоля напомнило ему о сожителе. Тэпин предпочитал спать в одиночестве, но Пистоль, этот молодой повеса, остался без пристанища в самый разгар зимы. Что поделаешь с этим беспечным молодняком!
— Чем это пахнет? — встрепенулся молодой недоумок.
— Дым, всего-навсего дым. — Наверняка этот призывный аромат шел от Ании, готовой принять ухажера. Будь проклят ветер! Ноздри Пистоля подергивались. Кажется, у Тэпина появился соперник.
Пистоль протиснулся в тесное отверстие дупла и замер рядом с Тэпином.
— Нет, пахнет еще чем-то.
— Курами.
— Не-ет, не курами. Это…
— Ворота в загоне открыты.
— Открыты? — Пистоль насторожился. Сексуальный призыв Ании тотчас был забыт. Никакой собранности, вот в чем его беда. — Открыты, открыты.
— И крышка мусорного бака сдвинута.
Это окончательно добило Пистоля. Пасть его наполнилась слюной.
— Хорошая тетушка, с ней не пропадешь! — Для енотов Ханна была благодетельной раздатчицей аппетитных отбросов. — Двинули! — радостно взвизгнул Пистоль. — Сначала куры, потом отбросы!
Они быстро спустились по стволу.
— Сегодня с утра у меня что-то лапы закостенели. Бери кур на себя, Пистоль. Я, боюсь, с ними не справлюсь. Да, годы берут свое.
— Я оставлю тебе пару кусочков.
— Не слишком жестких, пожалуйста. Зубы у меня уже не те.
— О бедный мой старый друг, — равнодушно произнес Пистоль. — Счастье, что я рядом.
— Не знаю, что бы я делал без тебя, Пистоль.
Когда они наконец прокрались к курятнику, птицы высыпали за ворота и суетились, не понимая, что дальше делать с неожиданно обретенной свободой. Пистоль стремглав ринулся в самую гущу кур, которые, как и предвидел умудренный опытом Тэпин, кинулись врассыпную. Ах эта порывистая юность! Теперь у Пистоля есть занятие и можно будет спокойно отправиться в амбар.
К его полному разочарованию, возбуждающий хвост оказался куском спутанной старой веревки, свисавшей из дыры в крыше. А соблазнительный, призывный аромат оказался запахом, испускаемым Мерзкой Бесс, дряхлой каргой енотихой, которая никак не могла смириться с утратой былой свежести и привлекательности. Мерзкая Бесс жила в одиночестве под сортиром в темной норе, забитой сухой, ломкой, отвратительно воняющей трухой. По крайней мере здесь было тепло, а обоняние она давно потеряла.
Тэпин вскарабкался на чердак. Да, Ания определенно где-то тут. Он принялся бесшумно рыскать по углам и вскоре обнаружил ее зарывшейся в гнилые овечьи шкуры. Глаза у нее были открыты, но словно затянуты сонной пленкой. Превосходный момент взять это юное существо и насладиться вволю, пока эта бестия, кажется, сыта и не думает ни о чем. Тэпин устремился вперед.
— Приветик, папочка, — пробормотала она.
Не к месту и не ко времени она вспомнила об этом. Но еноты — существа легкомысленные, беззаботные, и Тэпин тотчас же выбросил из головы это неуместное приветствие. Он проворно облапил ее…
— О нет. Хватит. Больше мне не надо. — Она выскользнула из его объятий.
— Что значит «больше не надо»? — Он ожидал совсем другого. — Я не видел тебя с прошлой осени. Зима почти на исходе. Пора вспомнить о весне и о нашем долге перед родом.
Наступил сезон спаривания. Неужто тебе, Ания, нужно напоминать об этом?
Она тяжко вздохнула.
— Я уже с лихвой выполнила свой долг перед родом — только что. И чувствую себя будто выжатая тряпка.
— Что-о? Кто же тут был? — Взбешенный, он впился когтями в ее лапу.
— Пистоль конечно. Кто же еще?
Пистоль! Коварный юнец! Он, должно быть, выскользнул до того, как Тэпин проснулся, сотворил этот воровской акт и тихохонько прокрался обратно.
— Но Пистоль — твой брат!
— Любой енот, если он настоящий самец, мне брат. Ты и Бесс, должно быть, здорово потешились в молодые годы.
Он и Мерзкая Бесс? Даже подумать противно. Но что все-таки ПРОИСХОДИЛО в те далекие дни неукротимой молодой силы? Он больше не помнил. Тэпин потер глаза вялой, старой лапой. Вожделение угасло даже быстрее, чем возникло. Ему вдруг почудилось, что больше оно никогда не вернется. Не возвратится и былая мощь.
— Я старею, Ания, — захныкал он.
— Боюсь, не пережить тебе и нынешней зимы.
И он, развалина енот, спотыкаясь, поплелся обратно. Почему-то спускаться с лестницы было раз в десять труднее, чем вскарабкиваться. Казалось, он оставил там, наверху, последние крохи своей жизненной силы и теперь был просто дряхлым стариком. А где-то рядом — молодой Пистоль, убивающий кур мощными ударами лап, щелкающий своими крепкими зубами цвета слоновой кости. Пистоль, которого он приютил. Пистоль, которой отбил у него Анию. Пистоль был умнее, чем казался. И наверное, презирал его. Тэпин больше не мог и не хотел встречаться ни с Пистолем, ни с остальными. С нынешнего дня он будет жить в одиночестве, и в одно прекрасное утро они найдут его кости, дочиста объеденные муравьями. Вот тогда им станет стыдно. И Ания пожалеет о нем. МЫ НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ УВИДИМ ТАКОГО, КАК ОН, ПИСТОЛЬ. ЭТО КОНЕЦ ВЕЛИКОЙ ЭРЫ. Я ВДРУГ ПОЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ СОВЕРШЕННО ОДИНОКОЙ И БЕСПОМОЩНОЙ.