— А кого же это — под их ноги?
— На данном этапе японцев, а если не изъявят покорности другие нации, то и их.
— И греков тоже? — вытаращил глаза Дука.
— А что ж такое — греки?
— Слышали, патер Анастасэ? — взвизгнул Дука. — Греков — под ноги! Вот так фунт изюму!
Патер опять показал нашему батюшке фигу. Батюшка озлился и стал кричать, что вся Греция у него на ладошке поместится и что наш царь, если захочет, спрячет греческого царя у себя в жилетном кармане.
Они долго ругались, но потом помирились и опять стали обсуждать предсказания. Дука сказал, что хватит цеплять к каждой плитке шоколада священное писание, надо прицепить что-нибудь из оперетты. Патер же гудел, что надо брать предсказания из «Илиады», например:
«Верь и дерзай возвести на оракул, какой бы он ни был», или «Будет некогда день, и погибнет священная Троя». Против «оракула» наш батюшка ничего не возразил, а «Трои» испугался. Он замахал руками:
— Что вы, что вы! Всякие могут быть толкования в наше смутное время. Еще кто-нибудь подумает, что под Троей подразумевается Российская империя с государем-самодержцем во главе. Нельзя!
Дука сказал, что те, кто так могут подумать, шоколада не едят, а едят житный хлеб с квасом, но батюшка настоял на своем.
Вдруг в комнату вбежал Дамиан. Лицо монаха блестело от пота.
— Тесто сбезало!.. — крикнул он задыхаясь.
Дука, Анастасэ и наш батюшка бросились вон из комнаты. За ними, страшно топая толстыми, как у слона, ногами, побежал и Дамиан. Впопыхах патер не только не запер дверь, но даже не прикрыл ее. За время моей жизни в монастыре это был первый случай, когда комната патера осталась открытой. Меня будто ветром сдуло с чердачной кельи. На лестнице в нос ударил дух горелого сахара. Но мне было не до сахара. Я вскочил в бархатную комнату и принялся колотить по стенам. Я ужасно волновался, иногда даже не различал, что было стуком в висках, а что стуком молотка. И вдруг ясно услышал, как под молотком отозвалось что-то глухо и гулко. «Нашел!» — крикнул я и весь сжался, испугавшись своего же голоса. Но сейчас же овладел собой и опять стукнул. И опять услышал тот же глухой и гулкий звук.
Хоть я весь дрожал, но, выбегая, все же заметил, что к двери торчит ключ. И скорее безотчетно, чем с умыслом, выхватил его и сунул в карман.
В коридоре горелым сахаром пахло еще сильней. Дверь в кухню была распахнута, и оттуда в темный коридор падал туманный свет. Когда я подбежал ближе, то понял, что таким он казался от дыма. А в самой кухне чад стоял такой густой, что видны были только бегающие фигуры. Какая из них батюшка, какая патер или Дука рассмотреть было невозможно. На плите, сплошь во всю ее длину, что-то с шипением и треском горело синим огнем. Фигуры суетились, наталкивались одна на другую и ругались. Слышно было, как батюшка кричал: «Пожарную!», а Дука ему отвечал: «Вы с ума спятили? Узнают — нам крышка! Воды!» В кельях захлопали двери, и отовсюду стали сбегаться люди. Они были в белых рубахах и кальсонах, и я только по патлам узнавал, что это монахи. Огонь потушили, но все, на кого я в этой кутерьме натыкался, стали мокрыми и липкими, наверно, от шоколадного теста.
Я вернулся в чердачную келью несказанно счастливый и уже совсем засыпал, когда услышал внизу шум и какое-то шлепанье. С трудом я заставил себя подняться и заглянуть в щелочку. Но то, что я увидел, сразу согнало с меня сон: посредине комнаты стоял на коленях огромный Дамиан, а патер Анастасэ таскал его за волосы, бил по толстым розовым щекам и злобно кричал:
— Катэргарис!.. Катэргарис!.. Катэргарис!..[14]
НЕ ЗДЕСЬ ЛИ СОКРОВИЩА ПИРАТА?
Все смешалось в моем сне, и все было черное: черным огнем горел какой-то каменный дом, и из его окон валил черный дым; черный бык с патлатой головой патера Анастасэ бил ногами о землю, и из-под ног его во все стороны летели куски черного угля; я в страхе бежал по улице, а на улице буря ломала акации, и на них трепетали черные гроздья. Я не знал, от кого убегаю, я только слышал позади топот ног. И оттого, что я не видел, кто гонится за мной, мне делалось еще страшнее. Топот все ближе, и вот уж кто-то хватает меня сзади каменной рукой за плечо. В ужасе я замычал и проснулся. Надо мной склонился Дамиан. Пухлой, совсем не каменной рукой монах тихонько тряс меня за плечо.
— Зачем крицись? Вставай, мальцик. Надо скоро одевать. — Он показал на белый хитон и золотистый парик, лежавшие на кровати Нифонта. Щеки Дамиана были в синих пятнах.
— Дамиан, — спросил я, — почему у тебя лицо в синяках?
Он провел рукой по щеке и покачал своей огромной головой:
— Это менэ бог наказал, бог!..
— Неправда! — горячо воскликнул я. — Не бог, а патер Анастасэ. За то, что у тебя шоколадное тесто сбежало Зачем ты позволяешь себя бить? Ты ж сильней его. Дай ему лапой по башке!..
Дамиан в ужасе попятился от меня:
— Сто ти, сто ти!.. Он перевс!..
Пока я одевался, Дамиан все время бормотал, что его наказал бог: из-за него, Дамиана, чуть не сгорел весь монастырь, из-за него ряса Анастасэ стала липкой, как пластырь, из-за него перевс затерял где-то ключ от комнаты, и монахи с ног сбились, ищут этот ключ. Вот что он, несчастный Дамиан, наделал и вот за что его наказал бог.
— Что ж будет, если ключ ие найдется? — осторожно спросил я.
— А!.. — Дамиан махнул рукой. — Нисиво не будет! Адельфос Мефодий узе делает новый. Адельфос Мефодий усо умеет делать: и рясу, и клюц.
Когда Дамиан привел меня в алтарь, вся церковь была уже битком набита. Я смотрел, как Анастасэ крестится, читает нараспев молитвы, благословляет молящихся, и мне казалось, что на свете есть два Анастасэ — один этот, добрый, и благостный, а другой тот, который бил Дамиана, жестокий и ненавидящий.
— Иди! — приказал мне патер.
Как только к появился перед алтарем, по всей церкви пронесся шепот, будто зашелестели под ветром деревья. Я опять запел. Глаза мои были подняты кверху, людей я почти не видел, но по шуму и глухому стуку я догадался, что все опять опустились на колени. Мне это все надоело, и я думал только о том, как поскорее кончить молитву. Вдруг я заметил, что около меня в воздухе что-то мелькнуло. Невольно я опустил глаза. У ног моих лежала большая белая роза. «Кто же ее бросил?» — подумал я, и в тот же момент глаза мои встретились с яркими карими глазами, которые смотрели на меня с любопытством и удивлением. Голос мой оборвался: я узнал глаза Дэзи. Она стояла на коленях в белом платье, и любой ангел был бы в сравнении с ней просто уродцем. когда я немного пришел в себя, то заметил, что рядом с Дэзи стояла на коленях ее мама, мадам Прохорова, та самая хорошенькая дамочка с усиками, к которой мы с братом Витей когда-то ходили за книжками Поль де Кока для наших босяков.
Монахи на клиросе уже третий раз пропели «пантон ке аортон», слова, которые застряли у меня в горле, а я все еще не мог оторвать взгляд от Дэзи. А когда опять запел, то голос у меня так задрожал, что все от умиления закрестились. Я пел, но на Дэзи уже не смотрел: я боялся, что если опять увижу ее, то и совсем лишусь голоса.
Кое-как я дотянул до конца и не ушел, а прямо-таки убежал, так что слово «аминь» пропел уже на ходу. Мне бы выскочить в монастырский двор, а я заглянул в алтарь и там стал смотреть в щелочку на Дэзи. Все уже поднялись с колен. Дэзи, плутовато улыбаясь, тянулась к уху мадам Прохоровой, наверно, хотела ей что-то сказать смешное, а мадам Прохорова хмурилась и отстраняла ее: в церкви ведь разговаривать не полагалось. Сзади ко мне подошел патер Анастасэ, взял за ухо и три раза дернул.
— Не спеси, не спеси, не спеси!.. — сказал он, сдвинув свои и без того сросшиеся брови.
Хорошо, что Дэзи не видела, а то бы я провалился от стыда. Я обозлился, показал патеру кулак и убежал.
Монастырь был совсем пустой: Анастасэ, Дамиан, монахи — все были в церкви. Я переоделся, взвалил на плечо тяжелый молоток, которым Нифонт разбивал в сарае глыбы угля, и пробрался к комнате Анастасэ. Ноги у меня подгибались и, как и в прошлый раз, в висках ужасно стучало, но я решил не отступать, что бы ни случилось.
Я долго не мог нащупать в кармане ключ, а когда наконец вытащил его, то с трудом вставил в замочную скважину — так у меня дрожали руки. Больше всего я боялся, что Мефодий переделал замок и к нему старый ключ не подойдет. Но ключ повернулся легко. Дверь открылась. Подняв над головой молоток, я ринулся прямо к тому месту, где раздавался вчера гулкий звук.
Еще секунда — и я хватил бы изо всех сил молотком по стене. Только в самый последний момент сообразил, что сперва надо оттянуть синюю бархатную материю.
Я опустил на пол молот и ухватился за край полотнища, который еле приметно отходил от стены. Полотнище отошло, и я с удивлением увидел стену не каменную, а деревянную, полированную, с круглой маленькой кнопочкой. Едва я к этой кнопочке прикоснулся, как стена раздвинулась. Открылась внутренность чего-то вроде шкафа, только очень глубокого и большого. В шкафу один на другом стояли деревянные ящики, те самые, которые ночью сгружали Анастаса, Дамиан и Дука. Но не в них же пират Куркумели спрятал свои сокровища! Я поднялся на цыпочки и заглянул в верхний ящик. Там лежали толстые широкие брусья, упакованные в глянцевую бумагу. На бумаге что-то было напечатано латинскими буквами, но что, я разобрать не успел: в церкви в это время затрезвонили.
Испугавшись, что сейчас вернется патер, я поскорей задвинул стену, схватил молот и ушел. Ах, как я был опечален!
ТАЙНА КУЗНИЦЫ
Мне захотелось погулять с Илькой и поиграть с ним в городки. Весь день я провел дома, где по мне уже все соскучились, а перед вечером отправился на край города. Подойдя к кузнице, я заметил, что к крыше приставлена лестница: значит, Илька опять прячется за трубой и наблюдает. Конечно, я тоже полез на крышу. Но там Ильки не оказалось. Наверно, он отлучился. Я решил его подождать. Через дыру в крыше выходил кислый теплый чад. «Шик-шик-шик-шик» — неслось из кузницы вместе с газом. «Не Илька ли раздувает мехом горн»? — подумал я и заглянул в дыру. На дворе были сумерки, и в кузнице уже горела лампа. При ее тусклом свете я увидел Тараса Ивановича, Гаврилу и еще нескольких человек. Мех раздувал не Илька, а Гаврила, Тарас же ворочал клещами в курном угле горна красную полосу железа. Около лампы сидел человек с серенькими усами и бороденкой, в очках, в шляпе. Перед ним стояло на полу корытце, до краев наполненное чем-то желтым, похожим на студень. Человек брал из стопы лист бумаги, расстилал его на студне и откладывал в сторону, где уже лежали другие листы. У самой стены, на черном земляном полу, валялись железные штуки, похожие на тот пистолет, из которого стрелял Илька в подсолнечник. Двое мужчин в замасленных синих блузах поднимали их с пола и начищали наждачной бумагой.
Так вот что скрывал от меня Илька! Тут делают пистолеты и печатают листовки вроде той, которую кто-то занес к нам в класс. Кто-то! Теперь ясно, кто: Илька и занес, а то кто ж еще!
Едва я об этом подумал, как в голову пришла и еще одна мысль: за короткое время я одинаково — глядя через дыру, сверху вниз, — узнал две тайны. Но там, в монастыре, мне совсем не было стыдно. Почему же сейчас я чувствовал себя так, будто сделал что-то скверное? Бежать!.. Надо скорее бежать, пока меня не увидел Илька!
Только я это подумал, как сзади кто-то схватил меня за ворот и так потянул, что с моей рубашки посыпались и запрыгали по крыше пуговицы.
— Ты что тут делаешь? Подглядываешь?!! Ах ты провокатор! — услышал я злобный шепот Ильки Не выпуская ворота из рук, он заставил меня слезть на землю и потащил к домику, где я когда-то обедал. — Сейчас мы тебя допросим, поповский подлипала, — сказал он и втолкнул меня в дверь.
От страха я лишился голоса.
Спустя минуту в дом вошли Тарас Иванович и Гаврила. Илька тыкал в меня пальцем и объяснял:
Вот он, поповский наймит. Полез я на крышу, а он поджал хвост и сиди-ит в дырку смотрит. Это его попы подослали, не иначе.
Тут ко мне вернулся голос и я сказал:
— Ты, Илька, дурак!.. Ничего не знаешь, а тащишь. У меня все пуговицы отлетели…
И неожиданно для себя я заплакал. В самом деле, я шел. к Ильке, как к другу, а он — за ворот…
Тарас Иванович усмехнулся в усы и двумя пальцами поднял за подбородок мою голову.
— Ну, а все-таки, зачем ты на крышу залез, а? — спросил он, заглядывая мне в глаза.
— К Ильке, — ответил я. — Мы и раньше за трубой прятались, провокаторов подстерегали.
Илька смутился и заморгал глазами.
— Так то ж вдвоем, а тут ты один залез. Еще скажешь, я и в кузницу позволил тебе заглядывать?
— А что ты увидел в кузнице? — продолжал спрашивать Тарас Иванович.
— Все, — ответил я, не таясь. — И как листовки печатают, и как пистолеты делают.
Тарас Иванович посмотрел на Ильку и покачал укоризненно головой:
— Ах, Илька, Илька!.. Что ж нам теперь делать?
— А ничего! — ответил я. — Пусть мне провокаторы руки-ноги ломают, я все равно смолчу.
Мать Ильки, Кузьминична, все время смотрела на меня своими карими ласковыми глазами молча, а тут и она вмешалась в разговор:
— И смолчит. Он хороший мальчик.
— Хороший-то хороший, а в церкви поет, — раздумчиво сказал Тарас Иванович.
— Ах, вы не знаете! — горячо воскликнул я. — Это ж вовсе не потому!..
— Тебя что ж, отец заставляет?
— Нет, я сам… Я там клад искал…
— Кла-ад? — удивленно воскликнули все четверо. У Ильки от любопытства глаза стали круглыми.
— Ох ты!.. — присел он. — А мне ни слова! Ну не жулик?
Меня принялись расспрашивать. Я ничего не утаил. Рассказал и про то, как пагер и наш батюшка кружку делили и как сбежало шоколадное тесто. Ну и смеялся же Тарас Иванович!
Пришел тот человек, который листовки печатал (звали его Михаилом Ефимовичем), и мне пришлось рассказывать все сначала; он слушал и записывал в книжечку. Потом Тарас Иванович сказал:
— Ах ты, Митя, Митюха! Пользы от твоей затеи не получилось никакой, а вреда ты наделал много. Если бы и бьи клад, так неужто монахи не поживились бы сами? На что другое, а на золото да на камни драгоценные у них нюх как у гончих. А главное — не так надо освобождать царских узников. Не только твой Петр, или Сигизмунд, или учитель Алексей Васильевич — весь трудовой народ в России узник. Главное — надо царя свалить, да разогнать его свору, темницы ж потом сами раскроются.
— Жди, когда вы его свалите, а у Алексея Васильевича чахотка, — опять вмешалась Кузьминична. — Вот Илья рассказывал, учитель этот в школу с бутылочкой молока всегда приходил. Это как, а? Да он в тюрьме и года не протянет.
— Поможем, — сказал Тарас Иванович. — Ты ж сама и передачу понесешь. Если на то пошло, то и Сигизмунду чего-нибудь подкинем, даром что паном прозывается.
— Ой, какой он пан! — воскликнул я. — У него на штанах латка!
Потом Тарас Иванович стал объяснять мне, какой я принес вред тем, что пел в церкви.
— Пойми, что некоторые темные люди и впрямь посчитали тебя посланцем от бога!
— А все-таки, что же у них было в тех ящиках? — спросил Михаил Ефимович. — Неужто контрабанда?
— Судя по всему—контрабанда, — ответил Тарас Иванович. — Святые отцы на все идут, лишь бы набить карман потуже.
— Если б знать наверняка, то хорошо б в листовке упомянуть.
Мне так хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину, что я сейчас же крикнул:
— Я узнаю! Завтра ж узнаю и скажу вам.
Тарас Иванович переглянулся с Михаилом Ефимовичем и кивнул мне:
— Главное, сматывай там удочки поскорее.
Илька пошел меня проводить. Я сказал:
— Хочешь, Илька, проведаем Зойкину бабку?
— Этого не хватало — к бабкам в гости ходить! — отозвался Илька. Но подумал и согласился. — Ладно уж, пойдем. Вот я проверю, как ты правду говоришь.