А вот птицам он явно нравился. Они часто видели его в лесу, когда, приплясывая словно эльф, он гонялся за кружащимися листьями или забирался в дупло старого дуба, чтобы поделиться орехами с белками. Его уродство их ничуть не смущало. Ведь даже сам соловей, который так сладко поет по ночам в апельсиновых рощах, что порою луна опускается ниже, чтобы лучше слышать его, и тот не бог весть как красив. Кроме того, Карлик всегда относился к ним с добротой, и в ту страшную зиму, когда на кустах и деревьях нельзя было найти ни единой ягоды, а земля от мороза стала твердой, как железо, и волки подходили к самым городским воротам в поисках пищи, он не бросил в беде своих пернатых друзей, не забывая оставлять им крошки от своего куска черного хлеба и всегда делясь с ними завтраком, каким бы скудным он ни был.
Неудивительно потому, что птицы так и вились вокруг Карлика, касаясь крыльями его щеки на лету и без умолку щебеча, и это так ему нравилось, что он решил в благодарность показать им свою прекрасную белую розу, которую, как он с гордостью им сообщил, ему подарила сама Инфанта, потому что полюбила его.
Они не поняли ни слова из сказанного, но это не имело большого значения, потому что они, склонив голову набок, слушали его очень внимательно и с умным видом, а это почти то же самое, что понимать, только намного проще.
Ящерицам Карлик тоже нравился. Когда, устав прыгать, он бросился на траву отдохнуть, они взобрались на него и стали по нему бегать и весело возиться между собой, стараясь этим развлечь его. «Не всем же быть такими красивыми, как мы, ящерицы, – попискивали они. – Это попросту невозможно. Как ни странно это звучит, на самом деле он не так уж уродлив, если, конечно, закрыть глаза и на него не смотреть». Ящерицы, по природе своей склонные к философствованию, любили целыми часами сидеть, погрузившись в размышления, особенно если больше нечего было делать или погода была слишком дождливой для прогулок.
Цветы, однако, были ужасно возмущены тем, как ведут себя ящерицы и птицы. «Все это беганье и порханье, – негодовали они, – только делает их еще более вульгарными, что и проявляется в их отношении к этому уродцу. Кто хорошо воспитан, тот никогда не сдвинется с места, вот как мы например. Разве кто-нибудь видел, чтобы мы носились вприпрыжку по саду или гонялись как оглашенные за стрекозами по газонам? Если нам хочется переменить обстановку, мы посылаем за садовником, и он переносит нас на другую клумбу. Вот как нужно себя вести в приличном обществе. Но птицам и ящерицам не сидится на месте, а у птиц даже постоянного адреса нет. Они такие же бродяги, как цыгане, и вести себя с ними нужно соответственным образом». И цветы, задрав свои носы, приняли крайне высокомерный вид, а когда спустя некоторое время увидели, что Карлик, с трудом поднявшись на короткие ноги, направляется через террасу к дворцу, вздохнули с большим облегчением.
– Его следовало бы держать взаперти до конца его дней, – прошелестели они. – Вы только взгляните на эту горбатую спину и эти кривые ножки. – И они захихикали.
Карлику и в голову не могло прийти, что о нем говорят такое. В птицах и ящерицах он души не чаял, а цветы считал самыми чудесными творениями на земле – разумеется, после Инфанты, которая, подарив ему прекрасную белую розу и полюбив его, стала для него всех дороже. Ах, если бы он смог вместе с ней отправиться во дворец после представления! Она бы посадила его по правую руку от себя и все время бы ему улыбалась, а он не отходил бы от нее ни на шаг, стал бы ей постоянным товарищем по играм и учил бы ее разным замечательным трюкам. Пусть даже он и не бывал никогда во дворце, зато он знал великое множество удивительных вещей. Он умел делать из тростника крошечные клетки для кузнечиков, в которых они так славно поют, и превращать длинный побег бамбука в сладкозвучную свирель, игрой на которой заслушался бы даже сам Пан.[15] Он знал голоса всех птиц, и на его зов с верхушек деревьев слетались скворцы, а с озер цапли. Ему были известны следы всех зверей, и он мог безошибочно узнавать зайца по едва заметным вмятинам от лап, а кабана – по истоптанной листве. Ему были знакомы все танцы, исполняемые Природой: и буйный пляс Осени в багряных одеждах из листьев, и грациозный менуэт Лета в голубых сандалиях из васильков, и студеный вальс Зимы в белом венке из снега, и веселая кадриль Весны в цветущем наряде фруктовых садов. Он знал, где вьют гнезда лесные голуби, и как-то раз, когда птицелов поймал в силки голубей-родителей, он сам выкормил осиротевших птенцов и устроил для них маленькую голубятню в расщелине между обрубленными ветвями вяза. Птенцы стали совсем ручными и каждое утро ели у него из рук. Они непременно понравятся Принцессе, как и другие его друзья: кролики, снующие в зарослях папоротника; черноклювые сойки в отливающем сталью оперении; ежи, готовые в любой момент свернуться колючим клубком; большие, мудрые, неторопливые черепахи, покачивающие головой и пощипывающие молодые листья. Да, Инфанте обязательно нужно побывать у него в гостях и поиграть с ним в лесу. Он уступит ей свою маленькую кровать, а сам выйдет из хижины и просидит до зари под окном, оберегая ее от диких лосей и оленей и не подпуская к хижине вечно голодных волков. Ранним утром он постучится в ставни и разбудит ее, а потом они будут целый день танцевать. В лесу ведь не так уж страшно и безлюдно: то проедет на своем белом муле епископ, читая ярко раскрашенную книгу, то проскачут соколиные охотники в зеленых бархатных беретах и куртках из дубленой оленьей кожи, с соколами в колпачках, сидящими у них на запястьях. Когда наступает сезон виноделия, в лесу можно увидеть давильщиков винограда с пурпурно-красными руками и ногами, в венках из глянцевого плюща и с полными вина мехами. Ну а ночи – это время угольщиков, которые сидят вокруг огромных жаровен, глядя на медленно обугливающиеся на огне сухие бревна и жаря в золе каштаны, и разбойников, которые выбираются из пещер и присоединяются к ним. А однажды Карлик видел живописную процессию, направлявшуюся по пыльной извилистой дороге в Толедо. Впереди, неся ярко раскрашенные хоругви и золотые распятия, шли и очень красиво пели монахи. За ними в серебристых доспехах, вооруженные мушкетами и пиками, следовали солдаты, а в их окружении шагала босиком какая-то странная троица в желтых одеждах, разрисованных причудливыми фигурами, и с горящими свечами в руках. Да-а, в лесу многое можно увидеть, а когда Инфанта устанет, он найдет для нее какой-нибудь бугорок с мягким мхом или будет нести ее на руках – он ведь физически очень сильный, хотя, как он знал, и не вышел ростом. Он изготовит ей ожерелье из красных ягод брионии, и они будут выглядеть не хуже тех белых ягод, что украшают ее платье сейчас, а когда ей перестанут нравиться красные ягоды, она сможет их выбросить, и он отыщет взамен другие. Он будет приносить ей чашечки желудей, анемоны, усеянные капельками росы, крошечных светлячков, чтобы они звездами сияли в бледном золоте ее волос.
Но где же Инфанта? Он спросил об этом у белой розы, но та не дала ответа. Казалось, весь дворец пребывал во сне, и даже те окна, ставни на которых оставались открытыми, отгородились от ослепительного солнечного света наглухо задернутыми шторами. Карлик принялся ходить вокруг дворца в поисках места, через которое он мог бы войти, и наконец заметил приоткрытую дверь. Он несмело вошел через нее и очутился в великолепном зале – куда более великолепном, отметил он с грустью, чем всё, что он видел в лесу; повсюду вокруг была позолота, а пол был выложен большими разноцветными каменными плитами, образовывавшими сложный геометрический узор. Но маленькой Инфанты здесь не было – лишь прекрасные белые статуи взирали на него с яшмовых пьедесталов своими печальными пустыми глазами и загадочно ему улыбались.
В глубине зала висел занавес из черного бархата, усеянный множеством небесных светил – любимый рисунок Короля – и богато расшитый в том сочетании цветов и оттенков, которые нравились Королю больше всего. Быть может, она прячется за занавесом? Что ж, надо попытаться проверить.
Карлик тихонько пересек зал и отодвинул занавес. Но нет, за ним он увидел лишь другое помещение – еще более красивое, чем то, которое он только что покинул. Стены здесь были увешаны зелеными гобеленами ручной работы, затканными фигурами, изображающими сцены охоты. Это были творения фламандских мастеров, потративших на работу над ними более семи лет. Некогда это были покои короля Jean le Fou,[16] как его прозвали, – безумца, настолько любившего охоту, что, даже пребывая в бредовом состоянии, он часто пытался оседлать могучих, норовящих встать на дыбы коней, или, трубя в охотничий рог, повалить наземь оленя-самца, которого настигли его большие гончие собаки, или же вонзить кинжал в серую лесную лань. Теперь здесь заседал королевский совет и на столе в самом центре зала лежали красные портфели министров с оттиснутыми на них золотыми тюльпанами, эмблемой Испании, и гербами и эмблемами императорского дома Габсбургов.[17]
Карлик изумленно оглядывался по сторонам, не осмеливаясь идти дальше. Эти странные безмолвные всадники, стремительно, но беззвучно несущиеся по длинным, узким полянам, напомнили ему страшные рассказы угольщиков о призраках, компрачос, которые охотятся только по ночам, а если встречают на своем пути человека, тут же превращают его в оленя и гонятся за ним до тех пор, пока не убьют его. Но мысль о прелестной Инфанте придала ему храбрости. Он хотел увидеть ее одну, без посторонних, и сказать ей, что он тоже любит ее. Быть может, она в следующей комнате?
Пробежав по мягким мавританским коврам в другой конец зала, он рывком отворил дверь. Нет! И там ее не было. Следующая комната была пуста.
Там помещался тронный зал, где принимали послов иноземных держав в тех редких в последнее время случаях, когда Король соглашался дать кому-нибудь из них аудиенцию, – тот самый зал, в котором много лет назад прибывшие из Англии посланцы договаривались о браке правившей в то время их страной католической королевы со старшим сыном императора. Стены зала были обиты позолоченной кожей из Кордовы, а с черно-белого потолка свисала тяжелая золоченая люстра на триста восковых свечей. Под большим балдахином из золотой ткани, по которой мелким жемчугом были вышиты львы и башни Кастилии,[18] стоял трон с покрывалом из роскошного черного бархата, усыпанного серебряными тюльпанами и искусно окаймленного серебром и жемчугом. На второй ступеньке трона была скамеечка с подушкой из серебряной ткани, предназначенная для того, чтобы Инфанта на ней преклоняла перед Королем колени, а еще ниже, уже за пределами балдахина, стояло кресло папского нунция – единственного человека, имевшего право сидеть в присутствии Короля во время любого церемониала; его кардинальская шапочка с плетеными алыми кисточками лежала на красной табуретке перед креслом. На стене, обращенной к трону, висел портрет Карла V в натуральную величину, на котором он был изображен в охотничьем костюме и с большим догом у ног, а середину противоположной стены занимала картина, на которой был изображен Филипп II,[19] принимающий присягу от Нидерландов на верноподданство. Между окнами стоял комод из черного дерева, инкрустированный пластинками слоновой кости и украшенный гравюрами из «Пляски смерти» Гольбейна,[20] выполненными, как утверждали некоторые, самим прославленным мастером.
Но Карлика мало волновало это великолепие. За все жемчуга на балдахине трона он не отдал бы своей белой розы; да что там жемчуга – даже за сам трон он не расстался бы ни с одним лепестком. Ему во что бы то ни стало нужно было увидеть Инфанту прежде, чем она отправится в шатер, и попросить ее убежать вместе с ним сразу же после того, как он закончит свой танец. Здесь, во дворце, воздух был удушливым и тяжелым, а в лесу всегда веет вольный ветер, и солнечный свет нежными золотыми пальцами раздвигает трепещущую листву. В лесу цветы, может быть, не столь великолепны, как в королевском саду, но запах их нежнее и тоньше. Там гиацинты ранней весной заливают фиолетовыми волнами прохладные лесистые долины и травянистые холмы, там бледно-желтые примулы гнездятся меж узловатых корней дубов, там расстилаются коврами ярко-желтый чистяк, голубая вероника, сиреневые и золотые ирисы. Там на орешнике повисли длинные, желтые сережки, и наперстянка клонится под тяжестью крапчатых цветков, неодолимо манящих пчел. На каштане зажглись гирлянды белых свечей, а на боярышнике распустились маленькие бледные луны. Да, он уверен – она с ним пойдет, вот только удалось бы ее отыскать! Она обязательно уйдет вместе с ним в его замечательный лес, и он целыми днями будет танцевать ей на усладу. От мыслей об этом глаза его засветились улыбкой, и он вошел в следующую комнату.
Во всем дворце не было комнаты наряднее и красивее этой. Ее стены были обтянуты узорчатым шелком из Лукки[21] с вытканными на нем птицами, розовыми цветами и изысканными серебристыми бутонами; мебель была из массивного серебра с рельефно изображенными на ней гирляндами, венками и порхающими купидонами; перед двумя огромными каминами стояли большие экраны, украшенные вышитыми на них попугаями и павлинами, а пол из оникса цвета морской волны, казалось, простирался в бесконечную даль. Но на сей раз он был в комнате не один. За ним наблюдала какая-то маленькая фигурка, замершая в проеме полуоткрытой двери в противоположном конце комнаты. Сердце его затрепетало, с губ сорвался крик радости, и он шагнул из тени в яркий солнечный свет. Фигурка в глубине комнаты тоже сделала шаг ему навстречу, и он ясно увидел ее.
Он искал Инфанту, а нашел чудовище, самое безобразное чудовище, какое когда-либо видел. Оно мало чем напоминало человека, было бесформенное, горбатое, криворукое и кривоногое, с огромной, болтающейся головой и с гривой нечесаных черных волос. Карлик нахмурился – нахмурилось и чудовище. Он засмеялся – оно засмеялось тоже. Он прижал руки к бокам – оно сделало точно так же. Он насмешливо поклонился чудовищу – оно отвесило ему низкий поклон. Он двинулся ему навстречу – оно тоже стало приближаться, имитируя каждое его движение, но стоило ему остановиться, как оно тут же замерло на месте. Карлик засмеялся, подбежал к нему поближе и вытянул вперед руку – ее коснулась рука чудовища, холодная как лед. Он испугался и отдернул руку – чудовище рывком убрало свою. Он хотел было шагнуть вперед, но уткнулся во что-то гладкое и твердое. Теперь лицо чудовища было от него совсем близко, и оно выражало страх. Он откинул со лба волосы. Оно повторило его движение. Он ударил чудовище. Оно возвратило удар. Он смотрел на него с отвращением. Оно корчило ему рожи. Он сделал несколько шагов назад. Оно стало пятиться.
Что бы это могло значить? Подумав немного, но не найдя ответа, Карлик обвел взглядом комнату, и тут только заметил, что за этой прозрачной стеной находятся точные копии всех окружающих предметов. Картина повторялась в виде точно такой же картины, а диван – в виде точно такого же дивана. У спящего Фавна, лежащего в алькове у дверей, был за прозрачной стеной брат-близнец, который тоже дремал, а озаренная солнцем серебряная Венера протягивала руки к другой Венере, такой же прекрасной, как она сама.
А может быть, это проделки Эха? Как-то раз, когда Карлик бродил по долине, он громко окликнул Эхо, и оно, подражая его голосу, в точности повторило его слова. Не значит ли это, что Эхо может копировать и форму предметов, причем не хуже, чем голоса? Способно ли оно создать несуществующий мир, в точности напоминающий реальный? Могут ли тени предметов приобретать цвет, форму и способность двигаться, как сами предметы? Ну а что если…
Он вздрогнул, снова повернулся лицом к чудовищу и, поднеся к губам свою прекрасную белую розу, стал целовать ее. Но у того была точно такая же роза – вплоть до последнего лепестка! Чудовище тоже целовало ее, с нелепейшими ужимками прижимая к сердцу.