Мистер Хэнкок встал. Это был высокий худощавый человек. Он слегка сутулился и почему-то, несмотря на свой пышный наряд, вызывал какое-то щемящее чувство. Голос его был мягок и тих.
— Но вы ещё не ответили мне, берётесь ли вы сделать сахарницу для меня — так, чтобы она была готова к следующему понедельнику. Я, разумеется, подумал о вас в первую голову, потому что это ведь ваша работа. Впрочем, мастера найдутся и другие. И, если вы не захотите…
Мистер Лепэм погрузился в глубокую задумчивость.
— Время у меня есть, материал есть и подручные есть. Я мог бы тотчас начать. Но сказать по правде, сэр… не знаю! Может быть, я утерял своё былое мастерство. Вот уже тридцать лет, как я не брался за подобную работу. Я не тот уже, что прежде, и…
Ни заказчик, ни мастер не видели, что делалось в дверях мастерской, ведущих в сени. Зато Джонни видел: миссис Лепэм, с лицом, багровым от волнения, стояла там в своём утреннем переднике, окружённая четырьмя дочерьми, и все они делали Джонни знаки рукой. «Да да! — кивали ему пять голов. — Да! — беззвучно произносили пять ртов. — Да, да, да!»
Ах, так! Они позабыли давешнюю проповедь и хотят чтобы он взял всё на себя?
— Сделаем, мистер Хэнкок.
— Господи! — воскликнул заказчик.
Ему было в диковинку, что подмастерье принимает решение, пока хозяин раздумывает.
— Да, сэр. Ровно через неделю, в семь часов утра в понедельник, вам доставят вещь на дом. Сделаем точно такую, какую надо.
Мистер Лепэм с благодарностью взглянул на Джонни.
— Верно, сэр. И мы чрезвычайно признательны вам за внимание.
Он был человек не гордый и радовался, что Джонни всё за него решил.
Мистер Хэнкок повернулся и пошёл к двери, но никто из мальчиков не догадался побежать вперёд и открыть её. И вот миссис Лепэм сама, как была, в переднике, с красными руками, обнажёнными до самых локтей, и войлочных шлёпанцах на босу ногу, выскочила, чтобы проводить гостя, пытаясь преувеличенной любезностью загладить неловкость своих домочадцев.
Не успела захлопнуться дверь, как снова раздался стук. Маленький Джеху жеманно вошёл в радужном своём облачении. Он торжественно выложил три серебряные монеты на стол и произнёс, как заученный урок:
— Мой хозяин мистер Джон Хэнкок, эсквайр,[5] велел мне оставить эти три монеты — по одной каждому из бедных подмастерьев, и он надеется, что они выпьют за его здоровье и будут прилежно трудиться.
И тут же исчез.
— И он надеется, что они подадут свой голос за него, когда вырастут, если будут достаточно богаты, чтобы голосовать, — добавил за него мистер Лепэм.
— А вы никогда за него не голосуете, сэр? — спросил Джонни.
— Никогда. Я вообще стараюсь держаться подальше от этих господ, которые только и знают, что сеять распри между нами и Англией. Английское правление, может быть, и несовершенно, ну, а для меня оно годится. Все эти говоруны вроде мистера Хэнкока и Сэма Адамса, которые называют себя патриотами… А божьего слова не читают, как, бывало, читали их родители, и забывают о смирении, которому оно учит. Впрочем, он мой домовладелец, и я молчу.
Джонни уже не слушал. Он взял молочник в руки. Подумать, что этот жалкий, смиренный старичок когда-то умел так работать! Ну что ж, придётся ему ещё раз повторить эту штуку напоследок — Джонни будет стоять у него над душой и добьётся этого!
4
Солнце висело прямо над головой. Словно кто-то опрокинул над городом огромный раскалённый медный таз. Ветра не хватило бы даже для того, чтобы надуть парус одномачтового судёнышка, направлявшегося от Хэнкокской пристани к островку Ноддл.
Окна и двери мастерской Лепэма были раскрыты настежь в надежде перехватить какой-нибудь случайный ветерок с берега, а его всё не было.
Мистер Лепэм хорошо поработал утром. Он сказал, — что, если Джонни возьмётся сделать ручки, с корпусом сахарницы он справится сам. Однако после обеда старик сел под ивой за угольным сараем, накрылся корзинкой и уснул. Дав и Дасти воспользовались этим и побежали купаться. Джонни лепил из воска слегка увеличенную копию ручки молочника. Снова и снова принимался он за неё, всякий раз бывал недоволен своей работой, однако не терял уверенности, что в конце концов добьётся успеха.
Обеденный час давно прошёл, когда Джонни переступил порог кухни. Печка уже не горела. Со стола убрано, оставлен только его прибор. Очевидно, Цилле поручили подать обед, когда ему вздумается поесть. Все знали, что от Джонни в большой степени зависело, будет ли выполнен заказ мистера Хэнкока в срок, и поэтому никто не подумал ругать его за то, что он опоздал на целый час. Джонни сел за стол, и Цилла отложила грифельную доску, на которой она что-то рисовала. Она поставила перед ним кусок холодного пирога с мясом, плоский каравай ржаного хлеба, горсточку сушёных яблок и побежала в погреб за кружкой холодного эля. Он начал с эля и затем не спеша принялся за пирог.
Почти в полном молчании Цилла вернулась на лавку, где рядом с ней развалилась Исанна, и снова взяла доску в руки. Цилла очень хорошо рисовала. «Она бы в два счёта научилась писать», — подумал Джонни.
— Это она для тебя старается, — не удержалась Исанна.
— Что ты там для меня стараешься, Цилла?
— Она рисует красивый вензель, чтобы ты мог ставить его на своих работах, когда вырастешь большой и будешь мастером.
— Мне ещё пять лет в учениках быть. Как бы хорошо я ни работал, мне свои вещи пока придётся помечать клеймом твоего дедушки — кружочками и буквой «Л».
— Джонни уже позабыл утреннюю проповедь и всех смиренников, — сказала Цилла. — Вот смотри, я переплела твои инициалы: «Д» и «Т».
— Очень уж неразборчиво. К тому же, — он и сам не знал, как это он решился рассказать то, что до сих пор хранил в тайне от всех, — когда я стану мастером, я буду расписываться всеми тремя своими инициалами.
— Тремя?
— Ну да — «Д. Л. Т.»
Девочки никогда не слыхали, чтобы у простого мальчишки-подмастерья водилось три инициала.
— Ты не врёшь? — спросила Цилла, и в голосе послышалось что-то похожее на почтение. — О том, что бывают люди с тремя именами, я слышала, но сама таких людей не видала.
— Ну, так посмотри на меня.
И Джонни поднялся, чтобы отправиться в мастерскую.
— Погоди, Джонни. Что же это за третье имя? Начинается оно на «Л», ты говоришь?
— Ну да, на «Л». И хватит с тебя.
— Воображаю, какое это имя — стыдно даже выговорить! Какой-нибудь «лентяй», «лежебока», наверное. Или просто «лягушка»!
Джонни ухмыльнулся — насмешкой его не проймёшь!
В мастерской такая жара, что невозможно работать с воском. И немного тоскливо и одиноко. Он вдруг испугался, что не справится с этими ручками. Во всех мастерских по случаю жары прекратили работать. Слышно было, как другие мальчишки бегают, плещутся, прыгают с берега в прохладную воду. Он запер мастерскую — самому мистеру Лепэму теперь в неё не попасть без него! — и побежал купаться. После захода солнца он ещё поработает над моделью, ведь можно и при лампе.
5
Когда Джонни наконец загасил лампу, слегка увеличенная копия крылатой женщины была готова. Но что-то в ней было не так, Джонни это ясно видел. Вместо того, чтобы подняться к себе на чердак, он прошёл на кухню и улёгся на каком-то старом тюфяке. Часы пробили полночь, Джонни спал.
Он проснулся — было ещё совсем темно. Он почувствовал, что в комнате не один, и первая его мысль была о ворах.
— Кто там? — закричал он грубым голосом.
— Джонни, это я. Я не хотела тебя будить, но раз уж ты проснулся…
— Что случилось, Цилла?
— С Исанной плохо, Джонни. Она опять заболела.
— А что её мамаша?
Цилла заплакала:
— Я не хочу ей говорить. Она бы просто сказала, что с б… б… бедной д… девчонкой слишком много возни и что овчинка выделки не стоит.
Джонни устал. На минуту в его голове мелькнула мысль, что, может быть, миссис Лепэм и права.
— А что с ней?
— Она вся горит. Она говорит, что, если ей не дадут глотнуть свежего воздуха, ей будет дурно.
Это была вечная её угроза, и часто не пустая.
— Может быть, в том конце набережной есть ветерок. Отнесём её туда!
Всегда так! Всякий раз, что ему и без того трудно и он утомлён больше обычного, Цилла пристаёт к нему со своей Исанной. Что делать? Он поднял её на свои крепкие, жилистые руки. Это был крошечный ребёнок восьми лет. Светло-золотистые волосы, которыми он и сам втайне восхищался, лезли ему в рот, и он пожалел о том, что она не лысая. Исанна начала смеяться. По одну сторону пустынной набережной стояли склады, по другую — суда. Кругом не видно было ни души. Исанна, казалось, тяжелела с каждым шагом.
— Может, теперь походишь немного ножками, Исанна? Тебе будет прохладней.
— Мне нравится кататься.
— Ах, вам нравится — тогда другое дело.
— Джонни! — сердито окликнула его Цилла. — Неужели ты можешь смеяться над бедным ребёнком?
— Могу.
— Как ты себя чувствуешь, деточка?
— Боюсь, что меня сейчас вытошнит.
— Тогда я тебя сейчас же спущу на землю, — сказал Джонни, — так и знай!
Но он донёс её до самого конца набережной.
Вдруг он ощутил, как прохладные пальцы воздуха поднимают его светлые волосы со лба. Взмокшая грудь мигом обсохла, и теперь приятно покалывало.
— Ветер, ветер! — закричала Исанна. — Дуй, ветер!
Ветер не дул, а струился вокруг них, обдавая прохладой. Они уселись в ряд, так, чтобы не касаться друг друга, и, болтая ногами над водой, протянули руки навстречу свежему морскому воздуху, который проникал во все поры тела.
Долгое время они молчали. Затем Исанна положила голову на колени Цилле, а Цилла подвинулась к Джонни и прислонилась к нему. Обе девочки полудремали. Один Джонни не спал.
— Джонни, — пробормотала Исанна, — расскажи нам сказку!
— Я не знаю ни одной.
— Джонни, — сказала Цилла, — расскажи нам сказку о твоём третьем имени.
— Это не сказка, а правда.
— Что же это за имя?
Днём, когда Цилла приставала к нему с насмешками, он ни за что не открыл бы ей секрет, а теперь, в темноте и вне дома, он вдруг почувствовал прилив нежности к обеим девочкам и всё казалось иным.
После продолжительной паузы он сказал:
— Меня зовут ещё «Лайт».
— Значит, по-настоящему ты Джон Лайт Тремейн?
— Нет, меня крестили Джонатаном. Но меня всегда звали Джонни. Так и записали в бумагах, когда определили к твоему деду в ученики. Моё настоящее имя — Джонатан Лайт Тремейн.
— Совсем как купец Лайт, выходит?
— Выходит, что так.
— А как по-твоему, вы с ним родня?
— Думаю, что да. Но не знаю точно. Лайт — довольно редкое имя. К тому же его ещё зовут и Джонатан, как меня. Конечно, я об этом подумываю. Иногда… когда я вижу, как он едет, покачиваясь в своей карете, или щеголяет кружевами и палкой с золотым набалдашником… Ну, да я не намерен слишком много об этом думать!
— Расскажи ещё, — пробормотала Исанна в полусне. |
— Купец Лайт так богат…
— Как мистер Хэнкок, да?
— Не совсем, но почти. Он так богат, что серебро и золото для него всё равно что мусор.
— Как! Значит, миссис Лайт, когда она подметает у себя в особняке, собирает в совок серебро и золото?
— Глупенькая, будет тебе миссис Лайт подметать! Знаешь, у неё руки какие? И, во-первых, она умерла, а во-вторых, когда была жива, то только щёлкнет пальцами, так и сбежится к ней прислуга — в крахмальных шапочках, с оборками. Сделают ей реверанс и пропищат: «Да, мэм», «Нет, мэм», «Если угодно, мэм». А миссис Лайт им скажет: «Ах вы, неряхи такие! А ну-ка, загляните под кровать — вон сколько золотой пыли скопилось! А зеркало! Я могу своим пальчиком расписаться на нём, — столько там серебряной пыли! Несите скорей тряпки и щётки, кривоногие, косые, болтливые вы макаки!»
— А брильянты?
— Для брильянтов нужна метла.
— Ах, Джонни! Ну расскажи же ещё!
— Однажды кто-то обронил рубины, а кухарка (славная такая женщина, я её видел) подумала на них, что это красная смородина. Запекла их в пирог, а купец Лайт сломал передний зуб о рубин.
— Это правда, Джонни?
— Во всяком случае, правда то, что у купца Лайта сломан передний зуб. Я как-то смотрел на него и заметил.
— А ты часто ходишь его смотреть?
— Ты понимаешь, — в голосе его слышалось недовольство собой, — эта штука сильнее меня. Я всё собираюсь перестать думать о нём.
— А с жемчугом что они делают? — пробормотала Исанна.
— Жемчуг они пьют.
— Как?
— А вот как одна египетская королева — мне мама рассказывала… когда была жива. Она клала жемчуг в уксус и пила его — просто так, для форсу. Лавиния Лайт тоже вечно форсит.
Исанна спала.
— Ты никогда не говоришь о своей маме, Джонни. Ведь ты пришёл к нам через месяц после её смерти. Ты ничего о ней не рассказывал. Это потому, что ты её так любил или наоборот, потому что ты её не любил совсем?
Долгое молчание.
— Любил, — выговорил он наконец. — Мы жили в Тaунсенде, Мейн. Она зарабатывала на жизнь шитьём. Но, когда она поняла, что скоро умрёт — а у неё смерть была внутри и она это знала, — она захотела, чтобы я выучился какому-нибудь хорошему ремеслу, а я ни о чём, кроме серебра, и думать не хотел. Вот почему мы и приехали сюда, в Бостон, — чтобы найти хорошего учителя. Она ещё могла шить, только кашляла очень. Даже когда она была так слаба, что иголка не держалась у неё в руке, она всё продолжала учить меня читать и писать и всему такому. Она во что бы то ни стало хотела, чтобы я вырос образованным, а не так, как Дав и Дасти. Она хотела, чтобы я человеком стал.
— Поэтому ты так стараешься?
— Да, поэтому. Миссис Лепэм обещала маме, что твой дед возьмёт меня к себе, как только она умрёт. Мама умерла, он взял меня к себе. Вот и всё.
— Как её звали? И как это она, простая швея, была такая учёная?
— В этих краях она называлась просто миссис Тремейн, в девичестве же она звалась Лавиния Лайт. Она из благородной семьи.
— Совсем как дочь мистера Лайта?
— Ну да. Она мне как-то говорила, что имена «Джонатан» и «Лавиния» имеются в каждом поколении Лайтов на протяжении последнего столетия.
— Джонни, а она не захотела пойти к этим богатым родственникам и сказать им: «Вот она — я»?
— Нет. И мне не велела. Только… только если я когда-нибудь окажусь в безвыходном положении. Она сказала так: «Джонни, если у тебя ничего-ничего не останется, и у тебя не будет ни ремесла, ни здоровья, и сам господь бог отвернёт от тебя лицо своё, вот тогда ступай к купцу Лайту и покажи ему чашку и передай ему, что, умирая, твоя мать объявила тебе, что ты приходишься им роднёй. Он признает родство и, может быть, сжалится и поможет тебе».
— Что за чашка такая?
— Она говорила, чтобы я ни за что её не продавал. Пусть я буду голодать и мёрзнуть, всё равно.
— Где же твоя чашка?
— На чердаке, в моём сундуке. Потому-то я и запираю его.
— А мне ты её когда-нибудь покажешь?