— Если возьмете, что ж, я готов… — услышал Друга свой голос, одновременно удивившись и испугавшись.
Он же знал, что это был неверный и дурной путь. На мгновение перед ним возникло озабоченное лицо матери. Но в следующий миг он увидел себя в классе: он сидит один, никто с мим не водится, все презирают его… А здесь ребята предлагают ему свою дружбу. Или, может, это не дружба вовсе? Хотя он и колебался, но отклонить предложение Альберта не мог. Друзья, настоящие друзья! Как часто он мечтал о них! Он готов заплатить за эту дружбу, готов красть деньги, чтобы заплатить за нее. Но ведь дружба не продается и не покупается. Да и сейчас никто от него ничего подобного не требовал, ребята просто предлагали — иди к нам, если хочешь. А то, что они избрали для себя неверный, дурной путь, отступило на задний план, почему-то сделалось совсем не важным.
— Да, я согласен, — еще раз подтвердил Друга. — И никому ничего не скажу.
— «Никому» — очень легко говорить, особенно, когда неизвестно, кому же это «никому», — вставил Ганс, ехидно улыбнувшись.
Улыбнулись и другие ребята, только Сынок оставался все так же невозмутим и спокоен.
— Тогда, значит, мы и определим сейчас, кому это «никому», — сказал Альберт. Ему нравился Друга, и он невольно защищал его. — Никому — это значит и матери не скажешь. Запомни! Все, что делается у нас здесь, в Союзе, касается только нас. — Альберт говорил очень мягко, будто желая придать Друге смелости. — А потом, знаешь, мало только обещать, что ты будешь держать язык за зубами. К примеру, попадешься ты на каком-нибудь дельце, всыплют тебе по первое число — тут уж трудно не проболтаться. Поэтому каждый, кого мы принимаем в Союз, должен перво-наперво доказать, что он способен выдержать и не раскиснуть.
Друга побелел. Не потому, что он дал свое согласие, а потому, что боялся не выдержать испытания.
— А что мне делать? — спросил он.
— Встань! — приказал Альберт, подойдя. — Теперь слушай. Сейчас я тебя стукну. Стисни зубы — это всегда хорошо, когда дерешься.
Друга механически выполнил приказание. В эти секунды он ничего не чувствовал: напряженное ожидание и страх оттеснили все остальное. Как в тумане увидел он, что и ребята и Родика поднялись со своих ящиков и не отрываясь смотрят на него.
Вдруг он ощутил страшный удар по подбородку, и все куда-то провалилось. «Ничего страшного!» — успел он подумать, погружаясь в черноту.
Сознание медленно возвращалось к нему. Первым он увидел Альберта: тот стоял в стороне и разговаривал с кем-то из ребят. Это поразило Другу. Разве они с Альбертом не друзья? Неужели Альберту совсем безразлично, что он лежит тут без чувств? С трудом Друга поднялся.
— Больно было? — спросил Альберт, увидев, что Друга встал. — Мы же знали, что ты скоро очухаешься.
Друга попытался улыбнуться, но у него что-то плохо получалось.
— Приняли меня теперь?
— Нет, — сказал Альберт, — это только начало.
— А что еще?
— Выбирай: хочешь — пятки прижжем раскаленным угольком. Не бойсь, пластырь у нас наготове. Хочешь — отхлестаем кнутом. — При этом Альберт пожал плечами, как бы говоря: сожалею, конечно, но так уж у. нас заведено.
— Тогда лучше кнут, — ответил Друга.
Голос его звучал глухо. На самом деле ему хотелось крикнуть во все горло: нет, нет, отпустите меня, я боюсь! Но это было уже невозможно. Он и не знал, что больней: когда тебя хлещут кнутом или когда прижигают пятки. Кнут он выбрал потому, что тогда мать ничего не заметит, а с прожженными пятками он стал бы хромать, и мама спросила бы почему? А ей он не хотел врать.
— Как знаешь, — сказал Альберт. — Пошли сюда по соседству, там просторней.
Словно приговоренный к смерти, Друга перешагнул порог, остальные ребята последовали за ним. При этом у всех была заметна какая-то нерешительность. Должно быть, путь этот был не из приятных, и они только выполняли обязанность, казавшуюся им неизбежной.
Родика и Сынок остались на своих местах.
А ты разве не пойдешь с нами, Сынок? — удивленно спросил Альберт.
— Неохота, — ответил тот, даже не подняв головы.
— А ты, Родика?
— Я дежурная по печке. Но мне тоже неохота.
На лбу Альберта появилась вертикальная складка. Он вышел. Больше всего ему хотелось сейчас переругаться со всеми, даже с самим собой. Что это еще за рожи? Неужели Родика и Сынок думают, что ему это доставляет удовольствие? Нет, никакого удовольствия он не испытывал — он вообще не любил драк, избиений, хотя не проходило и дня, чтобы он не сражался со своими врагами. Альберт вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Никто ведь не думал о том, как у него сейчас тяжело на душе! А какое отчаяние охватывало его, когда ребята в школе издевались над Другой только потому, что он часто болел и мать его была батрачкой! Или когда Лолиес, проходя мимо их домика, со злобной ухмылкой сплевывал в песок!
В такие минуты ненависть захлестывала Альберта, и он сжимал кулаки. Нет, он не стыдился бедности своих родителей, и вовсе не зависть толкала его против богатых. Несправедливость вызывала в нем ощущение острой физической боли. Ведь чем богаче человек, тем больше все его хвалят, и пусть даже он ругает и обманывает других, ему все дозволено! Да и то сказать, у него ведь и молотилка, и тягловый скот, все бедняки зависят от него! И что самое плохое — Лолиес натравливает бедняков друг на друга. Будь у одного хоть на морген земли больше, чем у соседа, его тут же чем-нибудь отличали, и он бог весть что о себе воображал. Никто ведь не хотел быть самым бедным! А кто был им и впрямь, тому доставалось все презрение, вся недоброжелательность остальных.
Это и заставляло Альберта так ненавидеть, он хотел покончить с подобной несправедливостью, и это было его право. Но он знал только одно средство достигнуть своей цели — кулаки, их-то он и пускал в ход при любой возможности. Ведь сколько он себя помнил, он всегда страдал от несправедливости и с каждым днем ненависть его раскалялась все жарче. И потому испытание, назначенное Друге, он рассматривал как необходимое испытание.
Альберт был убежден, что мстители могут победить в этой схватке, только проявив твердость и прежде всего твердость по отношению к самим себе.
…Оставшись одни, Сынок и Родика присели около печурки и с грустью смотрели в огонь. Прошло немного времени, и за стеной послышался свист кнута.
Родика сказала:
— Это наверняка Калле.
— Да, — согласился Сынок.
Слова его прозвучали так, как будто все это происходило не за стенкой, а где-то очень далеко, и хотя он сидел рядом, он как бы не принимал ни в чем участия. Не по душе ему были подобные «боевые крещения». Они казались ему лишними. А ведь он был не менее храбрым, чем Альберт, хотя силой он и не мог с ним помериться. Но — и это отличало Сынка от всех ребят — он никогда не хвастался. Все, что он делал, казалось ему само собой разумеющимся. Трудно было по его лицу угадать, какое у него настроение. Он всегда был ровен и замкнут.
Сынку недавно исполнилось четырнадцать лет. Он был не очень высокого роста, но атлетического сложения. Короткие светлые волосы он всегда гладко причесывал, никто никогда не видел его растрепанным. Единственно подвижными на его лице были глаза, смотревшие очень мрачно.
Время от времени сюда доносились стоны Други, однако ни плача, ни жалоб слышно не было.
— Мне жалко его! — проговорила Родика.
Сынок молчал.
— А тебе нет?
— Не… — Сынку явно не хотелось продолжать разговор.
— Чего ж ты тогда не пошел со всеми?
— Глупость одна…
— Что «глупость»?
— Да то, что они там делают.
— По-моему, это подлость!
— Нет, глупость. Если кто не умеет держать язык за зубами, он все равно проболтается.
— Не знаю, — раздумывая вслух, сказала Родика, склонив голову набок.
— Ладно, — огрызнулся Сынок. — Оставь меня в покое.
— Если тебе дома влетело, так это еще не значит, что ты можешь на мне тут отыгрываться.
«Девчонка и есть девчонка!» — подумал Сынок и зло усмехнулся.
За стеной раздались шаги. Дверь открылась. Первыми переступили порог Альберт и Друга.
— Ты сядь посиди, небось ноги подкашиваются, — сказал Альберт Друге. — Я знаю, как это бывает.
Друга весь дрожал. На лбу выступили капельки пота. Все это время он думал об одном: «Только бы не закричать! Не закричать!» Это-то и помогло ему выдержать испытание, хотя под конец ему уже казалось, что от этой мысли у него вот-вот лопнет голова. Теперь-то всё уже было позади. Неужели всё? Да, все. Он увидел это по лицам ребят. Они приветливо улыбались, должно быть считая его уже своим.
Друга вздохнул со счастливым чувством.
Вольфганг Флидер снова достал из кармана жестяную коробочку, предложил ему закурить.
— Я так рад!.. — неожиданно произнес Друга, положив ему руку на плечо.
Вольфганг немного смутился: чего это новенький обрадовался, неужели из-за цигарки?
— Бери больше, — сказал он, — если они тебе нравятся. Я могу себе еще накрутить.
— Да я не потому, — извинился Друга.
— А! — обидевшись, Вольфганг захлопнул коробочку и спрятал ее в карман. Потом принялся старательно соскребать какое-то пятнышко со штанов.
Чтобы поправить дело, Друга поспешил его заверить:
— Я правда рад!
— Да я ничего и не говорю, — примирительно заметил Вольфганг. — Кнут-то здорово кусается? — тут же спросил он с любопытством.
Друга кивнул.
— А ты молодцом держался. Погоди, из тебя еще выйдет толк!
Вольфганг вообще считал, что надо ладить со всеми, и потому всем говорил что-нибудь приятное.
Слова его и на Другу произвели соответствующее действие — он даже немного загордился. При этом он нашел, что Вольфганг славный паренек, хотя одежда его и пропахла плесенью.
В это время из соседней кормовой вернулись Альберт и Длинный. Что они там делали, Друга не знал. Длинный остановился перед Другой. Вольфганг шепнул:
— Встань!
Друга поднялся.
— Друга Торстен! Братья-мстители готовы принять тебя в свой круг. Они призывают тебя кровью подписать, что ты всегда будешь стоять на страже интересов Союза, что все его тайны ты унесешь с собой в могилу. Каждому из нас, если он попадет в беду, ты немедленно придешь на помощь, как и наш долг прийти тебе на помощь, если тебя кто-нибудь будет агрессировать.
Длинный, не очень уверенный, правильно ли он употребил слово «агрессировать» вместо «нападать», выдержал долгую актерскую паузу: кто-то ведь хихикнул за его спиной? А разве можно было ему оконфузиться в такой почетной роли? Ганс и без того уже пустил слух, будто Длинному доверили ее исполнять только потому, что он как по заказу умел придавать своему лицу самое торжественное выражение.
— Да, наш долг прийти на помощь, если на тебя кто-нибудь нападет, — произнес он наконец, решившись употребить знакомое слово. — Далее, мы требуем от тебя, чтобы ты кровью подписал, что Альберт Берг твой шеф и верховный главнокомандующий. Он один отдает приказы, и ты должен всегда называть его шефом. Теперь давай руку!
Друга протянул правую руку.
— Не ту! — сказал Длинный. — Сердце-то у тебя на левой стороне или где? — В руках он держал ржавое бритвенное лезвие, намереваясь надрезать палец Други. Тот отдернул руку, и Длинный недовольно буркнул: — Тихо, а то я тебя глубоко порежу! Не бойся, больно не будет.
Он сделал небольшой надрез, из пальца сразу же побежала алая кровь.
— Вот, а теперь подписывай! — Длинный развернул рулон оберточной бумаги, на котором виднелся столбик имен, намалеванных кровью. Каракули на каракулях. Указав свободную строчку, Длинный пояснил: — А это для тебя приготовлено. Сейчас я натяну бумагу, тебе легче будет писать.
Все столпились вокруг Други и Длинного. Лица серьезны, глаза устремлены на серую бумагу.
Довольно неловко Друга намалевал свое имя. Да и неудобно ему было писать левой рукой. Длинный с торжеством показал всем новую подпись. Но большинство выискивало глазами только собственные каракули, давно уже высохшие и пожелтевшие.
Кто-то сунул Друге пластырь, а Длинный вновь свернул святыню Тайного Союза мстителей.
— Поздравляю тебя, — проговорил Альберт, тряся руку Други, — от всех нас! Теперь ты наш кровный брат!
Некоторое время они еще посидели все вместе, чтобы получше познакомиться с новичком, затем собрались уходить.
На дворе было уже темно. В небе ни звездочки. Друга думал о своей матери. Наверное, она уже беспокоится, а ему теперь нельзя даже говорить, где он был. Впервые придется ей врать. Это мучило его. Мать была единственным человеком, перед которым он чувствовал себя сейчас виноватым. Она вовсе не заслуживала, чтобы он ее обманывал. Но ведь он дал клятву и подписал это своей кровью. Пути назад уже не было, да он и не хотел этого!..
Рядом с ним шагал Альберт.
Когда они выходили, он сказал, что хочет подышать свежим воздухом…
— Ну, как чувствуешь себя? — спросил он. — Доволен?
— Да… не знаю.
— Не знаешь? Хорошо хоть признался. Но я и так уже понял. Ты ведь думаешь, что люди хорошие.
— Может, и так, — проговорил Друга и остановился. — Видишь ли, я не верю…
— Что люди плохие?
— Да.
— И я бы не хотел верить, — произнес Альберт. — Но так оно и есть. Дело известное.
Снова они шагали рядом, глядя прямо перед собой. Изредка из Бедова доносился лай, и они прислушивались.
— А деревня сейчас черная-черная, — сказал наконец Альберт.
— Правда. Будто притаилась и чего-то боится.
Молча они пошли дальше.
— Может, опять война будет, — проговорил задумчиво Альберт.
— Нет уж, пусть лучше не будет, — отозвался Друга, пытаясь разглядеть в темноте лицо Альберта. — Тебе что, нравится, когда война?
— Может быть. Я бы тогда всех укокошил, кто хоть раз мне поперек дороги встал.
— Да они тебя первым бы и пристрелили, — сказал Друга. — В войну больше всех хорошим людям достается, а другие увиливают да еще наживаются на ней.
— Говорят, бывают и войны против тех, кто наживается.
— Бывают. Но все равно хорошим достается. Надо без войны постараться.
— Сказать по правде, наш Союз тоже вроде как бы войну ведет, — продолжал Альберт. — Интересно, мы преступники или нет?
— По-хорошему иногда и не получается, — заметил Друга. — Но все равно надо стараться.
Альберт поднял лицо к небу. Тихо падал снег. Снежинок даже не видно было, они только чуть щекотали кожу.
— Если б это можно было! Да они же нас всерьез не принимают. Вот в чем штука-то!
— Это верно, — согласился Друга.
— Скажи, а ты что обо мне подумал? — спросил Альберт. — Ну, тогда, когда я тебе в морду дал?
— В ту минуту я ни о чем не думал, — ответил Друга. — Все было так ново, необычно для меня. — Но если подумать… может, это ты на ребят хотел впечатление произвести? Может, ты просто боишься, что они не так думают, как ты?
Оба снова помолчали. Затем Альберт хриплым голосом проговорил:
— Скажи, а как ты ко мне относишься? Подлец я, да?
— Не знаю. Думаю, что ты хороший.
В темноте выросли первые дома Бецова. Альберт и Друга остановились.
— Тебе разве скотину не надо кормить? — спросил Друга.
— Нет, — сказал Альберт. — Коровы у нас сдохли. Только Лотта жива осталась. А со всем остальным старики сами управятся. Да и все равно уже поздно.
— А сколько у вас было коров?
— Три. И теленочек… десять дней ему только было.
Друга вытянул руку, поймал несколько снежинок и дал им растаять на ладони.
— Знаешь, что моя мать иногда говорит? — произнес он тихо, скорее для самого себя.
Альберт повернулся к нему.
— Она говорит: снежинки — это как счастье. Беленькие такие, сверкают красиво, и очень хочется их поймать. А когда поймаешь — они согреваются и тают. Вот так и счастье — хочется его поймать, такое оно беленькое, красивое, манит оно тебя. Ну, а потом если ты беден, счастья как не бывало, нет его! Бедность для счастья, что тепло для снежинок.
Альберт провел ногой по снегу.