И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие тут же в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Инну в прием, очутилась перед нею и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, передала, чуть краснея, новенькой, что дежурная по приму дама просит не смеяться так громко в зале. Это запрещено.
— Хорошо, я не буду смеяться, — согласилась Южаночка, потом, видя, что девочка медлит отойти, добавила: — Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!
И уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Инна повернулась как ни в чем ни бывало к дедушке и стала порывисто, но уже вполголоса рассказывать ему все, что случилось за эти три дня.
Таким образом, генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня стоящие молодцы-ребята, и, что будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела их в «унтеры» и «фельдфебели». Что Анна Васильевна — это гордость полка, то есть института, а Крысе только бы в «нестроевиках» служить, и что из нее самый скверный солдат бы вышел. Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет. А Фальк, Фальк настоящий дезертир и… и… шпион вдобавок.
И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Инны. С этими двумя людьми, с вечно раздражительной и подчас несправедливой госпожой Брандт, и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк, ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы.
Эта мысль точно холодным жалом пронизала душу девочки, и совсем неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо, прошептала:
— Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда. Здесь Крыса и Фальк. Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них. Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома. Я как мышка буду. Я тебе не стану докучать. И босая бегать ни-ни. И трубочки есть тоже ни… ни… до обеда. Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне все зашивать, чинить. Только, милый, голубчик мой, дедушка! Возьми меня отсюда!
Генерал Мансуров сидел, слушая этот детский отчаянный лепет, и сознавал полную невозможность помочь своей любимице.
Если бы он был опекуном Инны, он не колебался бы ни минуты с исполнением ее просьбы. Аркадий Павлович лучше всех прочих понял, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Инна выросла на воле, живым, непосредственным ребенком, «полковою» девочкой, баловницей солдат, и было огромною ошибкой со стороны Агнии Петровны запирать ребенка в институт, где ей было и тесно, и душно.
И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою голову. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, Инна ждала ответа.
Нехорошо было на душе ее деда. Ему так безумно хотелось взять на руки эту милую девочку сейчас, сию минуту, и отнести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, где вряд ли могли оценить всю непосредственную, чистую натуру живого, чересчур впечатлительного ребенка. Но он, увы, не мог ничего поделать, пока.
Пока!
Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль, от которой неожиданной радостью и надеждой встрепенулось его сердце.
О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к задуманному выполнению плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.
— Слушай-ка, Южаночка, — начал дедушка, — слушай, крошка моя. Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос после первого проигранного сражения не следует. Ты подумай только: скоро Рождество. Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо тетушка твоя, опекунша, мне это разрешила в письме. Елку такую закатим, что фу-ты, ну-ты! Рядиться станем. Сидоренко в Марьи Ивановны платье и чепец. Ха-ха-ха! Как ты думаешь, влезет ему чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук надену, а ты…
— Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! — вмиг забывая все недавние невзгоды и блестя загоревшимися глазами, вскричала Инна.
— Только не потони в ней. Ведь в амуницию Сидоренко таких, как ты, четверо влезет. А потом тройку наймем и за город покатим. Ты небось У себя на юге настоящей русской тройки и не видала, Южаночка, а?
— Не видала, дедушка! А это хорошо?
— Уж так-то хорошо, что и желать больше нельзя; ты вообрази себе только: морозец трещит, за нос знай себе пощипывает. Снежком так ласково в лицо веет. Дорога гладкая, как бархат. Сани летят стрелою. Ты, я, Сидоренко, Марья Ивановна не едем, а точно по воздуху летим. Лошади что твоя стрела мчатся. Колокольчики звенят серебряным заливным трезвоном, а ямщик то и дело: "Эй вы, родимые, гоп-ля-ля!"
— Гоп-ля-ля! — вырвалось эхом у Южаночки.
Это было так неожиданно и ново, так мало соответствовало чопорному тону институтских приемов, что все посетители повернули головы в тот угол комнаты, где рядом с высоким бравым отставным генералом сидела хорошенькая с пылающими щеками смуглая девочка и смущенно улыбалась, шепча:
— Я не нарочно, дедушка. Так это нечаянно вдруг сорвалось, голубчик ты мой. Право же, не нарочно. Ей-ей!
И опять сердце генерала Мансурова стеснило острым приливом жалости к дикому маленькому существу, не умеющему владеть своими порывами.
"Нет, сегодня же надо начать приводить в исполнение задуманный план", — решил генерал Мансуров, следя за впечатлением, произведенным выходкой Инны на всю залу.
Действительно, впечатление от лихого выкрика девочки еще не вполне улеглось.
Посетители институтского приема еще продолжали смотреть на маленькое смуглое существо, точно на невиданного ими доселе зверька. Классная дама, дежурившая на приеме, металась по залу, желая во что бы то ни стало узнать виновницу крика. К счастью, она не успела заметить, в котором углу раздалось злополучное гиканье, и Инна, и ее дедушка могли свободно вздохнуть на этот раз.
— Слава Богу, проехало, — задавливая в груди приступ смеха, произнесла Инна. — Ну, а как же ты насчет моей просьбы, дедушка, возьмешь меня к себе?
— Постой, Южаночка. Не торопи меня, — отвечал Мансуров. — Задумал твой дедушка одну задачу решить и…
— Арифметическую, дедушка?
— Нет, птичка моя, потруднее! Мне задача — тебе загадка. Как может случиться, что Инне на всю жизнь у дедушки придется очутиться? Вот она задача эта. Не решить тебе ее никогда! Никогда! — заключил смехом генерал.
— На всю жизнь? На всю жизнь? Господи! Да неужели это может случиться! — И маленькие смуглые ручонки сложились, как на молитве, у детской груди. — Дедушка, милый дедушка, о таком счастье я мечтать-то не смею! — прошептала Инна.
Молчаливая, торжественная сидела теперь Южаночка, как настоящая пай-девочка, сложив руки на коленях.
Резкий звон колокольчика заставил ее вздрогнуть.
Прием кончился. Наступил час расставанья. Дедушка встал, обнял, поцеловал ее. Перекрестил трижды. Она молчала. Она была такая тихая, кроткая и серьезная сейчас.
— Всю жизнь у дедушки. Если… если он решит задачу… трудную… трудную… А ей загадка… что это может быть? Но она не будет разгадывать этой загадки, пока не решит свою задачу дедушка. И он решит! О, непременно решит! Он такой умный и большой! Он умнее всех в мире. Он — герой!
И поцеловав, и еще раз обняв дедушку на прощанье, Инна прошла степенно, шагом прогуливающейся «парфетки» в свой класс. Теперь ни Крыса, ни Фальк, ни скучные институтские стены были не страшны девочке. Она твердо верила в дедушку — он решит задачу.
В эту же ночь, пока Южаночка крепко спала на жесткой казенной кровати в институтском дортуаре, дедушка долго сидел у себя в кабинете над составлением делового письма. В письме, обращенном на имя Агнии Петровны Палтовой, дедушка просил уступить ему Южаночку.
"Разумеется, — писал дедушка четким почерком, — я и сам не хочу нарушать воли покойного зятя и хлопотать о том, чтобы меня сделали опекуном внучки. Воля отца моей Инны для меня священна, но я прошу вас только об одном: оставаясь опекуншей девочки до ее совершеннолетия, не можете ли вы позволить ей жить у меня? Ей очень тяжело в институте. Свободный, живой и резвый ребенок не создан для институтских стен. Я же, взяв ее оттуда, позабочусь дать блестящее образование девочке. Заставлю ее посещать гимназию, найму учителей и гувернантку, и вы можете быть уверены, что воспитание Инны не пострадает от этого".
Рука генерала Мансурова бегала по бумаге, а сердце то сладко билось надеждой, то снова замирало тоской в груди.
Пришлет ли ему свое позволение Агния Петровна, отдаст ли на его руки Инну? Или же найдет невозможным исполнить его просьбу? Эта мысль мучила его, и, закончив письмо, Аркадий Павлович еще долго сидел в глубокой задумчивости у стола, размышляя о своем поступке.
* * *
Южаночка стояла среди широкой аллеи, в обе стороны которой возвышались белые рыхлые сугробы снега. В большом институтском саду зима праздновала свою юность. Красиво толпились запушенные блестящим инеем деревья, точно выстроенные на придворном балу маркизы в пудреных париках. Небо казалось серовато-синим, точно далекое северное озеро в студеную пору. Голодные вороны с протяжным карканьем летали по саду. Кое-где пробегала кошка, исхудалая, голодная, в чаянии поживиться на счет зазевавшегося воробья.
Как зачарованная, стояла среди сада Южаночка, наслаждаясь незнакомой ей еще декабрьской картиной.
— Какая прелесть! Какая прелесть! — шептала она.
Ей, выросшей на далеком, знойном юге, не приходилось еще видеть зимы.
Бац! Что-то влажное, мокрое и мягкое ударило ее в открытый от изумления ротик, и в тот же миг звонкий веселый смех послышался за нею.
— Ха-ха-ха-ха! Аршин проглотила! Стоит как вкопанная и зевает по сторонам. Берегись!
И новый комок пушистого снега залепляет удивленное Иннино лицо.
— Гаврик! Ты! Погоди ж ты у меня, разбойница.
Еще миг и подобрав тяжелую безобразную «клоку»,[5] Южаночка летит в погоню за шалуньей.
Гаврик мчится не тише. Трудно догнать! Даня уже давно отстала. Она не может бегать слишком скоро, у нее одышка.
— Гаврик! Гаврик! Стой!
Поймана Гаврик. И она, и Южаночка с визгом валятся в невысокий молодой сугроб.
— Mesdames! Mesdames! Бегите скорее к желтой беседке. Там голубок замерзает. Наши все собрались, скорее, скорее! — роняет на ходу Жемчуженка и проносится дальше.
Голубь замерзает! Скорее! Скорее к желтой беседке! Раз! Два! Три!
Гаврик, Южаночка и Даня мчатся, взявшись за руки, с гиканьем, точно заправская тройка. На задней аллее темнеет толпа институток. Мелькают клоки, зеленые подолы платьев «своих» и «чужих» девочек. Все нерешительно топчутся на одном месте. Слышатся жалостные возгласы, вздохи…
— Бедняжечка! Верно, он уже мертв!
— Замерз! Конечно! Замерз! И говорить не о чем! Погиб!
— О, бедный, бедный голубчик. А может быть, он еще дышит, его можно спасти?!
— Mesdames! Кто решится пробежать по сугробу и спасти замерзшего голубка!
— Или хоть убедиться, жив он или умер?
Голоса институток звенят волнением. Кто решится? Кто полезет в сугроб, глубокий сугроб, доходящий даже самым высоким до колена?
Гаврик, Инна и Щучка подбегают к группе как раз в это самое мгновение.
— Что за народ собрался! — скалит свои щучьи зубы Даня.
— Верховская! Идол бесчувственный! Нашла время хохотать! Тут живое существо умерло, а она хохочет, — упрекает девочку чей-то сердитый голос.
— А может быть, еще он живой, душки, — выражает свою мысль Гаврик.
— Надо узнать! — подхватывает Южаночка, и прежде чем подруги и «чужеземки» успевают остановить ее, она уже в сугробе.
Раз! — Провалилась до пояса. — Два еще! Три! Вот так скачка! Точно заяц по снегу! Левой, правой! Левой! Правой. Раз! Два! Раз! Два! Ловко! Инна фыркает от удовольствия и заливчато смеется.
По аллее бегает Маша Ланская и кудахчет, как курица, потерявшая цыпленка.
— Палтова, вернись! Вернись! Фальк наябедничает! Фальк где-то близко!
— Ну, коли страдать, так вдвоем веселее. Гуртом дешевле, — с хохотом заявляет Гаврик и лезет на сугроб. Трах! Провалилась тоже. Вытащит одну ногу, вязнет другая. А все-таки любо! А все-таки чудо как хорошо! Вот бы только догнать Инну, и все прекрасно. А Южаночка уже далеко. Перед ней огромная поляна. Ноги выше колен тонут в рыхлом, молодом снегу. Снег забрался в сапоги, в калоши, холодно, щекотно и мокро ногам. И за «клокой» снег, а передник и платье совсем мокры, мокры хоть выжми. Не дай Бог показаться в таком виде Крысе на глаза!
А там далеко на снегу серым, или, вернее, сизым, пятном выделяется что-то. Надо узнать во что бы то ни стало, жив он или уже умер, бедный голубок.
— Палтова, назад! Гаврик! Гаврик! Назад ступайте, — надрываются подруги с края дорожки. — Милька поймает! Ступайте назад! Несчастные! Да будете ли вы слушаться, наконец!
— Назад! Как бы не так! Вернуться, не солоно хлебавши, с полдороги. Нашли дур!
И Южаночка, а за нею Гаврик продолжают зайцами прыгать по сугробу, ныряя, как рыбы, в пушистом снегу.
— Стоп!
Серо-сизое пятно теперь всего в десяти шагах от Инны. "Ну-ка, еще! Будь храбрым солдатом! Марш на приступ, ура!" — подбодряет себя девочка и снова прыгает по колени в снегу.
Вот оно! Наконец-то! Она здесь, она у цели. Быстро наклоняется, хватает серовато-стальной предмет и с громким хохотом подбрасывает его в воздух.
— Старый, рваный, серый чулок! Ста-ры-й чу-у-лок! — подтверждает она протяжным криком, приставляя обе руки ко рту. — Гаврик! Жарь назад! Чулок это, а не голубь!
Гаврик стоит с минуту. Смотрит изумленно и вдруг валится в снег и хохочет.
А Ланская и Даня продолжают топтаться у края аллеи и кричат, прикрывая рты.
— Назад, сумасшедшие, назад. Милька плывет на горизонте. Назад скорее. Вам говорят назад.
— Ага, Милька! Плохо дело, ну айда назад, Инна! — И Гаврик, со сбившимся на сторону капором, снова, теперь уже первая ныряет в сугробах. Южаночке остается только последовать ее примеру.
Терять времени нельзя, ни минуты, ни одной секунды.
— Скорей! Скорей! — кричат им девочки с задней аллеи и протягивают руки.
Еще одно усилие, другое, третье, и Гаврик, и Инна уже стоят в общей толпе. Но в каком виде?!
— На что они похожи обе! Как им показаться в таком виде на урок! — с ужасом восклицает Ланская.
Действительно, хороши обе, подолы и передники мокры, хоть выжми. Что делать? Бежать переодеваться и сушиться.
— Милька узнает и, чего доброго, оставит без приема, и за поведение влепит кол, — продолжала соображать вслух всегда находчивая Ланская, — а лучше вот что сделать: на урок Паровоза мы их куда-нибудь спрячем, а на батюшкин урок Милька уйдет с субботними ведомостями к княгине, а Фальк у пастора с двух часов на уроке в библиотеке будет. А мы же этим временем упросим бельевую Добрыничну переодеть их. Только чур, mesdames, не выдавать Палтову и Гаврик ни за что в мире, слышите? Мы все виноваты, и все хотели голубя спасать. А они только смелее других оказались и в сугроб полезли. Неужели в этом их вина?
Маша обвела глазами толпу окружавших воспитанниц, своего и чужих классов.
— Не выдадим, разумеется, не выдадим! — кричали звонкие голоса.
— А вы mesdames-чужеземки, — обратилась Ланская к чужим, — а вы не выдадите нас?
— Ну вот еще! Вы с ума сошли, Ланская, как вы можете еще спрашивать об этом! Что мы, Иудушки, что ли, чтобы выдавать? — обиженным хором отозвались те.
— Так помните, душки, что бы ни спрашивала Милька или кому, не дай Бог, попадемся на глаза, — горячо в свою очередь наказывала подругам Щука, — один ответ: все виноваты, все за голубем бегали, а замочились только двое, потому что сбились дороги и попали в сугроб. Так всем и говорить.
— Так всем и говорить! — охотно отозвался дружный хор.
— Дети, в класс! Дети, в класс! — послышался голос госпожи Бранд.
* * *
— Лина, дитя мое! Господин пастор ждет тебя в библиотеке, — прозвучал голос Эмилии Федоровны и нежным движением, обняв за плечи племянницу, она направилась с нею к дверям класса. Но на минуту остановилась, сделала строгое лицо и произнесла, грозя сухим костлявым пальцем, по-немецки: