Наконец Зинаида Васильевна, Игорь, Шустиков и Костяшкин вышли из пионерской комнаты. Зинаида Васильевна сразу же направилась в учительскую, Гайдуков подошел к Валерию. Костяшкин и Шустиков были совершенно спокойны и не торопились уйти. Приблизился прогулочной походкой Станкин, взял Игоря под руку и увел его. Тогда Костяшкин с дурашливым недоумением протянул ему вслед:
– Ты сма-атри... – и вразвалочку побрел к стенгазете.
Валерий небрежно спросил Шустикова, кивнув на двери пионерской:
– Что это вы там? Всю большую перемену...
– Штаны просиживали, – ответил Шустиков и, вынув из кармана завтрак, принялся за бутерброды с корейкой.
– Минута до звонка! – крикнул кто-то.
Шустиков зажевал быстрее.
Игорь, которого Валерий настиг в дверях класса, ему сказал:
– Видно, напутал твой малыш. Не поручусь, а не похоже...
После уроков Валерий заглянул в 5-й «Б». Учительница только что покинула класс, и все уже выскочили из-за парт.
– Завтра – в кино. Помните? – обратился к ним Валерий.
– Помним! – отозвались ребята оглушительно, точно пробуя голоса после часового молчания.
– Ну, я вас не держу... А Хмелик где? – Валерий переводил взгляд с места на место. Ему казалось, что Леня запропастился где-то здесь, заслонен чьей-то спиной.
Ребята на ходу отвечали:
– А он раньше ушел...
– Он захворал...
– Не захворал, а об ступеньку разбился...
– А на контрольной был еще...
– И на ботанике...
Класс пустел. У Валерия, как от удара, гудело в голове. «В чем дело? – думал он. – Мог же Хмелик на самом деле поскользнуться, оступиться...»
Но почему-то не верилось.
Он узнал адрес и побежал к Хмелику домой. Он бежал по мостовой, чтоб не натыкаться на прохожих, и, кажется, еще никогда не испытывал такой тревоги.
Хмелик отделался ушибами – синяками да шишками. Через несколько дней он появился в школе. И все-таки Валерий не мог сказать с облегчением, что опасался худшего. Обошлось без увечий, но то, что произошло, было не менее, хотя по-иному, скверно. Хмелик наотрез отказывался говорить, как он сверзился с лестницы, кто его толкнул или бил. Он молчал. Он не сробел – Валерий сознавал это, – а просто сообразил: вожатому хулиганов не одолеть. К чему же спрашивать попусту?.. Этот вопрос читался в хмуроватом взгляде Лени.
Получалось – нелепей не придумаешь. Он, Валерий, не может защитить маленького. Не может унять подлецов. От внушения Гайдукова и Котовой Шустикову с Костяшкиным ни тепло, ни холодно. Зато Хмелику от «внушения» Шустикова и Костяшкина пришлось плохо – он не надеется больше, что в школе будет, как надо, по-справедливому.
Кто же тогда главнее в школе, кто хозяева: Игорь Гайдуков, Стасик Станкин, Лена Холина, он сам или теплая компания молодчиков, на все поплевывающих, сквернословящих по вечерам в переулке – наперебой, напоказ, «тихим» на острастку? Кто задает в школе тон: комитет комсомола и совет дружины или шайка верзил из переулка?
Жажда поделиться своими думами и недоумениями с человеком, который зрело и уверенно истолковал бы все и на все дал ответ, одолевала Валерия. Эта жажда усилилась, когда Игорь вскользь сказал ему, что Котова советует в ближайшее время принять в комсомол Алешу Шустикова. Шустикова, который, если б даже и не трогал Лаптева и Хмелика, все равно недостоин был звания комсомольца! Чего-то самого главного недоставало в Шустикове. Он мог на сборе в торжественной тишине, после воспоминаний о героических днях прошлого, засвистеть вдруг – и вовсе не из озорства. Ему было просто незнакомо торжественное настроение. Может быть, Валерий и не сумел бы связно сказать об этой черте в характере Шустикова, но одно он знал твердо: тот вступает в комсомол ради какой-то своей выгоды и ни для чего больше. Это было неоспоримо. И, однако, оспаривалось... Зачем?
Как Валерию нужен был умный и непременно старший товарищ, как ему хотелось подойти к Ксении Николаевне! Ему казалось, что ее ответ на его вопросы может оказаться поразительно простым и неожиданным, как решение головоломки. И тогда сумятица в его голове заменится умным и строгим порядком. Но после тройки, да еще «некрепкой», как говорят в таких случаях в школе, он не считал себя вправе занимать время учительницы разговором «на тему вообще». (Так, по застенчивости шутливо, называли, бывало, ребята в мужской школе откровенные беседы с учителями по душам.) Еще решит, чего доброго, Ксения Николаевна, что он пытается загладить впечатление от своего неудачного ответа.
В то время как Валерий колебался, подойти или нет к Ксении Николаевне, он узнал, что его разыскивает по школе Наталья Николаевна, студентка-практикантка.
Наталья Николаевна преподавала ботанику в 5-м «Б». Именно после ее урока Хмелика избили. Наталья Николаевна проводила его домой. Она пыталась узнать, с кем Хмелик подрался, но он молчал, а она, внимательно присматриваясь к этому так не похожему на задиру мальчику, догадалась, что драки и не было. Когда перед уроком она заходила в биологический кабинет, Хмелик и другие ребята сосредоточенно разглядывали новые пособия, развешанные по стенам, – цветные изображения васильков, тюльпанов, одуванчиков, окруженные мелкими циферками и тоненькими, исходящими, как лучики, стрелочками. Настроение у всех было мирное.
Нет, драки не было – было избиение. В драке не бывает одного пострадавшего. И она не обходится без шума. Наталья Николаевна не сомневалась в этом. Хотя Леня ничего не подтверждал, ничего не отрицал, она не повторяла одних и тех же вопросов, а задавала всё новые и наконец сказала, что ей неясно одно: от кого ему досталось. Но Хмелик и тут промолчал.
А Наталья Николаевна стала горячо говорить ему, что не должна несправедливость остаться безнаказанной; что ее педагогическая практика в школе заканчивается, но она не может расстаться с 5-м «Б», пока не накажут тех, от кого пострадал Леня. Если она, Наталья Николаевна, не сумеет сейчас восстановить справедливость, то как же через год сюда придет на постоянную работу?.. (Она договорилась с директором, что, наверное, кончив институт, будет учительницей у них в школе.)
Произнося слово «справедливость», Наталья Николаевна чувствовала неловкость: понятно ли пятикласснику это слово, сталкивался ли он уже с ним?
Но на прощание Хмелик ей сказал:
– Если вам нужно будет выбирать, лучше не идите в нашу школу работать...
Это был угрюмый, однако добрый совет. Лишенный простодушия.
Наталья Николаевна любила детей. Ей нравилось доходчиво и бодро растолковывать им непонятное, журить, незаметно любуясь их наивностью, жалеть, когда они, нескладно ответив, грустили из-за троек. Ей нравилось испытывать разнообразные и новые чувства. Ребячья жизнь казалась ей большой игрой со множеством забавных правил, к которым надо относиться серьезно, чтоб не оказаться чужаком в детском мире.
Совет Хмелика ошеломил двадцатилетнюю студентку своей ранней мудростью, на нем не было меты того, хоть и затейливого, но несложного мира, каким представлялось ей детство.
В разговоре, который завязался у Валерия с Натальей Николаевной, едва они познакомились (Наталья Николаевна разыскала его, узнав, что он – вожатый Хмелика), обоим хотелось спрашивать. Но оттого, что собеседница Валерия была напориста, и оттого, что она была почти учительница, Валерий поначалу только отвечал.
– Скажите, много в вашей школе хороших ребят? – начала Наталья Николаевна.
– Порядочно. Вообще говоря, много.
Они шли по бульвару. Выдался теплый вечер, неожиданный в череде холодных дней поздней осени, и аллеи заполнились гуляющими. Они шествовали парами, а иногда шеренгами, держась за руки. Впереди звучал баян.
– Сегодня лето нам дает последнюю гастроль, – не то проговорил, не то пропел какой-то парень за их спиной.
– И в комитете хорошие ребята? – спросила Наталья Николаевна.
– В комитете, безусловно, да, – ответил Валерий.
Было неудобно вести деловой разговор, лавируя между гуляющими.
– А есть в школе, наверное, и ребята похуже?
– Есть, конечно, похуже. – Валерий не мог смекнуть, куда гнет студентка.
– И что – приносят они вред? – Наталья Николаевна замедлила шаг, повернула голову к Валерию.
«Приносят, подлецы, да еще какой!» – подумал Валерий, но ответил скупо:
– Бывает, нарушают дисциплину.
– С Хмеликом и Лаптевым, например, «нарушения» были, да? – Тон у Натальи Николаевны был сдержанно-испытующий.
– Я сам про это все время думаю, – просто сказал Валерий.
Он хотел объяснить, что мешает уличить виновников, но Наталья Николаевна продолжала спрашивать. Ее новые вопросы, казалось, ничуть не касались судьбы Хмелика и Лаптева – она интересовалась, любят ли его товарищи и он сам читать и какие книги, кто увлекается театром, кто бывает на концертах в Консерватории. Валерий, недоумевая, рассказал, что читает книги, какие входят в программу по литературе, и еще некоторые, что Станкин – театрал, а Кавалерчик посещает музыкальный лекторий и по воскресеньям ходит на утренние концерты.
– Значит, книги любите, театр любите, музыку любите? Верно?
– Ага, любим, – ответил он утвердительно и вместе с тем озадаченно.
– А за нашу социалистическую культуру не боретесь! – резко сказала Наталья Николаевна.
Фраза эта показалась Валерию слишком громкой, – может быть, потому, что смысл ее был туманен. Культура связывалась в его представлении с парком культуры и отдыха, где летом можно было посидеть на скамеечке в тени, взять напрокат лодку, поиграть в шашки. Некультурно было свистеть в два пальца, браниться. Сейчас Валерий попытался определить мысленно, что в парке было для отдыха и что – самой культурой, но не смог и, немного растерянный, слегка задетый, произнес:
– Почему же не боремся?..
– Вот этого я не знаю, – сказала Наталья Николаевна.
То, что затем услышал Валерий, было неожиданно, потому что повторяло его мысли, а отчасти, правда сбивчиво, отвечало на них.
– Вы знаете, что школы называют очагами культуры? Понимаете почему?
Он неуверенно кивнул.
– Ну, потому, конечно, что в школе вы овладеваете культурой, то есть познаете науки, литературу.
Действительно, науки и литература – это культура, они проходили.
– И, понимаете, оттого, – продолжала Наталья Николаевна, – что хозяева в школе – те, кто вооружен культурой. По-моему, именно по этой причине... Собственно, прежде всего по этой причине школы называют очагами культуры. А по-вашему, так? Права я, по-вашему?
Тема разговора до сих пор не очень-то занимала Валерия, но подкупало его то, что Наталья Николаевна, взрослый человек, почти готовая учительница, делится с ним чем-то, не до конца для самой себя решенным, ищет у него подтверждения своим мыслям. И, благодарный за неподдельный интерес к себе, он ответил живо, как если б тема беседы и впрямь его волновала:
– Это абсолютно точно, Наталья Николаевна!
– Но тогда точно и вот что... Ведь если наоборот... если те, кто вооружен культурой, – не хозяева в школе, школу нельзя считать очагом культуры. Так?
Вот об этом он и думая недавно – правда, немного по-другому.
– Да, – сказал он. – Но как же так?! Я вот стараюсь, как говорится, обмозговать... У нас же очень многие...
Наталья Николаевна перебила его:
– Как – я не знаю. Но, кажется, я догадываюсь, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать: многие комсомольцы и пионеры любят литературу, науку, театр. Они презирают шайку хулиганов, которые пытаются властвовать в школе, запугивать в ней всех, кого могут. Я с вами, безусловно, согласна – многие комсомольцы и пионеры их презирают. Но они соседствуют все-таки с темными силами. Они не борются за нашу культуру, а лишь в душе, точно в тиши музея, хранят уважение к ней!
Что-то помешало Валерию подметить во взрослом рассуждении и маленькую несуразность (студентка согласилась со словами, которые сама же приписала ему), и чрезмерную горячность. Он воспринимал сейчас одно – правду, что говорила Наталья Николаевна. Подробности ускользали, и даже сравнение – «в душе, точно в тиши музея» – лишь считанные секунды было для него диковинным. Позднее он ощущал уже не оригинальность, а только горечь этого сравнения.
– Как же все-таки так получается? – после паузы снова спросил Валерий.
– Не знаю, – ответила Наталья Николаевна в третий раз.
Несколько минут они шли молча.
– Вот этот переулок – мой, – сказала студентка. – Доведете меня до дому или, может быть...
– Нет, почему... доведу, – немедля отозвался он.
Оглядевшись, Валерий обнаружил, что ему совершенно незнакомо ни место, где он находится, ни название переулка на ржавой дощечке с полустершейся первой буквой и целехоньким твердым знаком на конце. Захваченный беседой, он не следил за дорогой и теперь помнил всего-навсего, что шагает, кажется, уже довольно долго.
Едва Наталья Николаевна и Валерий свернули в переулок, как от угла отделились трое молодцов – один лет четырнадцати, крупный и рослый, и двое поменьше, похлипче. Они последовали за Натальей Николаевной и Валерием, сначала нарочно громко переговариваясь между собой: «Какая пара», «Вот это пара!», «Жених с невестой!», «Любовь до гроба!» Затем парнишка поменьше забежал вперед и, хихикая, спросил:
– Вы скоро женитесь?..
– Чего ты, не видишь – уже! – басовито откликнулся рослый парень, шедший позади.
– Ребята, как не совестно безобразничать! – возмутилась Наталья Николаевна. – Прекратите сейчас же балаган!
– Жена обиделась! – объявил старший, а двое других старательно захохотали во все горло, семеня по пятам за студенткой и Валерием.
Валерий обернулся, мгновенно схватил хохочущего мальчишку за ворот, приподнял, встряхнул, опустил. Тот побелел от страха. Второй, разом оборвав смех, отпрянул к старшему. Рослый парень подскочил к Валерию:
– Ну-ка, отпусти!
– Я те зубы поскалю! – спокойно и негромко сказал Валерий, не двигаясь с места, и выругался. – Беги отсюда! Дам в лоб! – Последние слова, произнесенные надлежаще грубо и отрывисто, действовали безотказно, так как давали понять мальчишкам, что им встретился «свой», да к тому же, видать, «тертый».
Когда мальчишки, невнятно грозя «попомнить», скрылись, Валерий как ни в чем не бывало вернулся к разговору. Но на студентку встреча произвела большее впечатление.
– Вы себя с ними очень решительно вели! – сказала она возбужденно. – Просто на редкость ловко их спровадили! Я уж не на шутку забоялась...
– Что вы, это ж мелкота, – ответил Валерий небрежно и скромно, – пустяки...
– Но все-таки их было трое! На редкость ловко вы их спровадили, – повторила она. И, поколебавшись, добавила: – Только вот ругались напрасно.
«Услыхала все-таки», – подумал Валерий.
– Таких же добром, уговором не возьмешь, я-то знаю, Наталья Николаевна, – сказал он, оправдываясь. – Начали б мы: «Как вам не стыдно, должны соображать...» – и всякое в таком роде, ни за что они б не отстали.
Наталья Николаевна ничего не возразила, и он, решив, что этот вопрос исчерпан, заговорил о другом:
– Я вот вчера дочитал «Педагогическую поэму». Так там Макаренко на последней странице пишет: может быть, создадут скоро простую, деловую книжку – о коммунистическом воспитании. Вы, наверное, помните – как раз кончается этим. А что такое, Наталья Николаевна, коммунистическое воспитание?
Студентка усмехнулась, посмотрела на него с пытливым удивлением. И он смутился, гадая, сочла его теперь Наталья Николаевна позорно несведущим или, наоборот, сверх меры глубокомысленным.
– Возможно, у вас времени сейчас нет? – спросил Валерий.
– Что вы... – ответила она рассеянно. – Есть, конечно.
Они остановились на ступеньках, ведших к подъезду высокого кирпичного дома.
– Коммунистическое воспитание – это воспитание, правдой, – отчетливо, но как-то машинально проговорила Наталья Николаевна.