Разложенные на столе в ряд, они смотрелись важно, даже грозно. Она села за стол — старый, обшарпанный, с чернильными канавками, а с одного края кто-то еще выдавил ручкой инициалы — X. Д. П., и без особой надежды открыла «Происхождение видов». Внушительная книга, хотя на одной странице, которую она пролистнула, живо рассказывалось о зебрах. А дальше опять все слишком сложно. Она сердито посмотрела на книгу и поскребла каблуками сандалет о перекладину стула; в это время в саду снова залаяла собачонка. Нет, подумала она, эта книга никуда не годится, ничего не понимаю. Она еще немного полистала, и вдруг книга открылась в конце — там, на чистой последней странице, кто-то сделал рисунки хорошо отточенным пером и подписал их.
С неодобрением — ведь ей всегда внушали, что в книгах марать нельзя, — Мария разглядывала почерк: старомодный, решила она, только раньше так выводили — аккуратно и с наклоном, хотя немного неуверенный, наверное, ровесник писал.
Она обнаружила ошибки в правописании. «Виды, собранные на утесе», прочитала она; затем шел список латинских названий — Gryphaear… Phylloceras… (здесь уж, конечно, она не могла судить, правильно написано или нет), и возле каждого названия — тщательный карандашный рисунок окаменелости. Пару раз кончик пера цеплялся за неровности бумаги, и ручка разбрызгивала мельчайшие чернильные точечки; в одном месте их превратили в маленькую фигурку, одетую в платье ниже колен, фартук с оборками и черные ботиночки, застегнутые на множество пуговок. Длинные, стянутые лентой волосы зачесаны назад. Хороший рисунок. Я бы так не смогла, подумала Мария. И, пробежав глазами страницу, она увидела другой рисунок — вроде что-то знакомое.
Так это же моя, обрадовалась Мария, та самая, я еще не знала, как она называется. Она положила свою окаменелость рядом с рисунком — аккуратные перьевые штрихи отчетливо повторяли ее призрачную форму и узор. «Stomechinus bigranularis, — утверждала подпись, — вымершая форма морского ежа. Найдена под западным утесом 3 августа 1865 года».
А сейчас как раз август, другой август… Она сидела с открытой книгой на столе, смотрела в окно и думала о той, о девочке (я почему-то уверена, это была девочка), которая держала в руках ту же книгу почти сто лет назад, нет, даже больше, и, наверное, глядела в то же окно на ту же косматую лужайку и волнующиеся деревья. Потому что она здесь жила, мне кажется, раз книга здесь, и окаменелости в ящичке, наверное, тоже ее. Так она думала, водя пальцем по гладкому с еле проступающим хребтом осколку серого камня, который вмещал в себя Stomechinus bigranularis, и вдруг снова услышала скрип и подвывание качелей — а может, их вообще нет на свете?
И как всегда не вовремя в ее затаенный мир ворвался мамин голос, зовущий к чаю. Неужели уже чай? — подумала Мария. Мы ведь только что обедали, я в этом уверена. Время всегда идет по-разному; иногда день тянется медленно, иногда обыкновенно, а такие дни, как сегодня, пролетают, будто их и вовсе не было… Она сбежала вниз через две ступеньки, перескочила четыре последних и заметила, что дождь кончился. После чая можно снова залезть на дерево.
Спустя полчаса она устроилась на изогнутой ветке, в «кресле». Дерево уже казалось старым другом. Кора была шершавая и теплая, она чувствовала ее спиной через трикотажную футболку, а вокруг свистели и шептались разговорчивые листья. Вскоре к ней присоединилась пара голубей, они уселись поодаль и начали жаловаться друг другу.
Вышло солнце, после дождя наступил яркий сверкающий вечер. Из гостиницы в соседний сад с криком вывалились дети и стали играть в бадминтон через сетку неподалеку от ее дерева. Мария сделалась еще меньше и тише, чем раньше, и внимательно за ними следила. Там было три девочки, чуть младше ее, еще какая-то малышня и мальчик постарше — лет одиннадцати, решила она. Вдруг ее осенило — так ведь это та самая семья с заправочной станции по дороге на Лайм, по крайней мере, возрасты совпадают и в таком же составе; наверное, дети из двух семей. Она заметила, что мальчику стало скучно. Он добродушно поиграл с малышами, потом заспорил с девочками и, наконец, побрел прочь, угрюмо пиная камни вокруг клумбы носком ботинка. Вдруг что-то на дереве привлекло его внимание, и, к немалому смятению Марии, он подошел и, встав точно под ним, поднял голову и стал смотреть сквозь листья. Мария застыла, прижавшись к стволу. Голуби ворковали, монотонно повторяя свои рулады.
Боясь шевельнуться, она, наверное, сжалась так сильно, что нога неожиданно соскользнула с ветки, и Мария шаркнула по коре сандалией; голуби с шумом взлетели, тревожно крича, и спикировал на соседнее дерево, а мальчик, повернув голову в сторону Марии, уставился прямо на нее. Они глядели друг на друга сквозь листья.
— Я сразу понял, что ты здесь сидишь, — сказал он. — Просто притворился, что не замечаю тебя, — хотелось рассмотреть египетских горлиц. Зачем ты их спугнула?
— Я не нарочно, — ответила Мария.
Теперь он с интересом разглядывал дерево.
— Четкое дерево, — одобрил он. — А все остальные — так себе. Ты всегда живешь в этом доме?
— Нет, — ответила Мария.
Ей ужасно захотелось поделиться с ним этим деревом, пригласить его посидеть на нем, но только она решилась заговорить, как сразу смутилась — вот, всегда так: не может она высказать, что хочет, — вечно лепит невпопад, или ее предложение не принимают, а то и просто не слушают.
— Нет, — повторила она.
— А мы только вчера приехали. Кормежка у них тут дрянная, и дают мало. Зато есть цветной телек, так что все о'кей, — заключил мальчик.
Он повернулся и сунул руки в карманы джинсов, собираясь уходить.
— Откуда ты знаешь, что это были египетские горлицы? — в отчаянии выпалила Мария.
— То есть?
— Ну, в смысле не голуби. Я думала, это обыкновенные голуби.
— Ну, конечно, это египетские горлицы, а кто же еще. У лесных голубей полоса на крыле, и воркуют они совсем по-другому.
Он уже побрел прочь.
— До свидания! — крикнула Мария.
Неожиданно ее голос прозвучал так громко, что она покраснела. К счастью, ее скрывали листья.
— Пока, — ответил мальчик и небрежно добавил: — Еще увидимся.
Вдруг он с гиканьем бросился по траве к своим, и Мария услышала, как они кричат:
— Мартин… Давай же, Мартин!
Немного погодя она соскользнула с дерева и вернулась в дом. Там стояла тишина. В кухне тихонько гудел холодильник. Тикали часы. И больше ни звука, лишь изредка из гостиной доносился шорох, когда отец переворачивал страницу газеты. Родители быстро обжились в гостиной. Теперь они сидели у пустого камина на одинаковых стульях с выпуклыми спинками и сиденьями и читали. Мария легла на ковер, по которому шел темный рисунок, и тоже взялась за книгу. Кот декоративно устроился на ручке дивана и смотрел на них.
— Весело же вы проводите отпуск, — заметил он, запуская когти в обивку. — Чем полезным сегодня занималась? Что узнала? Куда ходила? С кем интересным встречалась?
— Я разговаривала с хорошим мальчиком, — ответила Мария и добавила: — Кажется, он мой ровесник.
— Так-так, осваиваемся потихоньку? — отозвался кот. — Надеюсь, он пригласил тебя поиграть с ними?
Мария не ответила.
— Молчишь? — съехидничал кот.
— Мария, — одернула ее миссис Фостер, поднимая глаза, — перестань бормотать. И сгони с дивана этого кота. Он портит обивку своими когтями.
И немного погодя добавила:
— Зачем же ты его из комнаты-то выгнала, беднягу?
— Он сам ушел, — ответила Мария. — Ну, ладно, пойду спать.
Она залезла в ванну, ножки которой были сделаны в форме звериных лап с когтями. Ну и глубина, как ляжешь в нее — ничего не видно, пока снова не сядешь, а уж такой маленькой, как Мария, нужно все время быть на чеку, а то ведь и утонуть недолго. Но ей все равно понравилось. И туалет оказался приятным: коричневое деревянное сиденье, а вокруг фарфорового бачка — розовый венок; такого она, кажется, еще не встречала. Она поняла: в этом доме нет ничего нового. Все обтрепалось от времени и пользования. Дома и у друзей в Лондоне всегда найдешь вещи, купленные месяц назад, год назад. А здесь дерево потрескалось, краска облупилась, обивка истерлась и выцвела. С давних времен здесь жили: X. Д. П., например, нацарапавший на столе свои инициалы. И тот ровесник, наверное, девочка, которая нарисовала окаменелости в книге из библиотеки.
Возвращаясь к себе в комнату, она подумала: а ведь я теперь не одна — у меня появился друг, он уже давно здесь не живет, но он мне помог, подсказал название окаменелости, которую я не знала. «Stomechinus bigranularis», — аккуратно написала она на ярлычке и, поместив его в свою коллекцию, легла в постель и погасила свет.
3. ЧАСЫ И ВЫШИВКА
На кухне к стене кто-то приколол карту города, окаймленного морем, наверное, ее забыл предыдущий жилец, чей отпуск уже закончился, а с ним и отрезок жизни, оставшийся здесь навсегда. Вскоре Мария с ней освоилась. Ей нравились карты. Приятно знать, где ты находишься. И главное, в глубине души она всегда тайно гордилась — вот, мол, сама разобралась. Когда-то давным-давно (хотя не так уж и много времени прошло с тех пор) карты казались ей такими же таинственными, как колонки печатного текста в отцовских газетах, или еще хуже — сложные задачки в школе, над которыми она сидела в ужасе и оцепенении. Ох уж эти карты, опутанные сеткой разноцветных линий — дорог? железных дорог? рек? — кто их разберет, и квадратами — зелеными, голубыми, серыми — эти обозначали что-то другое, и бесконечными названиями. К тому же существовали и сами места — яркие, волнующие, с домами, автобусами, качающимися деревьями, спешащими людьми, и она не могла взять в толк, как же все это совместить. То есть встать перед картой и сказать себе — ага, я здесь, и мне надо сюда, значит, идти нужно (или ехать на машине или на автобусе) туда-то или туда-то. И вот однажды она сама решила эту задачу, оказавшись одна перед уличной картой в торговом центре недалеко от дома; красная стрелка так уверенно показывала: ВЫ ЗДЕСЬ. И вдруг Мария поняла, где она, и знакомые улицы и магазины превратились в линии и надписи и ловко улеглись на карте.
— Не шибко сообразительная, верно? — уколол кот. — Другой бы давно уж смышеловил.
— А я и не хвасталась, — отрезала Мария.
— Взять хотя бы Салли из твоего класса, — продолжал кот, входя во вкус. — Вот это, я понимаю, умница. Все время тянет руку: «Пожалуйста, мисс, я знаю. Пожалуйста, мисс, можно я отвечу?» И пишет славно — вся тетрадка в красных галочках.
Но тут Мария почувствовала, что ей больше не хочется говорить о Салли из класса. Такой хороший день стоял: солнце превратило море в белую сверкающую полосу, поля за домом пестрели лютиками и маргаритками, и, кроме того, ей хотелось спокойно поизучать карту. Не чувствуя к себе должного внимания, кот прошествовал на крыльцо, и Мария вернулась к карте. Пляж, по которому они бродили, находился в Чармуте, это она знала, и за ним — между Чармутом и Лайм-Риджисом — шли скалы: сначала Черный Монах и дальше Церковный Утес. И еще она знала: пришел тот день, когда она начнет все это исследовать — одна, очень медленно, не торопясь, вникая во все подробности и заговаривая со всем приятным, что встретится на пути.
Они отправились на машине в Чармут и, как в первый раз, гуляли по берегу. Чтобы отдохнуть от людей, сказала миссис Фостер, а Мария подумала: чтобы подойти к Черному Монаху; и почему, интересно, он называется Черный, когда он серый, зеленый и золотой. Так она размышляла, гуляя по берегу, а ее мать с пристрастием человека, покупающего дом, выбирала и отвергала места, где можно расположиться на отдых. Наконец хорошее место было выбрано — не ветреное и не затененное, не близко от моря, но и не так далеко, без водорослей и шумных соседей. Миссис Фостер принялась устраиваться поудобнее и определять границы их территории, а Мария, глядя на нее, подумала: вот если бы кто-то, кто не знает про отпуска на море, например пришелец из космоса или доисторический человек, узнал бы, что в определенное время года все собираются на побережье Англии, Шотландии и Уэльса и просто сидят там и смотрят на море, — вот бы он удивился. Он бы, наверное, подумал: странно, зачем они это делают?
— Все в порядке? — спросила миссис Фостер.
— Все в порядке, — ответила Мария и, чуть-чуть помедлив, добавила: — Пойду полазаю.
— М-м-м, — протянула миссис Фостер, открывая книгу.
Мария начала карабкаться по склону, по подножию утеса. Серый грязный склон; посмотрев вверх, она увидела: сухая грязь съезжает с вершины длинными языками, как ледники в учебниках географии. Грязь растрескалась и стала похожа на рыбью чешую, и при каждом шаге земля под ногами вздрагивала, как будто ее глубины были ненадежны. Объявление на автостоянке строго предупреждало: утесы опасны и могут обрушиться в любую минуту. Нет уж, туда я ни за что не полезу, с содроганием подумала Мария, глядя вверх на разрушенные откосы Черного Монаха.
Да, мрачное место. Оно поражало своей двойственностью: древнее и бесплодное, как луна, голое безжизненное пространство грязи и скал, и юное, как новый день, по своей дерзости. Потому что это страна обвалов, подумала Мария. Утесы обрушились когда-то давным-давно, и раскрошенная порода покрылась кустарником, травой, тростником и молодыми деревцами; кое-где ничего еще не успело вырасти, кроме редких дичков-храбрецов, которые высунулись из грязи показать, чего бы они достигли, будь попрочнее их неустойчивый мир.
Дорожка вилась между кустами, через высохшие русла потоков, поросшие шепчущимся тростником. Сад, дикий сад, над ним, словно стены собора, возвышаются пепельные утесы, и повсюду — цветы. Самые простые она узнавала. Вику, амброзию и клевер и такие крошечные желтые, их еще называют яичница с ветчиной, а на самом деле это — лядвенец рогатый. Но большинство она не знала, например, зеленое такое, которого полным-полно в лесу, иногда оно похоже на маленькие сосенки, а иногда на дикий душистый горошек. Она оторвала от него кусочек и продела в петлицу, решив найти его в книге, если оно там есть. Потом сорвала головку одуванчика и дунула на нее, как маленькая: легкие парашютики сорвались и поплыли по ветру, словно душ из сверкающих частиц, бесцельно летящих к морю. Где только они надеются прорасти, подумала Мария. Расточительство. Тебе все время внушают — не трать зря время и электричество и не выбрасывай остатки еды, но природа тратит гораздо больше. Все, что растет и цветет и рождает семена — просто так, ни для чего. Одуванчики. И вязы весной — миллионы миллионов семян. И головастики. И окаменевшие аммониты — наверное, их тоже миллионы миллионов. В морях их было видимо-невидимо. И не успевали они вырасти, как их уже съедали. А тут разговоры о расточительстве.
— Что?
Она обогнула большой куст утесника и лицом к лицу столкнулась с тем, кто стоял на тропинке. Она смутилась, мгновенно поняв, что, по крайней мере, некоторые ее мысли прозвучали вслух. И, что хуже всего, это был мальчик из соседней гостиницы.
— Опять ты за свое! — возмутился он. — И, естественно, снова ненарочно.
— Что ненарочно?
— Птиц спугнула. Здесь сидели две коноплянки.
Он посмотрел на нее с легким раздражением и вдруг, заметив на ней нечто, разозлился уже не на шутку.
— Где ты, черт возьми, ее взяла?
— Кого?
— Чину ниссолию, — сердито ответил мальчик. — Вот глупая.
Ее рука взлетела к поникшим в петлице цветам.
— Эту? Но я не знала, что это.
— Что-что! Очень редкая чина ниссолия, вот что. Здесь же заповедник.
— Я не знала, — печально выдохнула Мария.
Она почувствовала, как чина ниссолия укоризненно горит в петлице ее рубашки.
Мальчик посмотрел на Марию сверху вниз — он был чуть ли не на голову выше и, кажется, смягчился, потому что сказал уже менее сердито:
— Ну ладно, больше так не делай.
И потом, взглянув ей в руку:
— Можно посмотреть твою окаменелость?
Это был кусочек аммонита, не сильно впечатляющий, но только его ей и удалось найти в то утро.
— Супер, — дружелюбно одобрил он.
Затем пошарил у себя в кармане и кое-что вытащил. Мария сразу узнала.
— Stomechinus bigranularis, — уверенно сказала она.
Мальчик раскрыл рот от удивления.
— Что, так называется? — И потом: — Откуда ты знаешь?
— У нас в доме есть книга, — ответила она и добавила, помедлив: — Об окаменелостях.