Наталья ДУРОВА
Труднее всего было перетаскивать шкаф. Как ни плевал на руки, как ни приговаривал дворник Михайло: «Раз, два взяли! Ещё раз взяли», шкаф двигался медленно. Антонина Ивановна встала рядом с Ольгой, и они вдвоём, подталкивая шкаф с одного бока, старались помочь Михайле.
— Да что же это, камни там, что ли? досадовал Михайло. И снованаваливался изо всех сил.
Наконец шкаф с грохотом выкатили в переднюю. Запыхавшиеся и усталые, все пошли отдохнуть. А Ольга, открыв дверь, рассматривала как-то сразу опустевшую комнату. На месте, где стоял шкаф, бледнел не тронутый краской пыльный кусок паркета.
Ольга присела на кровать и, глядя на это пятно, вдруг с необычайной остротой припомнила событие девятилетней давности.
Вот отец вернулся с фронта, и Ольга очень гордилась серой каракулевой папахой, которая красиво сидела на крупной его голове. Гордилась она и плотным, звенящим рядом его наград. Ей правилось ходить по улицам вместе с отцом, и первое время она смущалась, когда встречные военные отдавали отцу честь и он, в свою очередь, подносил правую руку к виску.
Ольга вспомнила и другое: как дрожала эта спокойная, уверенная рука отца, когда мать усаживалась на диване и, чувствуя ласковый взгляд мужа, зло кричала ему:
— Оставьте меня, оставьте меня в покое!..
Но часа через два мать начинала бегать по комнатам и, заглаживая свою вину, делать всем приятное. В эти минуты у неё можно было всё, что угодно, попросить и она, не задумываясь, отдала бы.
Наконец-то они получили эту квартиру и первый раз ехали её осматривать.
— Четыре комнаты, две смежные и две отдельные. Видишь, как у Семёновых, я же говорила!
Мать радостно, шумно хлопотала, а отец пытался вставить своё слово и сказать, что здесь хорошо было бы сделать его кабинет, а там Олюшкину комнату. Мать испуганно взмахнула руками и тотчас рассердилась:
— Ах, не спорь, пожалуйста! Ты всю жизнь со мной споришь. Я знаю, кажется, лучше, что и где должно быть. Предоставь мне распоряжаться квартирой так, как я хочу.
Потом передвигалась и устанавливалась мебель, вешались гардины. В кабинете отца долго мучились с наскоро сколоченной полкой для книг. И когда комнаты стали казаться маленькими и тесными, зато своими, когда в передней накрепко утвердились кухонные запахи, было решено, что всё в порядке.
Ольгино десятилетие справили тогда очень весело. Она пригласила своих новых подруг из школы, в которой теперь училась. Отец так быстро запомнил все имена, как будто не Ольга, а он уже целых две четверти учился в третьем «В». Дни летели незаметно. Вечера были шумными. Ольге нравилось, что отец никогда не уставал после работы. Только изредка у него темнело лицо и около глаз появлялись мешочки, точно после бессонницы.
Однако мать всегда озабоченно спрашивала:
— Как ты себя чувствуешь? И тут же добавляла: Человек не хочет себя беречь, не понимает. Поражаюсь, просто я поражаюсь.
— Оставь, Тоша! Лучше посмотри: у Ольги уже платье выше колец. Не успеешь оглянуться, как невестой станет. А ты, мать, всё у меня не стареешь. — Антонина, а ведь Олюшке и впрямь новую форму пора шить, вступала в разговор бабушка и долго смотрела на Ольгу, точно уже примеряла ей платье.
По субботам собирались гости. Кухня с утра была припудрена мукой. Пахло подгорелыми коржами. Бабушка беспрестанно заглядывала в духовку, а потом следила, чтобы Ольга или отец не испортили «наполеон».
Гости расходились. Отец забирал газеты и шёл к себе. Ольга, уже сонная, упрямо не шла в детскую, с нетерпением прислушиваясь к разговорам матери и бабушки.
— А Семёнова прямо преобразилась в этом зелёном платье. Всё-таки что делают тряпки!
— Да ничего они не делают: каков человек есть, таков и есть. Что она! Всё одно суха, как палка, — категорически заявляла бабушка и вела Ольгу спать.
Иногда Ольга устраивала у себя дома сбор звена. Отец подолгу рассказывал девчонкам о войне и однажды даже про революцию.
Ольга помнит, как он расстроился, когда она отказалась делать отрядный альбом только потому, что её опять не выбрали звеньевой.
— Они мне все завидуют, что вот ты, папка, такой у меня…
— Тебе никто не завидует. Отец отцом, а ты сама должна быть Олей, которой подруги верят и которая способна подавать им пример. Я знаю, ты скажешь: «Проповеди, папка», но ведь ты в седьмом классе. Ты почти взрослая, пойми это.
Отец устало откинулся на спинку кресла, а Ольга долго и капризно оправдывалась.
Потом перед ужином, потрепав Ольгу по плечу, он грустно улыбнулся:
— Как ты похожа на мать!
Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:
— Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь моей.
Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки жёлтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.
Ольга торопилась. Во дворе у подъезда толпился народ.
— Что случилось?! Да что вы! Разрыв сердца?
Старушка лифтёрша, открывая Ольге лифт, почему-то заплакала.
Ольга по-прежнему ходила в школу. При ней ребята в классе как-то притихали, на неё то и дело оглядывались, а она безразлично смотрела на доску и ничего не видела и не слышала. Девочки говорили с ней осторожно.
К ноябрьским праздникам в школе готовился концерт, и когда Лида Грукина из девятого «А» предложила Ольге что-нибудь сыграть, кто-то из девочек её одёрнул. Ольга даже слышала, как за спиной зашептались:
— Ты что?! У неё же горе. Папа умер.
Грукина покраснела и, неловко взяв Ольгу за руку, пробормотала:
— Прости, пожалуйста! Я не знала.
И оттого, что её все жалели, Ольге частенько хотелось плакать. Она уходила с уроков.
Однажды Ольга прибежала из школы и, заливаясь слезами, рассказала матери и бабушке про комсомольское собрание.
— «Тряпка ты, Оля! кричали товарищи. В руки взять себя не можешь.
Бывает горе. Но нужно же быть мужественной…»
Если так говорили, значит правильно: распустились вы с матерью. Вот Дмитрия нет. Унял бы сразу, бабушка сердито хлопнула дверью.
«Странная она, подумала Ольга. Ведь, конечно же, переживает, но всё как-то иначе, угрюмо, без слёз… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Опа недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жёсткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.
Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.
А у Ольги всё по-другому. В школе двойки да тройки. И её это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдёт в девятый класс.
И вот пятый год без отца…
В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.
— Ну, в этой комнате, кажется, всё. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идём, идём, а то простудишься.
— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?
Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.
— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаём комнаты…
Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.
В передней появилась плетёная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.
Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.
Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать тёмные силуэты деревьев.
Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.
— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.
— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?
Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, её заменила пустота, в которой теперь всё выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.
Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздражённости. Хотелось чего-то другого. Но всё, за что бы Ольга ни бралась, валилось из рук. Она решила засесть за зубрёжку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учёба не шла в голову, а третий год проваливать приёмные экзамены было совестно.
Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:
— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!
— Оставь, мама! Ольга вплотную подошла к матери, обняла её за плечи и прижала к себе.
Всё лучше, чем бабушке быть лифтёршей!
Когда домоуправ грубо и нетактично предложение устроить бабушку лифтёршей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись её щеки и как она одним дыханием произнесла:
— Матери моего мужа лифтёршей? Да вы с ума сошли!
Людям хочешь лучше сделать, а они вон ещё оскорбляются. Как хотите! домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было, чтобы уйти.
— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо её только болезненно сморщилось. Может быть, что-нибудь другое?
— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!
Ольге захотелось немедленно выгнать домоупраиа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.
Тот потёр лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:
— Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.
— Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…
— Ну что, ба? Как? обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.
— Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Весёлый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеётся. «Весь мой багаж, говорит, это вот друг портфелюга». Зато у этих вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!
Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.
— Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тёма, сын мой, чаю захотел, а я ещё не распаковалась, она несмело произнесла это, не зная, к кому из трёх женщин обратиться.
— Сейчас, сейчас, бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула её жиличке. Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семёновна!
Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.
«Началось!» подумала Ольга, глядя на неё.
Чаёвничала одна бабушка.
В квартире всё время было шумно. Утром Ольгу будило ешё ленивое от сна позёвывание матери, шарканье домашних туфель, и она, злая и невыспавшаяся, вставала и шла умываться. Завтракали втроём. Мать не спускала глаз с Ольги, и девушку начинал раздражать её пристальный взгляд. Она знала, что матери грустно смотреть на неё, теперь неряшливо и как-то серо одетую. Ольга видела, как тускнели глаза матери, когда перед праздником она вновь и вновь обводила взглядом комнату, выискивая, что бы ещё отнести в комиссионный.
Расставаться с вещами ей всегда было жаль. Пенсию, которую получали за отца, Антонина Ивановна приберегала. Она всегда ругалась с бабушкой, когда та говорила:
— Попомнишь моё слово, Антонина. Висеть нам в списке. Мне-то что! Ты же сама первая расквасишься.
— Жильцы… начинала мать.
Жильцы жильцами. Тебе за три месяца было уплочено? Было. Ну и вот. Ещё две недели они могут жить, а потом уж и деньги. А за квартиру, как ни крутись, как ни вертись, платить завтра нужно. Последний день. Д-да… тянула своё бабушка, и мать скрепя сердце отдавала ей деньги.
После таких бурных сцен мать старалась ни с кем не разговаривать. Она отправлялась в поликлинику. У неё в последнее время выработалась привычка ходить по врачам, с удовольствием выслушивать их консультации и получать узкие полоски рецептов. Дома она всем их показывала, приходила в ужас от своих болезней и с трепетом рассматривала мудрёные латинские названия, но никогда не хотела получать по ним лекарства, считая это ненужной роскошью. Она довольствовалась плоскими тюбиками пирамеина, купленными за аптечным прилавком, где у каждого лекарства была своя этикетка и твёрдая стоимость. Рецепты Антонина Ивановна копила так же аккуратно и бережно, как когда-то санаторные книжки. При каждом удобном случае она старалась затянуть к себе жиличку и, разбирая гардероб, поплакать при ней. Но потом ей стало казаться, что жиличка чересчур черства, и она начинала сердиться.
— Вы не думайте. Да-да, это всё не так-то просто добывалось.
С ней никто не спорил. Действительно, ведь раньше, когда мать следила за собой, она не была такой невзрачной, как сейчас. А может быть, потому, что был жив отец?
Собираясь к врачу, мать достала старый пляжный сарафан, и Ольга видела, как быстро заработали ножницами и иглой её нервные пальцы. И вот как ни в чём не бывало она надевала новую нарядную кофту.
— Как по-твоему? На мой взгляд, очень мило. Я только что подумала, что бабушка зря продала твою коричневую юбку, а то с фисташковым платьем её можно было бы вполне скомбинировать. Как я не догадалась раньше? Даже обидно. Оленька, я вернусь очень скоро. Бабушка придёт, скажи ей, чтобы она подумала об уборке.
Мать закрыла за собой дверь. Ольга побродила по квартире и, взяв старые, потрёпанные, ещё школьные учебпики по истории, стала зубрить. Даты путались, учить было лень.
В дверь постучал Гаглоев и, вызвав Ольгу, долго и смущённо объяснял, что приехал его друг и необходимо его устроить, им вдвоём будет очень удобно, а если там неустойка какая в плате, то об этом можно договориться.
Ольге было неприятно, что он заговорил с ней о деньгах. И она, пожав плечами, сказала:
— Пожалуйста, что вы спрашиваете? Конечно, можно.
Гаглоев прошёл к себе. А Ольге вдруг захотелось что-то сделать.
«Уберу», подумала она и, надев старый бабушкин передник, принялась за уборку. Вскоре пришел гаглоевский друг. Дверь ему открыла Ольга. И тотчас ей стало как-то неловко.
«Наверно, за домработницу принял. Ничего, я ему покажу, какая я домработница».
Она решила разодеться и постучать к Гаглоеву. Но не прошло и минуты, как ей показалось всё это мелким и глупым. Она забралась на тахту. Хотелось, пока одна, закрыв глаза, помечтать. Раньше это так здорово получалось, легко и ясно. То можно было себя увидеть в забрызганной извёсткой спецовке, где-то высоко на лесах какой-нибудь стройки. Или Ольга была в строгом костюме, ровная и спокойная среди шумной ватаги студентов. Но теперь даже и мечты не удавались. Стоило только вспомнить, что ты до сих пор состоишь на комсомольском учёте в школьной организации…
Ольга даже и не заметила, как пришла мать..
— Чьё это пальто висит в передней? У кого-нибудь гости? Бабушка до сих пор не пришла? А кто убирал? не переставая задавать вопросы, мать сняла пальто, встряхнула лисицу и аккуратно повесила её на стул просыхать.