— Я ж выполнял приказ.
— Лучше б ты лопнул от усердия!
— Неправильно гутаришь. Выполнить приказ — святое дело! У нас принято: батька сказал — умри, значит, помереть должен. Тут для меня батя — любой командир. Да и не дотумкал я, что лейтенант горячку спорет. Я ж давно понял, для чего вы по кустам хороводитесь. Тренируешься? Уроков Костюхина тебе мало?
— Он ленив, зажирел, и не пойму: или многого не умеет, или не хочет показать. Скоро соревнования. Постараешься взять реванш?
— Слова такого не знаю, догадываюсь. Силы у меня больше, а ты верток. Дожму я тебя, Володька.
— Давай, Боцман, давай, только пупок не надорви! — Донсков ударил Корота по плечу. — Службист ты и, кажется, выскочка! Рыжие любят сколачивать карьеришку… А с Борькой вот плохо.
— Чего?
— Не твое дело! Веди в санчасть.
Начало испытаний
Шаг в сторону
Самолет заморгал огоньками: «Отцепляйся!». Донсков дернул кольцо буксирного замка, и планер словно остановился в небе. Ушел к земле утробный звук двигателя. Внизу неяркие фонари посадочной полоски.
Разворот.
Теперь по заданию надо выключить консольные огни и освещение кабины убрать до самого малого. Донсков повернул колесико реостата.
Прямо в лицо светит желтый месяц, выбеливает нос планера, лобовые кромки длинных крыльев. Глаза привыкают к небу. Оно уже не черное, на густо-синем экране играют тени. Беспорядочно бегут причудливые облака, закрывают на мгновение глазастые звезды, и как бы подмигивают далекие загадочные планеты.
А ближе всех тонкая, согнутая пружина луны. Можно ухватиться за кончик, покачаться. Только опять закрывает «е большое неторопливое облако и медленно наполняется серебристым светом. Кажется, висишь под ним тихо, как парящая птица. Океан… Пацаном Володя Донсков мечтал прорываться сквозь штормы, в компании отчаянных татуированных парней брать на абордаж неприятельские корветы, поднимать свой флаг на реях побежденных судов. Мечту навеяли книги, читанные запоем и без разбора. Но однажды он спросил отца: «А куда все время плывут облака?» Оказалось, что жизнь неба таинственна, люди, покоряющие пятый океан, умны и дерзновенны, они, как и моряки, прокладывают путь по звездам, но они ближе к ним. Люди — птицы… И постепенно сплавились в мальчишеских думах парус и крылья.
Второй разворот.
Теперь облака плывут на планер. Рожденные морским бризом, горной вершиной или крестьянской пашней, все они разные, непохожие, как судьбы людей. И если у каждого человека есть своя звезда, то в облачке должна быть частица души пилота. Донсков помнит белое, мягкое, как пух бабьего лета, облако. К нему он запускал свой первый змей. С тем облаком уплыло детство. Потом приплыло синее облако. Он любовался им, подолгу ожидая, когда ветер вынет его из крутых прокопченных туч, ловил его в куржавой наледи Волги, терпеливо ждал, когда облако высветлится солнцем.
Он догнал синее облако в гондоле учебного аэростата. Догнал, не почувствовав свободы полета. Аэронавт — пленник неба, а не его хозяин. Нестись по воле воздушного потока, подниматься и опускаться по капризу температур, садиться там, где не хочешь, — незавидная доля. Но по молодости ему не положены были крылья, и помощником аэронавта он прилипал к тучам, травил газ из шара, уходя от молний к земле, сбрасывал балласт, чтобы с землей не столкнуться. Третий разворот.
И вот смутное небо сороковых годов. Снились черные облака, замешенные на выплаканных слезах людей, мерещилась на лобовом стекле спираль прицела, узились глаза. Явь была прозаичней: неполных семнадцать! Значит, гонят тебя из военкомата, закрыты двери летных училищ — жди, жди, жди! Он не стал ждать, а приписал в метриках несколько месяцев. Получил штурвал и крылья, но без мотора. Четвертый разворот.
Летчики смеются: «Курица не птица, планерист не летчик!» Или, скромно потупившись, загадывают, пряча усмешку: «Не летчик, а летает, не собака, а на привязи. Кто?» А старший лейтенант Костюхин на подметках сапог рисует изображение планера, таким образом попирая достоинство планеристов. И в чем-то они правы. Какой же ты пилот, если не по своей воле возносишься к облакам, если не от тебя зависит полет крылатого аппарата, если ты в вечном плену гравитации? Сможешь ли разить врага на беспомощном планере? Чем отличается планерист от аэронавта? Только выбором направления. А как его выбрать правильно? Пора выравнивать планер.
Над ним, где-то в стратосфере, появились светящиеся облака. Легкие, как тени, они сгустятся, засветятся жемчужно-серебристым светом. «Из чего они состоят? — ломают головы ученые. — Из скопления космической пыли или частиц воды?» Пожалуй, из пыли метеоров. Многое, красивое и удивительное, создает вода. Радугу или море, например. Но красят море не только струи, играющие со светом, а и могучие волны. Серебристые облака имеют блеск металла, волны похожи на свинцовые глыбы. И там и там — крепь. Так и настоящий человек красив не лицом…
Беспорядочные мысли одолевали Донскова, но не мешали точно пилотировать планер. Приближались посадочные костры. Лизнуть бы поле прожектором, но по заданию нельзя. Донсков потянул на себя штурвал и почувствовал касание земли. Импульсное торможение замедляло бег планера. Легкий клевок — остановка. Пока подойдет трактор, есть время посидеть в кабине, посмотреть с аэродромной горы на город.
Немецкие стратеги планировали захватить Саратов 10 августа 1942 года и просчитались — сейчас сентябрь. С тринадцатого они штурмуют последний оборонительный обвод Сталинграда, рвутся в город. А Саратов громят с воздуха, пытаются разрушить мост через Волгу, перерезать артерии сталинградцам. Только не получается.
А город не спит. Где-то там, на Шелковичной улице, и его дом, мать, ждущая весточки с фронта, крошечная сестренка Майка. Отец почему-то долго не пишет. Где ты, папа?
Послышалось фырчание старого «фордзона». На этом тракторе, собранном курсантами из железного лома, фордзоновским был только капот, чудом не сгнивший на свалке. Но он давал право веселым планеристам частенько припевать:
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До ангара ты нас прокати…
Выбрасывая искры из выхлопной трубы, трактор пятился к планеру. Задняя фара пучком света уперлась в буксирный замок.
— Э-ге-ге-гей, Володька, вылазь, цепляй трос! — закричал дежурный «Петруша» Корот.
Ночным полетом Владимира Донскова начались трехдневные соревнования планеристов. Мысль провести соревнования вместо инспекторского смотра подал Маркин. «Для предстоящей операции нам нужно отобрать всего несколько человек. По-настоящему лучших все-таки выявит соревнование, а не общий смотр, — сказал он. — При смотрах мы видим только бойца, а здесь громко застучит сердце комсомолии, появятся задор и молодое упрямство!» С комиссаром согласился полковник Стариков, и члены комиссии по проверке боевой подготовки превратились в спортивных судей.
Судьи знали дело и были необыкновенно придирчивы. Уже под утро закончились полеты на точность приземления груженых планеров по кострам, и лейтенант Дулатов узнал, что никто из его группы не вошел в пятерку лидеров. Он прорвался в кабинет Маркина, хотел заявить протест, но его вежливо выставили в коридор, где он попался на глаза комсоргу школы, и тот дал прочитать ему только что принятое решение комитета:
«Комсомольцам, показавшим очень низкие результаты, предложить временно снять с гимнастерок значки Ленинского комсомола. Решение теряет силу, если отмеченные товарищи достигнут хороших результатов на следующем этапе соревнований».
По этому поводу экстренно выпущенная стенная газета «На абордаж!» приспустила траурный флаг с надписью: «Вы опять оскандалились, «корсары»!» Правда, в отдельной заметке, подписанной всеми членами комсомольского бюро, выражалась надежда, что питомцы лейтенанта не подведут организацию на стрельбах из трофейного и старого оружия. И вот песчаная осыпь обрыва Соколовой горы, уставленная фанерными силуэтами немецких солдат. Из-под черных касок, похожих на ночные горшки, смотрят искаженные злобой рожи, а чуть выше полоски, изображающей ремень, белый кружок мишени. В эти кружки нацелены стволы пулеметов.
— Огонь!
Не торопясь, деловито старшина Корот жмет гашетки «максима», и на осыпи, за черной каской фанерного солдата, вспухают и сразу опадают песчаные холмики. Стук пулемета, пламя на его рыльце, мерцающий след пулевой трассы всколыхнули память Корота. «Получай, сволочь! Глотай, поганый Вьюн!» — шепчут его белые губы.
— Три! — кричит судья справа. Это значит — из пяти полновесных очков уже отняты два за длинную очередь. Судья слева молчит: он не увидел нарушений в изготовке к стрельбе. Зато из окопа перед мишенями поднимается щит, на котором сиротливо чернеет единичка. Всего одно поражение цели!
Корот встает сначала на колени и, чуть повернув налитую кровью шею, прикрывая рыжими ресницами виноватинку в глазах, исподтишка смотрит на Дулатова, нервно вышагивающего за линией подготовки. Дулатов демонстративно отворачивается и долго рассматривает город, задернутый прозрачным маревом.
— Дук-дук-дук, — стучит «гочкис» в руках Бориса Романовского. Из середины мишени летит щепа. Простым глазом видны пробоины на темной фанере.
— В пупок! — восторженно кричит стрелок и испуганно зажимает рот ладонью. Но поздно. Несмотря на снайперскую стрельбу, судьи снимают с Романовского пять баллов за плохую дисциплину.
У Владимира Донскова на огневом рубеже заел немецкий МГ-34.
— Устранить неисправность! — приказывает судья.
Всего четыре движения руками. Носовой платок скользит по вынутому затвору. Просматривается гнездо. Причина найдена: затвор упирался в камешек, попавший туда, конечно, «случайно». Судьи довольно улыбаются и за быстрое устранение задержки добавляют четыре очка призовых. Не пропадают у них улыбки и после стрельбы.
Когда отстрелялись из «виккерса» и отечественного ПТР по силуэту танка, лейтенант Дулатов уже не бегал и не кусал ногти. На лице появилось и застыло до конца стрельб независимое выражение: дескать, знай наших!
«Корсары» по сумме очков уже подпирали «чкаловцев» — лидеров соревнования. И тем досаднее был «ноль», полученный Коротом и Донсковым на гонке преследования.
Корот на большой скорости вел «хорьх», а Донсков должен был из окна автомашины поразить автоматным огнем появляющиеся мишени. Трасса «преследования» извивалась по берегу Волги. «Хорьх» то буксовал в мокром песке, то резал колесами воду мелких заливчиков и поднимал фонтаны брызг. Донсков трясся на заднем сиденье, сжимая в руках взведенный ППШ. Он до боли в глазах всматривался в пролетающие за бортом кусты; кусты прыгали вверх и вниз, сливались в сплошную серую ленту, разрывались, и тогда мелькали желтые куски обрывистого берега.
— Не гони, — попросил Донсков.
— Скорость заданная! — возразил Корот, но все-таки немного сбросил газ, и Донсков увидел над кустом бересклета белый щит. Он высунул ажурный ствол автомата из окна, сблизил пляшущую мушку с белым пятном, и тут брызги из-под колес хлестнули по лицу. Автомат ойкнул одиночным выстрелом и замолк. Зато уж Донсков отвел душу на сконфуженном Короте.
К следующим мишеням Корот подвел автомашину почти вплотную, рискуя выворотить колеса на береговых каменистых увалах. Но наблюдающие разгадали уловку экипажа и показали мишени всего на две-три секунды. Автоматные пули срезали только несколько веточек.
— Мазила! — пробасил Корот и смачно сплюнул за борт.
Последняя надежда вырваться вперед оставалась в многоборье, которое начал юркий маленький курсант по прозвищу Муха. Он преодолел штурмовую полосу быстрее всех. Чувствуя за спиной дыхание длинноногого верзилы, казалось, готов был выпрыгнуть из обмундирования. Верзила уже настигал. Малыша выручил бум: соперник свалился с бревна, видно, ушибся и безнадежно отстал. Муха, истратив силы, не мог перемахнуть яму с водой. Он спрыгнул в нее, ткнувшись руками в донный ил, на коленях выполз, и мокрый, весь в желтой глине, но с улыбкой до ушей, хлопнул по плечу дежурившего у ямы Корота.
С винтовкой наперевес Корот рванулся к подвешенным чучелам. Два проткнул штыком, а третье долбанул прикладом так, что оно сорвалось с веревки. И опять с губ слетело имя «Вьюн», перемешанное с ругательствами. Корот огромными прыжками проскакал стометровку, чуть не свалил Донскова, сидевшего у развернутой полевой радиостанции, выпалил:
— Третья плита. Сюрприз. Толовые шашки. Взопрел, бисова мать!
Донсков мягко положил руку на телеграфный ключ, и слова Корота, кроме последних трех, полетели в эфир в виде точек и тире.
За двадцать километров от аэродрома, на берегу реки Курдюм, радиограмму принял сам лейтенант Дулатов и приказал Романовскому:
— Найти плиту номер три. Подорвать толовым зарядом. Внимание — сюрприз!
Борис Романовский взял сумку с толом, на карте нашел ориентир № 3, по стрелке ручного компаса определил направление. Он бежал через тальник, потом пересек поляну, заросшую серой колючкой, и у старого пня нашел плиту. Сел на пень отдышаться. Отдувался и приглядывался, что же за сюрприз?
Между двух квадратных железобетонных пластин зажат стальной лист трехмиллиметровой толщины. Комбинированная плита не лежит, а стоит, подваженная куском водопроводной трубы. Значит, заряд должен быть подвесной. Романовский на глаз определил толщину железобетонных пластин, кроме того, учел и маленькую хитрость готовивших «сюрприз»: между пластинами и стальным листом оставлен зазор. Если рассчитать заряд на плотное прилегание, то после взрыва одна из пластин отпадет, но останется целой.
Через несколько минут бруски тола, прикрученные бечевой, плотно прилипли к центру плиты. Романовский достал из кармана медный детонатор и моток бикфордова шнура.
Из кустов ивняка вышел младший лейтенант — сапер, приглашенный в судьи от десантников.
— Не торопитесь! — Он проверил заряд, заглянул в записную книжку, благосклонно кивнул: — Расчет вы произвели в уме? Молодец! Рвите!
После взрыва «сюрприз» лежал на земле с приличной дыркой.
Эстафета продвинула группу лейтенанта Дулатова на второе место. Финал личного первенства в борьбе без оружия проводился в спортивном зале. Немногочисленные зрители из курсантов, окончивших соревнования, расположились вокруг мат-ковра. На низкой скамеечке у шведской стенки стояли кубки: серебряный и синий, с гербом Советского Союза на эмалированном боку. Этот приз учредил комитет комсомола.
На ковер вышли давние соперники — Корот и Донсков. Судил схватку их тренер, старший лейтенант Костюхин. Заложив руки за спину, он ходил около мат-ковра. Вот он поднял руку и щелкнул пальцами.
Борцы сошлись на середине ковра и пожали друг другу руки.
— Начали! — Костюхин поправил на шее шнурок со свистком.
Напряженные руки Донскова и Корота сплелись…
В самый разгар борьбы в зал вошли полковник Стариков и Маркин. Они уселись на скамейку под шведской стенкой и тихо продолжали какой-то ранее начатый разговор.
— Очко! — выкрикнул Костюхин, показывая на Корота.
Борец за удачно выполненный бросок через бедро получил очко, и возглас судьи вызвал на его широком красном лице торжествующую улыбку. Он не успел прижать к ковру вскочившего Донскова и теперь старался захватить его в замок сильных рук. Корот шел на противника, согнув спину, растопырив длинные руки. Спокойные до равнодушия глаза Донскова ему не нравились. Сколько раз прежде он не успевал предупредить молниеносного действия и оказывался побежденным. Короту всегда не хватало доли секунды, и поражение от физически более слабого противника вызывало горькую досаду.
Сегодня Донсков проигрывал. Приход Старикова и Маркина обострил схватку. Хотя объятия Донскова и причиняли Короту боль, он упорно шел на захваты, стараясь навязать силовую борьбу. В тренировочных схватках разрешалось все, кроме приемов джиу-джитсу и каратэ, наносящих мгновенно травмы.
Вот Корот все же поймал мелькнувший зайчик в серых глазах противника и опередил его. Левую руку Донскова, скользнувшую к предплечью, перехватили крючковатые пальцы Корота, удачно вывернули, и с криком «га!» он всем корпусом рванул ее вниз. Донсков грудью ударился о ковер, судорожно разбросал в стороны ноги.