Поддувало надулся:
— Мне до кота Васьки мало дела. Вот себе бы я печку сложил, чтобы меня грела.
— А я бы такую, чтобы кормила меня хорошо, — размечтался пузатый Шесток.
Нашли они печника, рыжего Лисовина. Взял он их в ученики — месят глину, подают кирпичи. Лисовин всех троих мастерству обучил.
Сложил Поддувало печь большую, чтоб было где лечь. Бросил охапку березовых дров.
— Погреюсь, поваляюсь, сейчас будет тепло.
Ждет он, ждет. Да не тут-то было. То ли не нагрелась печка, то ли уже остыла. Холодным-холодна. Лисовин подошел, посмотрел, сказал:
— В хозяина печка. За дело ты брался зря.
Рассердился Поддувало и развалил печь на кирпичи.
Шесток свою печку ладил, каждый кирпичик гладил.
— Моя мастерица-печка будет кашу варить, ничего не выкипит, не подгорит.
Пузатая вышла печка. Сунул в нее Шесток котелок с кашей гречневой. Булькает каша, преет. Только каша поспела, печка — хвать! Весь горшок себе в пасть опрокинула. Что в нее ни поставят: калач ли, пирог ли — все обжора пузатая слопает. Схватил Шесток свой горшок и убежал.
И у Вьюшки вышла печка в хозяина, маленькая, чумазая, над трубой дымок кудрявый, собой неказистая. А разгорелась мигом и пошла в Котоваськино. Едва успел Вьюшка шмыгнуть в свою дверку. Шагает печка быстро, метет за ней метелица. Пришла она в село, вот и Васькин дом. А из трубы дым валит! Вьюшка свою дверку приоткрыл:
— Печка-то Васькина — дома! Вернулась. Ну ничего, моя и здесь пригодится, на улице. Вставай, печурка, на углу.
Печка встала. На всю Проточную запахло кашей, сухарями. Собаки набежали:
— Нам бы по сухарику.
Воробьи налетели, просят:
— А нам бы каши просовой.
Прибежал и щенок Заплатка:
— Я только погрею лапы.
Целый день подбрасывает Вьюшка в печку дрова. Всех накормил, всех обогрел. Дело к вечеру. Выгреб он золу, закрыл трубу. Видит, Шесток с Поддувалом выходят из Васькиных ворот.
— Не пустил нас кот Васька. Сказал — без нас управится.
— Что же, живите, шесток с поддувалом свободны.
Улегся Шесток на теплый шесток, в поддувале свернулся калачиком Поддувало. И захрапели, как бывало…
ДОЖДИК ДУДАРИК
На задворках, в сарае, где крыша худая, семь братьев-дождиков жили. Исправно все семеро людям служили. Первый брат — Проливень — наливал в бочки воду, второй брат — Косой — поливал огороды, третий — Ситничек — грибы ситом сеял, четвертого звали Окатный. Окатывал он ребят с головы и до пят. Пятый брат — Спорый — бегал в леса и горы, приносил прохлады жбаны полные. Дождик Бусый по капле поил птенцов желтопузых.
Седьмой брат, самый маленький, на дудке играл. Его звали Дударик. Спрячется Дударик под дырявым кувшином и играет на дудке камышиной. Все его слушают, а кто играет — не знают. Знают только ребята, что засыпают под его песенку. А еще знают скворчата в скворечнике. Горох, морковка да репа на грядках, да огурцы в огуречнике.
Но вот скворчата превратились в скворцов. На огородах полно огурцов, репы, морковки. То-то ребятам раздолье!
Взрослые говорят:
— Не уродилось бы ничего, если бы не было дождя.
Вот и пришли ребята к старому сараю.
— Братья-дожди, мы вас приглашаем. Хотим угостить вас киселем.
На пир братья пришли всемером. Растерялись ребята:
— Где мы столько посуды добудем?
— Ничего, — отвечают братья-дожди, — мы со своей посудой.
Стали гости кисель хлебать: Проливень из бочки, Косой дождь из ведра с лейкой.
Просит Спорый дождик:
— Мне полный жбан налейте!
Дождик Окатный не отстает от брата:
— Вот мой ушат. Я пью кисель ушатами.
Братец Ситник наливает ситом. Ест и хвалит:
— До чего же сытно!
Дождику Бусому поднесли кисель в кувшине. А младшему — Дударику — налили в дудку камышиную, а больше киселя не осталось…
Прошел август месяц. Стали братья-дожди собираться в дорогу.
— Пора нам уезжать вместе с дядей Громом.
Запряг телегу дядя Гром. Уселись в нее дожди со своим добром. Ситник — с ситом. Спорый — с ушатом, Проливень — с бочкой большой, с лейкой — дождик Косой, Бусый — с кувшином, Окатный — с ведром. Тронул телегу дядя Гром.
Бежит, догоняет ее Дударик:
— Меня забыли! Меня не позвали!
Заворчал дядя Гром:
— И этот не пустой, а с добром! Для твоей дудки нет на телеге места. Кони с места не сдвинутся. Но! Едем!
Сколько ехал, столько и плакал по дороге Дударик. Только вдруг догоняет телегу Журавлик, а в клюве — дудочка камышовая.
— Я до теплых краев ее донесу. Она не тяжелая.
…Весной, когда из теплых краев домой собирались, не взяли с собой Дударика.
— Для тебя на телеге нет места.
Братья домой не одни собираются: каждый — с невестой. А невесты у братьев — радуги. И у каждой сундук с нарядами.
Вернулись домой братья-дожди, за работу принялись. Льют ушатами, бочками, лейками воду, да только ничего не растет в огородах. Вот незадача! Ни гороха с морковкой, ни репки… Хоть плачь. Приуныли ребята, галдят целый день голодные скворчата в скворечнике. Не алеют среди гряд маки, пусто в гряде огуречной…
Братья-дожди чешут в затылках, наряды жен-радуг их не веселят.
— Эх, не видать нам нынче киселя!
Собрались и пошли к журавлям.
— Где тут у вас журавлик, что с нашим младшим дружил? Он летел за нами следом с его дудкой камышиной.
Вышел журавлик.
— Это я. Я за Дудариком слетаю.
Неделю не было его. А через неделю все увидели: летит верхом на журавле маленький Дударик. Обнял руками шею журавлиную, лежит и дудит в дудку камышиную.
Морковка, горох, что в земле крепко спали, сразу проснулись:
— Слышите, Дударик!
Опустил на землю Дударика Журавлик. Хотел тот спрятаться под кувшин, да кувшин занят. Дождик Бусый из него поит скворчат. Сел Дударик играть в палисаднике, все его и увидали.
— Так вот кто на дудке играл! Играй, играй, пусть братья твои пока помолчат!
Вот и играл Дударик, когда его просили. Под песенки дневные горох, морковь да репка росли. Под песенки ночные — ребята и огурцы.
Август пришел. В старом сарае братья-дожди на пир собрались с женами-радугами вместе. Малыша Дударика посадили на почетное место. Таз киселя ему налили, дудку-камышинку цветами перевили.
КОНЕК КОВЫЛЕК
Жил в деревне пастушонок Тимоша. Кнут да пастушья сумка — ничего у него больше не было. А коров ему дали пасти целое стадо. Бегает за ними Тимоша с утра и до поздней ночи. И мечтает он:
— Был бы у меня конь! То ли дело! Не надо вязнуть по колено в грязи и по жаре плестись. Когда б захотел, всегда искупался. А пешком не дойти до речки, не добраться.
Однажды в жаркий полдень брел Тимоша за своими коровами и так ему искупаться захотелось — нет мочи! Оставил он коров в березняке, в лесочке, а сам направился к речке. Шел сначала лесной дорогой, потом полевой тропинкой. Она его на луг и вывела. А на лугу, куда ни взгляни, ходит под ветром серебристый ковыль. И жара! Хуже, чем на дороге.
Сморило Тимошу. Только сквозь сон слышит он чьи-то голоса и звон. Глаза открыл — слышно отчетливей прежнего:
Бом-Бом!
Железо куем. Железо.
Огонь в кузне жарок.
Искры горячи.
Скуют кузнецы
Замки и ключи.
Выйдет и крыша
Покрыть новый дом.
Бом! Бом!
А другие молоточки бьют потоньше и позвонче.
Бом! По золоту бьем!
Куем, в шнуры вяжем
Золотую пряжу.
Плющим и тянем,
Пока не устанем.
Нам вовсе не лень
Золотую витую
Тянуть канитель.
Присмотрелся Тимоша: в ковыле кузни дымят, каждая не больше гриба. В открытые двери видать: кузнецы машут молотами, огонь пылает в горнах. Ага! Вот почему здесь такая жара.
Встал Тимоша, пригладил волосы, рубашку одернул.
— Здравствуйте, добрые люди! Вы кто будете?
Отвечает ему чумазый кузнец:
— Здесь город Ковыли. А мы ковали. Кузнецы, по-вашему. Наша улица зовется Кузнечная. А рядом Горшечная. Там гончары лепят горшки да обжигают. За ней Стекольная. Там тоже, как водится, без печей не обходится. Потому и жарища. А ты как, пастушок, сюда забрел? Корову ищешь?
— Искупаться хотел.
— Искупаться бы не мешало. Да невпроворот работы. То куешь кочергу, то навес на ворота. А нашим швеям иголки давай — шить золотой канителью.
— А на что она, канитель?
— Расшивать закаты да рассветы.
Кузнец снова взялся за молот.
Тимоша приметил: рубаха у него мокра от пота.
— Да, — говорит, — тяжелая у вас работа.
Кузнец отхлебнул из кувшина квасу.
— У нас что? У стеклодувов вот жара так жара — нету спасу. Работы не меньше, и она труднее, потому что мельче.
— А что они делают?
— Росу выдувают. Из радуг. Каждый день подавай новую, да две перемены, утреннюю и вечернюю. А если помочь мне хочешь, — принеси воды с речки — умыться.
Дал кузнец ведро. А оно с наперсток. Вздохнул Тимоша:
— Не привык я ходить с таким ведром.
И в свою деревню пошел. Обратно с ведром еле добрел.
Хороша водица в речке. Да не пришлось Тимоше долго купаться. У кузницы весь ковыльный народ собрался. Здесь и чумазые кузнецы, и гончары, их не чище, стекольщики, и лудильщики, и веселые золотошвеи с косами, будто из золотой канители. Все просят:
— Полей из ведра, Тимоша! До речки нам долго идти, очень уж мы мелки.
Наклонил Тимоша ведро, все встали под него, смеются, толкаются:
— В такую жарищу дождик — золота дороже. Очень нам твой дождик нравится!
Оставили пастушонка обедать. Тимоша холодной простокваши отведал, выпил пять кувшинов квасу.
Да вдруг засобирался:
— Коровы разбредутся — потом не собрать.
Хозяева приглашают:
— Приходи опять!
— Не обещаю. Очень уж далеко. Вот если б был у меня конь…
— Сюда нельзя на коне! — заволновались хозяева. — Стопчет тут он у нас все. Конь большой, а мы маленькие.
А кузнецы друг дружку толкнули:
— Ничего. Был бы конь, мы его, как надо, подкуем.
…Приходит Тимоша в березняк — а коров-то и нет! Только глубокой ночью собрал он стадо, когда в деревне все уже спали.
А ему не спится. Месяц смотрит в окно из-за туч. Протянулся от месяца серебряный луч. А по лучу бежит конек. Мал, да видно, на ногу легок, серебристой масти. Вместе с лучом и вошел в окно:
— Тимоша, здравствуй! Ты хотел коня? Вот и я, конек Ковылек. Подкован ветром, легче меня нету. И по лунному лучу пробегу, коль захочу.
Вздохнул Тимоша:
— Не вышел ты ростом.
— Исправить это просто. Видишь, у меня — дудка поперек седла. Это наш кузнец сковал. Попробуй, сыграй.
Поднес пастушок дудку к губам. Заиграла она. Каждое слово выговаривает ясно:
Малиновый, зеленый, синий,
Желтый, красный.
Только кончил играть, взмахнул конек длинной гривой и большим конем стал, Тимоше под стать. Говорит он Тимоше:
— Приходи в березняк на зорьке. Там я буду тебя ждать.
— Лучше ты, Ковылек, прибегай сюда.
Отвечает Ковылек:
— А вот это нельзя. Запомни: никто видеть меня, никто знать про меня не должен.
Распахнул Тимоша ему двери, вышел конек неслышно, легко. Видел его только месяц серебряный. Стал Ковылек пастушонку служить. Не вязнет больше Тимоша в грязи, не изнывает от зноя. И с коровами нет больше горя. Слушаются они дудки. Самые бедовые от стада и шагу не сделают в сторону. Не житье, а приволье! И в Ковылях гостит Тимоша, и в речке купается, сколько угодно.
И был бы пастушок совсем счастлив, да вот хочется ему на коньке Ковыльке по деревне промчаться. Думает он об этом днем и ночью, уговаривает конька. Но тот даже слышать не хочет:
— Нельзя никак. Никто меня видеть не должен. Никто не должен про меня знать.
— Почему?
— Позарятся люди, уговорят тебя: продашь меня, променяешь…
Тимоша обиделся:
— Вот ты обо мне думаешь как!
И не пришел в условленное место в березняк. Ждал Ковылек, ждал. Не стерпел, сам к Тимошиному дому прибежал. Вскочил на конька Тимоша, вихрем промчался по деревне. Люди смотрят, глазам не верят, качают головами:
— Хорош конь! Масти такой мы и в глаза не видали!
Прослышали про конька цыгане. Приступают:
— Продай коня!
Сердится Тимоша:
— Не продам и не сменяю. Конек — мой!
Тогда ночной порой скараулили коня цыгане, увели и закрыли в сарае. Спит Тимоша и беды своей не знает. Вдруг слышит: дудка его заиграла. Знакомую песенку выговаривает, только слова переставила:
Красный, желтый, синий,
Зеленый, малиновый…
Услыхал эти слова Ковылек, тряхнул длинной гривой и опять стал маленьким. Вместе с лучом месяца вышел в щель сарая. Дудка помолчала и опять сначала:
Малиновый, зеленый, синий,
Желтый, красный.
Ковылек тряхнул гривой, опять стал Тимоше под стать и вернулся к нему. А цыгане его искали напрасно: пуст сарай и на мокрой траве — ни следа. Диву дался старый цыган-лошадник. На базаре в городе цирковому Дрессировщику рассказывает:
— Что твои кони! Ну барьеры берут, ну умеют танцевать. А я вот видел коня — сквозь стену проходит, на траве не оставляет следа!
Разыскал Дрессировщик в деревне Тимошу.
— Цыган говорит, конь твой сквозь стену проходит, травы не примнет копытом, так на ногу легок.
— Есть у меня такой конек, правду говорит цыган.
— Выступи с ним в моем цирке. А выручка — пополам.
Тимоша головой качает.
— Ну, значит, все это пустые слова.
Поднес Тимоша дудку к губам: конек Ковылек услыхал, прибежал.
Дрессировщик так и обмер: не болтали цыгане! Стал Тимошу уговаривать:
— Уезжай из деревни! Каждый вечер будешь с коньком на арене. Наряжу тебя в сапоги-ботфорты. На плечи накинешь плащ шелковый, в руки — хлыст с лакированной ручкой. Забудешь житье пастушье.
Конек Ковылек смотрит грустно:
— Останемся дома, Тимоша. Боюсь — будет беда.
— Не бойся, — утешает конька Тимоша. — Я тебя не сменяю и никому не продам. Мы всегда будем вместе.
В тот день не найти было в цирке свободного места. Сначала выступали лошади Дрессировщика, брали барьеры, танцевали вальсы. Вдруг конек Ковылек по арене вихрем промчался.
— Внимание! — вышел Дрессировщик. — Вы увидите чудеса ловкости и легкости! Конек Ковылек подкован ветром! Легче его на свете нету!
Под куполом цирка натянули канат. Вышел Тимоша — его не узнать: высокие сапоги-ботфорты, на плечи наброшен плащ шелковый. Хлыст звонко выстрелил: щелк! Вскочил на канат конек. Бежит легко по канату, как по ковыльному лугу когда-то, волнистая грива колышется. Зрители смотрят, не дышат: а вдруг сорвется?
— Это еще не все! — объявил Дрессировщик, когда Ковылек спрыгнул вниз. — Номер на бис! Бег по лучу прожектора! Погасите свет! Лампы погасли одна за другой. Только луч прожектора, тонкий, неверный, протянулся через арену. Для Ковылька, подкованного ветром, опора и это. Бежит по тонкому лучику, не споткнется, не оступится.
— Бис! — кричали зрители. — Браво, Конек, подкованный ветром!
Но Дрессировщик вдруг скомандовал:
— Долой и прожектор!
Прожектор погас. Музыка смолкла. Стало темно, и зрители не видали, как, сорвавшись, упал Ковылек. Ведь не было теперь под его ногами даже тонкого лучика. И вдруг в темноте заиграла пастушья дудочка. С ней Тимоша никогда не расставался.