Я забрался в дальний уголок сада, где самая густая, самая дремучая сирень. Если продраться сквозь поросль, раздвинуть ветки, можно увидеть маленькую гладкую площадку... Тут я и устрою свой замок. Карету оставлю под раскидистым кленом — там будет парадный вход в королевство. На ветках развешаю волшебные фонарики, к воротам приставлю дракона...
Я стоял и придумывал, как да что разместить в моем королевстве, а на дерево прилетели наши голуби. Чем не сказочные птицы — перышки радужные, так и переливаются на солнце...
Настал день, когда отец с Костасом ушли на лесосплав. Мы с мамой проводили их на берег. В лодке уже все было уложено: якорь, тросы, топоры, пила, запас еды, теплые ватники. Днем ватники плотогонам не нужны, зато ночью без них не обойдешься. Ватник можно надеть, ватником укроешься, когда спишь в шалаше. И отец, и Костас — в сапогах, сермягах, в черных фуражках
— Ничего не забыли? — спросил отец не то у нас, не то у себя самого.
Он похлопал себя по карманам.
— Хорошо, что вспомнил... Костас, спички взял?
— Чтоб их разорвало, спички эти — совсем позабыл...
— То-то же... Беги, Пранукас, притащи. Я пулей помчался к дому.
— Два коробка возьми! Два, слышишь?! — крикнула вдогонку мама.
Ни отец, ни Костас не курят, и спички им нужны не для цигарок. Но все знают: на плоту без спичек пропадешь. Без них не разведешь костерок перед шалашом, не сваришь гречку или горошницу, не просушишь мокрую робу... Вот почему наша мама и велит захватить два коробка — про запас...
Я проворно сбегал в дом, принес спички, а тем временем из-за поворота выполз тягач. Он медленно волок за собой против течения целую вереницу барж, тянул их к верховью реки. Там эти баржи загрузят бумажной древесиной и отправят назад, в устье реки. И отец с Костасом уйдут туда, куда держит путь тягач.
Ту-ту-у-у!.. — загудел тягач. Это он нам. Такой у отца уговор с капитаном: тягач возьмет на буксир отцовскую лодку и потянет вверх по течению, до самого места, до больших лесов. Отец поцеловался с мамой, обнял меня.
— Помогай матери, — сказал он. — За садом присматривай, береги нашу грушу. Ну, и на реку поглядывай... А мы с Костасом вдруг и объявимся.
— Будь здоров, Пранукас, — Костас пожал мне руку. И тихонько, на ухо, спросил: — Как дела в королевстве?
— Отлично, — ответил я. — Строю замок.
Плотогоны сели в лодку. Костас взялся за весла, и лодка поплыла на середину реки. Она быстро догнала последнюю баржу, там ее прицепили. Отец с Костасом еще помахали нам руками, потом и тягач, и баржи, и наша лодочка начали удаляться, удаляться, пока не скрылись из вида. Только волны всколыхнулись и побежали к берегу, прямо к нашим ногам. Тихо шелестят, шевелят листьями прибрежные ракиты. Добрый это шелест, спокойный.
— Только бы счастливо сплавали да назад вернулись, — вздохнула мама. — Сколько раз провожала, а сердце так и сжимается.
И мне малость тревожно. На сплаве всякое случается: оступишься, упадешь в воду, непогода разыграется — может молния ударить в плот, недолго и просто ушибиться, покалечить себя. Там все время будь начеку, не зевай.
— С Костасом отцу хорошо. Он знаешь какой сильный! — сказал я маме.
Мы вернулись домой, и тут мама вовсе не к месту вспомнила:
— За колючками! Отца проводили, можем ехать в лес. И Белянке, и свиньям подстилка нужна.
На? тебе, как говорится, кушай на здоровье! У меня небось своих дел по горло, а тут какие-то колючки! Мне нужно нарезать аира для кровли дворца, он такой душистый, наш аир, надо устроить трон для королевны, подобрать древко для знамени... Какие уж тут колючки!
— В другой раз, — отмахнулся я.
Мама нахмурилась.
— Значит, позабыл, что отец наказывал? Быстренько...
— Да не могу я сегодня...
— Что за неслух ты стал! — пожала плечами мама. — А был послушный парнишка...
Мама посмотрела на меня — как насквозь проколола взглядом. А что? Разве у меня нет своих дел, своих забот?
— Не выкручивайся, тащи тележку, я захвачу мешки, грабли и поедем, — строго сказала мама, и я понял, что спорить нечего.
— Хоть Барбоску возьму, — решил я. — Веселей будет.
Я прикатил тележку в сосновый лес. Старые, прошлогодние иглы порыжели, кое-где мелкими островками рос белый мох. Меня осенило: вот и материал для трона! Легкий, пышный и красивый. И как только я раньше не додумался!
— Барбоска, Барбоска! — позвал я нашего пса. — Где тебя носит, бродяга!
Сразу стало веселей. Я принялся за дело. Сгребал хвою, рвал сухой мох. Барбоска скакал, как бешеный, вокруг деревьев, лаял на птиц, а под конец вовсе удрал куда-то.
— Теперь не докличешься, — сгребая колючки в большую кучу, вздохнула мама. — Мало мне хлопот, за собакой гоняйся!
Она повернулась в мою сторону и сказала:
— Белый мох не трогай. В нем белые грибы будут.
Хорошо, что раньше не заметила — у меня уже целая охапка. А красота какая! Мох серебристо-белый, пышный, хрусткий, пахнет чем-то свежим, чистым.
— Что же ты стал — подержи мешок! — позвала меня мама.
Мы набили мешок хвоей, поставили на тележку. Потом еще один.
— Дня на три хватит, а там еще съездим... Давай-ка, поехали, — сказала мама.
— Барбоска удрал...
— Не пропадет...
И правда! Не успели мы выехать на дорогу, как Барбоска выпрыгнул из-за ближнего дерева. Язык набок, дышит тяжело, морда виноватая. Затрусил рядом, а сам все на меня поглядывает. Будто спрашивает: когда опять в лес?
По лесной дороге мы выехали на вырубку. Там большими кучами были свалены выкорчеванные пни. Длинные толстые корни переплелись между собой и торчат во все стороны. Чем не драконы?
Я решил: сегодня же вернусь в лес, захвачу с собой Барбоску, и увезем мы с ним отсюда страшного дракона о девяти головах. Пусть охраняет королевство.
— Пень — он хорошо горит, смолы в нем много, — заметила мама. — Да рубить трудно, очень уж тверд. Вот и не берет их никто.
Так и должно быть — дракона победить непросто. Потому он и охраняет подступы к королевскому дворцу. Сторожит королевну, никого близко не подпускает.
Я глазам своим не поверил: Салюте идет к нам во двор. Очень просто — открыла калитку и идет по дорожке. Я не видел ее недели две, и вот она как ни в чем не бывало является. Здоровается с моей мамой и говорит:
— Пранас! Ты чего к нам не ходишь? Обиделся?
— Было бы на что!.. Занят я, — мямлю кое-как. — Сначала отца на сплав собирали, потом колючки из леса возили...
Я, понятно, не стану расписывать Салюте, чем занимаюсь в последнее время. Когда все будет готово, позову ее и покажу королевство. А пока — молчок!
— А, занят... — протянула она. — А у меня новость. Прибыло письмо. От Алоизаса. Он меня в цирк приглашает. Хочешь — почитай! Вот...
Я и не сообразил, что делать, как ответить. А Салюте болтала дальше:
— Читай, не бойся!.. Секретов тут нет.
Мне и в руки брать не хотелось это письмо. Смотреть на него было тошно, не только читать. Эка невидаль — письмо из города, хоть и самое настоящее, с маркой и штемпелем... Подумаешь... Я без спешки вынул из конверта сложенный тетрадный листок в клеточку и начал пробегать письмо глазами.
— Нет, ты громко читай, вслух! Я хочу еще раз послушать! — попросила Салюте.
Мучительница! Но отказать Салюте я не мог. Поэтому я кашлянул и стал читать вслух, правда, без всякого выражения.
— Видишь, Пранас, я не соврала, — Салюте весело тряхнула головой. — Там так интересно...
— Из этого письма не разберешь, — я пожал плечами. — И кто это такой — закадычный?
— Алоизас говорит: закадычный — это самый лучший, самый верный друг. Это по-городскому так называется. Слушай, Пранас! Поехали вместе в город, в цирк сходим! Мой папка в воскресенье как раз собирается. Поехали, а?
— Меня он, закадычный этот самый, не приглашает.
— Ну и что! А я скажу — пригласит.
В цирк мне, конечно, хотелось. Да вот, Алоизас этот...
— Меня мама не пустит, — сказал я.
— А я попрошу свою маму, чтобы она попросила твою маму, и пустит, вот увидишь.
Салюте повернулась и убежала к себе домой. Я смотрел, как она бежит, а сам думал: хорошая штука цирк, но что ты скажешь, когда я приведу тебя в свое королевство!..
Теперь, после письма Алоизаса, я понял, что нельзя терять ни минутки. Надо как можно скорей устроить все в королевстве... Поэтому я не стал мешкать, нашел в сенях молоток, пилу, клещи и выбежал на крыльцо.
— Пранук! Ты куда? Сними-ка крышку с большого котла, — крикнула в открытую дверь кухни мама.
Я оглянулся: мама у стола месит тесто, а на плите пыхтит, шипит большой котел, крышка так и прыгает. В этом котле — картошка для свиней.
— Сама сними! — как-то вдруг вырвалось у меня, и я спрыгнул с крыльца на дорожку.
— Погоди! — грозно крикнула мама.
Она шагнула в сени, взяла со стены ремешок — путо — и раз-другой протянула меня по мягкому месту.
— Ишь неслух! От рук отбился!
Мама сердито кинула ремешок в угол и, вся красная, вернулась в кухню. Я разобиделся. Бросил в сенях молоток, пилу и клещи, побежал на гумно. Там я зарылся лицом в солому и расплакался. За что меня бьют? Разве я ошиваюсь без дела? Ведь я работать собирался — инструменты взял! А она будто не видит! Раньше меня никто не бил — ни отец, ни мамаша, а сегодня вдруг ни за что ни про что... Уйду из дома, пусть сами живут. Никого мне не надо: ни отца, ни мамы, ни Барбоски противного, даже Костаса не желаю видеть. Одной только Салюте напишу письмо, пусть знает, где я... Я повернулся на бок, рукавом вытер слезы, а они все лились да лились... Нет! Никуда я не убегу. Лучше помру. И пусть тогда плачут и мама, и отец, пусть свечи жгут, пусть... Я буду лежать в гробу и мне будет все равно... А Салюте? И она пусть живет в свое удовольствие, пусть бегает со своим бессовестным Алоизасом по циркам, по театрам, мне-то что — я буду лежать в сырой и холодной земле и ни-че-го не почувствую...
А сено так пахнет, а солома так тихо шуршит... Так хочется спать...
Я проснулся от громкого голоса. А, это тетя Катре, Салютина мама. Я прислушался... Так и есть: разговаривает с моей мамой.
— Где же твой мужичок, Она? — спрашивает тетя Катре.
— А ты не знаешь? На сплав ушел, с Костасом...
— Пранукас где, спрашиваю.
— Больно я знаю... С ним теперь без ремня не сговоришься!
— Беда с этими ребятишками... Моя краля в город просится, в цирк. Скажи на милость! А этот, даром что отец, уши развесил... Едут в воскресенье! Ты бы, Она, тоже мальчонку отпустила, на пару веселее будет.
— Что ж, пускай съездит...
Они еще немного постояли во дворе, поболтали, потом тетя Катре ушла к себе.
— Пранукас! — громко, на весь двор, позвала меня мама. — Где ты, Пранукас?!
Пусть зовет, пусть кричит — не откликнусь ни за что. Буду молчать, как самый настоящий покойник...
Мамины шаги уже возле овина. Открывает дверь.
— Пранукас! — снова позвала мама, но уже не сердито, а с тревогой в голосе. А так как я молчал, она с беспокойством спросила сама себя: — Куда же он подевался? Не случилось бы чего...
Тут мне стало так жалко маму, что я забыл о своей обиде. Быстренько скатился с сеновала, выскочил во двор:
— Мам, я тут! Вот он я!
— А, вот ты какой... Ишь куда залез... Погляди, что тебе тетя Катре принесла. Пойдем отведаем.
В руках она держала полную банку меда — золотистого, солнечного.
Мама налила в блюдечко меда, отрезала ломоть хлеба.
— Макай, не жалей, — кивнула она мне.
— И ты тоже!
— Мед — лекарство на зиму. От кашля, от простуды помогает, да и при всякой хвори хорошо. А тетенька Катре не только с медом пришла. Доминикас в воскресенье в город едет, Салюте в цирк везет. Может и тебя прихватить заодно.
Я ел и молчал.
— Дам тебе денег на билет, поесть соберу...
— Не поеду я, мам...
— Это почему же?
— Неохота.
Мама подошла ко мне и погладила мои распатланные, длинные вихры.
— Уж не захворал ли? — спросила она.
— Здоров я, мам...
Она опять погладила меня по голове, и я вдруг прижался к ней, обнял за шею.
— Как там наш папка с Костасом? Увязали уж плоты или нет? Вдруг к нам поплыли...
Я схватил мамину руку и прижался к ней выпачканными медом губами.
Сквозь сон я услышал, как поет рожок. Даже не открывая глаз, я видел, как по середине улицы проходит Симонас и трубит, запрокинув голову. Тру-ру-ру! — слышу я. — Трууу! Вовсе не для моего удовольствия играет Симонас — он поторапливает хозяек: заканчивайте дойку, выводите скотину за ворота, на выгон пора! Тру-ру-ру!
— Пора, Пранукас, — затормошила меня мама.
Она брякнула ведром и ушла доить Белянку. А мне так не хочется вставать, так тянет зарыться в подушку и досмотреть сон. К тому же вчера я порядком устал — целый день трудился не покладая рук в своем королевстве. И не зря: почти все уже готово, близится долгожданный день.
А труба поет, труба велит мне вставать, отправляться на пастбище. Тру-ру-ру!..
Да, это мне. Сегодня моя очередь. Три дня подряд я буду пасти Безрожку портного Матаушаса, Пятронелину Пеструху и нашу Белянку. Потом десять дней буду бегать где хочу и сколько хочу, потом снова три дня пасти. Это Симонас завел такой порядок. Он — старший пастух, а пастухи и подпаски у него сменяются. Ребят в деревне много, и родители посылают нас присматривать за своей скотиной. Но на что будет похоже, если каждый потащится на луг за своей коровкой: что ни корова, то пастух! Вот Симонас и придумал, чтобы каждый из нас бегал за коровами три дня, потом отдыхал. И еще. Чьих коров пасешь, тот тебя и кормит. Когда я пасу Безрогу Матаушаса или коровушку тети Пятронеле, я обедаю у этих людей. Вообще-то я не люблю есть у чужих, но таков старинный обычай, не мне его менять.
Я живенько оделся, схватил свой кнут в углу сеней, выбежал во двор. Мама кончала доить. Последние струйки молока тонкими ниточками прошивали высокую шапку пены в ведре.
— Кто сегодня кормит? — спросила мама и разогнулась.
— Домой побегу.
— Ладно. Я оладий картофельных напеку. А пока что захвати-ка с собой завтрак.
Мама всегда дает мне с собой что-нибудь закусить. Кусочек копченого окорока или домашнего сыра с тмином — душистого, свежего. А картофельные оладьи — моя самая любимая еда, я готов есть их с утра до вечера и каждый день, всю свою жизнь. Я ем их так, что за ушами трещит, дух перевести и то некогда. Румяные, с поджаристой, хрустящей корочкой пышные картофельные оладьи — самая замечательная еда на свете, честное слово!
Я сунул мамин завтрак в карман сермяги, застегнул пуговицы. Н-да... сермяга ты моя, сермяга... Рано утром в ней, конечно, неплохо, а к полудню уже не знаешь, как от нее избавиться — хоть в крапиву кидай. Правда, иногда она мне служит подстилкой. Это — днем, когда стадо залегает на отдых и мы, пастухи, тоже укладываемся поспать.
— Эгей, Белянка! — я хлопнул кнутом и выгнал корову за ворота. А там уже шумно: лают собаки, громко переговариваются хозяйки, мычат коровы. С гнезд снимаются птицы, бьют крыльями. Аисты дяди Доминикаса повозились в своем огромном гнезде, пощелкали клювами и улетели на луг, ловить лягушек. Скрипят колодезные вороты, из труб вьется веселый дымок: в каждом доме готовят завтрак, собирают мужчин на работу. На ветках деревьев, на листьях, траве еще блестит роса, солнце еще не высушило ее, не посбивал ветер — вот какая рань. А Симонас уже шагает по улице. Как всегда, он в длинной, до колен, сермяге, в штанах из рядна, стоптанных деревянных башмаках, шляпа — старая-престарая, нахлобучена по самые глаза. В руке у Симонаса длинный бич с гладким можжевеловым кнутовищем, через плечо висит и блестящая труба.