ЛИСЬИ ПЕЩЕРЫ
Мы спали очень долго, а когда проснулись, дядьки уже не было. Он пошел за солью на другой конец села. Мы позавтракали без него. Надо хоть снаружи, пока нет дядьки дома, осмотреть Лисьи пещеры. Я веду ребят туда тропинкой, которая вьется по каменистому берегу реки. Река чуть-чуть дымится. Жирные лягушки, услышав наши шаги, громко шлепаются одна за другой в воду. Скалы бросают тень на берег. Вдали видна обросшая доверху лесом Медная гора, за ней, у поворота реки. Барсучий холм и еще дальше - белеющие в зеленом лесу, выщербленные ветрами "товтры". Далеко на юго-запад, к отрогам Карпатских гор, к Галиции, уходит эта белая гряда известковых каменистых холмов, которые здесь называются "товтрами". В этих "товтрах" скрыто немало ущелий и пещер. Местные жители боятся забираться далеко в "товтры" и при случае обходят их стороной. Многие из них верят, что в "товтрах" живет "нечистая сила": она хватает человека, как только он переступит порог ущелья или пещеры, и тащит его дальше, под землю, в пекло. Мой дядька Авксентий, пожалуй, лучше всех нагорянских крестьян знает Лисьи пещеры. Верст на пять вокруг нет ни одной приметной щели в скалах, которая не была бы ему известна. А если камни возле такой щели задымлены, покрыты копотью, так и знай: выкурил отсюда мой дядька желтую пышнохвостую лисицу, выследив ее убежище по чуть заметному на белом снегу следу... ...На опушке леса, в орешнике, мы выломали длинные сучковатые палки и ободрали с них зеленые листья. Мы пошли вверх по устланному прелыми листьями и сухим валежником дну оврага. Хворостинки похрустывали у нас под ногами. Мы шли втроем, отважные, храбрые путешественники. Куница хоть и не знал дороги, но шел впереди, как атаман. Петька пыхтел рядом со мной. Он сопел - ему было тяжело карабкаться вверх по неровному дну оврага. Обомшелые деревья росли по обоим склонам оврага. Их густая листва закрывала солнце. Легкие прозрачные папоротники дрожали у нас под ногами. Когда мы подошли почти вплотную к тому месту, где начинались Лисьи пещеры, я первый выскочил на ровную, усыпанную мелким щебнем полянку. - Глядите, ничего не видно, правда? - гордо показал я ребятам на круглый, черный, местами обросший мхом камень, который лежал под скалой. Камень этот казался сброшенным откуда-то сверху, с Медной горы. - Ну, а где же пещеры? - спросил Куница. - А вот, гляди! - И я спрятался за камень. Как огромная черная тыква, он прикрывал собою вход в подземелье. Теперь прямо передо мной в скале чернела трещина. Никто бы и не подумал, что здесь начинаются Лисьи пещеры. А на самом деле пройти в пещеры можно легко и свободно. Позади часто, тяжело дышал Маремуха. Ребята обошли камень и стояли у меня за спиной. - Обязательно пойдем сюда! Сегодня же. Свечей достанем и пойдем! - сказал Куница. Он жадно глядел в трещину скалы. - Чудак, где ты достанешь здесь свечей? - ответил я Кунице. - Где?.. А в церкви. Здесь же есть церковь? Сегодня что у нас? Пятница. Эх, жаль, службы утром нет. Ну, просто у старосты попросим или купим. Долго стоять перед входом в пещеру было страшновато. Слова дядьки о гадюках заставили меня насторожиться. Того и гляди, выползет какая из трещины... Я предложил ребятам взобраться повыше. Мы влезли на круглый камень, закрывающий вход в пещеру, и уселись на этом холодном, скользком камне, как настоящие лесные разбойники, отдыхая и поглядывая по сторонам. В лесу было очень тихо. Кое-где сквозь густую листву высоких ясеней пробивался косой солнечный луч, освещая радостным, золотистым светом сырой полумрак оврага. Вокруг было глухо и влажно, словно в погребе. На опушке, должно быть, солнце грело вовсю, а тут нам казалось, что уже наступил вечер. Вдруг Маремуха дернул меня за ногу и кивнул на пещеры. - Что там такое? Гадюка? Теперь и я услышал какой-то глухой звук, раздавшийся в подземелье. Не то кто-то кашлянул там, не то камень оборвался и глухо упал на землю. - Ты слышал? - шепнул я Кунице. Куница сразу насторожился и лег на камень. Мы устроились рядом с Куницей. В пещере снова кашлянули, на этот раз еще ближе. Может, это лает лисица, забавляясь со своими детенышами? Опять где-то совсем близко захрустел щебень. И вдруг из темной щели высунулась наружу чья-то рука. а затем появился человек. От неожиданности я вздрогнул. Да ведь это же мой батько! Он сильно оброс. У него отросли усы и борода, но я узнал его сразу и по синей сатиновой рубахе и по знакомому широкому ремню на ней. Мне хотелось крикнуть ему: "Тато, татко! Я здесь!" Но крик застрял у меня в горле. А отец обернулся к нам спиной и крикнул в пещеру: - Выходите, где вы там? И тут из подземелья к черному камню выскочил Оська, а за ним вышел какой-то обросший бородой человек в резиновом плаще. - Это свои! - выкрикнул я, толкая хлопцев, и мы кубарем скатились на землю. Я первый, обежав круглый камень, выскочил навстречу отцу, но сразу же шарахнулся в сторону. Отец целился в меня из нагана, человек в резиновом плаще - тоже. "Они сумасшедшие!" - подумал я и что было силы рванулся к оврагу. - Васька! Василь! Погоди! - закричал мне вдогонку отец. Я сразу остановился и с опаской поглядел назад. Отец стоял, опустив наган. Это действительно был мой отец - молчаливый, угрюмый, почти никогда не улыбающийся. За поясом у него был сверток с газетами, отпечатанными на синей оберточной бумаге. Надо было сразу броситься к нему на шею, поцеловать его в густые, колючие усы, но я подошел к отцу, как к чужому, медленно, неловкими шагами Перепуганные Куница и Маремуха выглядывали из-за камня. - Как ты попал сюда, Васька? - удивленно спросил отец, нагнувшись и целуя меня в лоб. - Я из города... Мы зашли к дядьке Авксентию... - Откуда ты знаешь эти пещеры? - А меня прошлый год дядька Авксентий водил сюда... - Дядька Авксентий? - переспросил отец и недовольно крякнул. Потом он покачал головой и, заметив стоявших в отдалении хлопцев, спросил: - Это Маремуха, да? А второй кто? Я уже позабыл! - Юзик Стародомский... Оська подмигнул мне из-за спины отца. - Это наши, зареченские...- вполголоса сказал отец обросшему человеку. Тот вслед за отцом спрятал в карман револьвер. И вдруг... Что такое? Не может быть! Ведь это Омелюстый! Ну да, Иван Омелюстый, наш сосед, который тогда отстреливался от петлюровцев из башни Конецпольского. С перепугу я его сперва не узнал. Вот здорово! Значит, Иван жив! Но как оброс,- видно, не брился добрый месяц. - Дядя Иван, добрый день! - весело сказал я, протягивая соседу руку. - Я ж говорил Ваське, что вас не поймали, - сказал, подходя, Куница. - Кто поймает? Кто меня может поймать? - насторожившись, спросил Омелюстый - А петлюровцы!.. Мы с Васькой тогда видели, как вы заскочили в башню. Помните? А тот чубатый хотел перебежать кладку, а вы в него выстрелили, и он упал прямо в речку! - Ах да, вот ты про что,- сказал Иван и удивленно посмотрел на Куницу. Ну, это когда было! Я уж позабыл. Да разве так ловят? Так, брат, ловить, знаешь, чур-чура - не считается. - Дядя Иван, а вы знаете, что с тем человеком? - С каким человеком? - Ну, с больным. Помните, вы его ночью к нам приводили? - Сергушин? - подсказал сосед. - Я не знаю фамилию. Ну, тогда, ночью вы с ним пришли. - Да, да, Сергушин,- сказал Иван. - Так его ж убили! Мы сами все видели.- И я рассказал, как поймали Сергушина, как расстреляли и как мы втроем убрали его могилу. Отец и Омелюстый слушали мой рассказ очень внимательно. Отец посмотрел на меня чуть-чуть недоверчиво. - Так вот оно что...- тихо сказал Омелюстый.- Я уже знаю, что его расстреляли, а вот как это случилось, от вас первых слышу. - Дядя Омелюстый, а кто был этот человек? - заглядывая ему в глаза, спросил Маремуха. - Которого расстреляли? Этот человек... Долго рассказывать... Знаете что, вот давайте подсобите нам сейчас, а потом, пожалуй, я вам расскажу. - А что подсоблять? - Вход в пещеру завалим. - А мы хотели... - Что хотели? - Хотели пойти посмотреть пещеры, - объяснил Маремуха. - Нечего вам в пещерах делать,- строго сказал Омелюстый. - Потом когда-нибудь я сам вас сведу всех. Не верите? Спросите вот Оську, сколько пещер я ему тут показал. Верно, Оська? - Показали! - согласился Оська. - Вот то-то же. А сегодня ходить туда нельзя! - сказал Иван и, оглядываясь, добавил: - Ну-ка, хлопчики, тащите камни из оврага, мы живо управимся. Делать было нечего, пришлось таскать камни. Пока мы таскали их, отец с Омелюстым заваливали этими камнями вход в пещеру. Скоро от входа в пещеру осталась только маленькая щель, - Фу! Заморился! - потирая руки, сказал Иван. - Пойдемте. Оська, фонарь не забудь! Мы пошли по лужайке над оврагом. Лужайка поросла свежей, сочной травой. Тут хорошо полежать. Трава мягкая, душистая. Отец прилег в стороне, под высоким явором. Омелюстый снял прорезиненный плащ и, сложив его вдвое, разостлал на траве. Он устроился на плаще и начал рассказ.
РАССКАЗ О НОЧНОМ ГОСТЕ
В ту холодную, ветреную зиму, когда окончилась война с немцами, через наш город повалили из германского плена русские солдаты. Пожалуй, ни в одном городе Украины их не было столько в этот год. Ведь около наших мест пролегала главная дорога с фронта. Худые, в рваных солдатских шинелях, с ногами, обмотанными тряпьем, шли люди из-под Тернополя и Перемышля через наш крепостной мост на вокзал, чтобы поскорее сесть на поезд и ехать домой. А в ту зиму появилась в городе опасная болезнь - испанка. Сотнями она уносила людей в могилу, и все очень боялись ее. С этой болезнью еще могли кое-как бороться те, у кого был дом, горячая пища, дрова. Ну, а каково было тем, кто глубокой морозной ночью пробирался Калиновским лесом? Болезнь настигала их в пути. Измученный голодом, тяжелой дорогой, человек вдруг понимал, что дальше идти не может, что все тело горит, ноги подкашиваются и - самое страшное - не от кого ждать помощи в холодном, засыпанном снегом лесу. И часто случалось: человек присаживался на краю дороги, чтобы немного отдохнуть, но уж подняться не мог, коченел и умирал тихой, неслышной смертью в каких-нибудь пяти верстах от жилья. Да и в городе было не лучше. Люди валялись на тротуарах вдоль Житомирской, по Тернопольскому спуску и в сырых, нетопленых залах духовной семинарии, куда их пускали обогреться гетманские чиновники. Я сам однажды видел, как со двора духовной семинарии выехали одна за другой три подводы, заваленные трупами. На двух подводах мертвых еще кое-как прикрыли рогожными мешками, а на последнюю подводу мешков, видно, не хватило, и возница сидел прямо на замерзших, посиневших трупах. А как боялись одного только слова "пленный" на Житомирской улице! Стоило такому человеку постучаться за помощью в дверь богатого дома на Житомирской, как мигом хозяева тушили свет и дом замирал. А если он уж очень долго стучался, горничная, звякнув цепочкой, чуть-чуть приоткрывала дверь и кричала: - Хозяев дома нету! Бог подаст! Доктор Григоренко даже звонок у ворот снял и медную дощечку со своей фамилией. Он боялся, как бы, не дай бог, к нему не позвонил какой-нибудь измученный солдат. А наши зареченцы, хоть и бедные были, но нередко сами зазывали странников к себе - поесть горячего борща, отогреться у плиты, а то и просто переночевать на теплой печке. Однажды на рассвете и к нам постучали, но слабенько так, чуть-чуть. Покойная мать моя проснулась и говорит: - Иван, пойди спроси, кто там. А я притворился, что не слышу,- очень уж хотелось мне спать. Тогда мама сама встала с постели. Она завернулась в одеяло, подошла к окну и стала дышать на замерзшее стекло. Вдруг она отскочила - и к отцу: - Ой, боже ж мой! Человека у нас под окнами убили! Мы открыли не сразу. Сперва все оделись. Потом тихонько на кухню вышел отец. Он выглянул на улицу и увидел, что на обледеневших ступеньках нашего крыльца лежит человек. Никого больше вокруг не было. Отважившись, мы открыли дверь на крыльцо и втащили человека к нам на кухню. Это был обыкновенный русский солдат, и упал он около нашего дома просто от голода и слабости. Мать поставила греть воду, а отец притащил из кладовой большое деревянное корыто, мы с отцом осторожно раздели больного и посадили в корыто. Я поливал его теплой водой, а отец мыл. Сколько мы воды на него потратили - не передать. Один за другим я брал с плиты казаны с теплой водой и опрокидывал их на голову больного. Он вскоре пришел в себя и только отфыркивался да глаза протирал. А я выносил грязную воду. Я выливал ее прямо с крыльца на улицу. Потом снег в этом месте почернел так, будто здесь грузили каменный уголь. Все белье и одежду нашего гостя отец сложил в тючок и, перевязав бечевкой, вынес в курятник, на мороз. Это ему мама моя покойная так наказала: - Человек нехай останется, а вшей его не надо. Пусть подохнут на морозе! Звали больного Тимофей, а фамилия его была Сергушин. Он возвращался из германского плена к себе домой в Донбасс. До войны Сергушин работал на Щербиновском руднике. У него под ресницами сохранились еще с той поры чуть заметные черные каемочки, - такие угольные каемочки, ребята, остаются почти у каждого шахтера, который долго рубит уголь. Постлали мы нашему гостю в каморке за кухней, там он и лежал у нас. В ту пору гетманская державная варта строго-настрого запрещала горожанам принимать к себе на жительство иногородних солдат, которые возвращались на родину. Гетман Скоропадский боялся, как бы среди них не оказались большевики. Чтобы и к нам, чего доброго, не прицепились чиновники из гетманской варты, мы и слова никому не говорили про нашего больного. На что вот Мирон - наш сосед,- Омелюстый кивнул в сторону моего отца, - а и тот ничего не знал про Сергушина. Мы думали, что он недолго у нас погостит, но вышло по-иному. Больше месяца пролежал он в темной каморке, а потом понемногу стал ходить по комнатам Отец покойный, бывало, как заметит, что Сергушин вышел из каморки,- мигом к двери и - на ключ ее. отец боялся, как бы кто из заказчиков не заметил его. А Сергушин пообвык в нашем доме и начал понемногу подсоблять отцу. Отец обтягивал колодку кожей, набивал подошву и отдавал Сергушину, а тот загонял деревянные шпильки. Ловко так приспособился - я и то не умел так. Наберет в рот пригоршню шпилек - и пошел выплевывать, словно шелуху от семечек, одну за другой. Выплюнул шпильку, сунул ее в дырочку, ударил молотком - и нет шпильки, только маленькая квадратная шапка из кожи торчит. И брился он очень ловко: возьмет у отца обыкновенный сапожный нож и давай по оселку гонять. Водит, водит - иной раз добрый час. А наточит - нож, словно бритва, острый хоть волос на лету руби Потом, густо намылив бороду, так. что пена с нее падала на пол, он раза два проводил ножом по щекам - и волос как не бывало. Это его в окопах так бриться приучили. Побрившись, он пудрил лицо картофельной мукой, которую мать для киселя припасала Иногда он садился у окошка и вполголоса пел свои шахтерские песни. А развеселится - держись! Только поспевай смеяться. Он здорово умел показывать китайские тени. Ну и ловкие же у него были пальцы, прямо удивительно! Мы, бывало, плотно закроем ставни, а он внесет в свою каморку лампу, поставит ее на корзину и давай пальцами шевелить. И сразу на стене перед нами тени забегают. Чего только он не умел показывать: и собак, и кошек, и сову, даже рак у него получался как живой. А однажды перед большой лампой обеими руками он показал нам, как дерутся два немецких солдата в касках Мы со смеху чуть не поумирали. Сергушин часто вспоминал свой рудник. Трудная у него там была работа, отчаянная. Последние месяцы перед мобилизацией работал он запальщиком, рвал под землей динамитом камень, пробиваясь к чистому углю. А я рассказывал Тимофею об училище, о том, какие у нас учителя, какая это нудная штука - итальянская бухгалтерия Однажды Тимофей слушал, слушал меня, а потом сказал. - Брось ты, Ваня, к чертям это коммерческое, - все равно лавочника из тебя не выйдет, это я по тебе вижу. Парень ты молодой, здоровый, тебе на коне верхом скакать, а не за конторкой киснуть над той бухгалтерией. Сейчас, брат другая коммерция нужна. Ничего я не сказал в ответ Тимофею, потому что и без его слов коммерческое училище мне надоело хуже горькой редьки. Ведь это отец меня туда при старом режиме учиться послал А скольких трудов это ему стоило, если б вы только знали! Три пары ботинок из самого лучшего бельгийского шевро он сшил совсем бесплатно директору коммерческого училища пану Курковскому У каждого из членов педагогического совета отец побывал на дому и просил, чтобы меня приняли в училище. Выздоровел Тимофей совсем и уходить от нас собрался. - Куда пойдешь, непоседа? - стал отговаривать его отец - Из одной смерти насилу вылез, а сейчас другой захотел? И здесь, пока гетмана не прогонят, ты сможешь пользу принести не хуже, чем у себя в Донбассе. Но, оставаясь у нас, Тимофей сказал отцу: - Слушай, дружище, ты хошь не хошь, а я тебе помогать буду. Семья у вас немалая, а я без дела никогда не сидел Подмастерье, правда, из меня плохой, но думаю, подсоблю вам Иначе не останусь. Чтобы не обижать Сергушина, отец согласился. И с этого дня Тимофей стал помогать отцу Когда я возвращался из училища, он расспрашивал меня, что в городе, какие новости, что слышно из Советской России Он просил меня доставать ему газеты, и я часто приносил их ему Как-то раз я сказал Сергушину, что в городе на столбах расклеен приказ о наступлении немцев на Петроград. Ну, он пристал ко мне: расскажи да расскажи, что написано в приказе. А я всего не запомнил. Вот и пришлось мне, как стемнело, бежать на базар за приказом. Долго, помню, я ходил около него: боялся, как бы не заметили гетманцы. Когда никого вокруг не было, я сорвал приказ со столба и притащил Сергушину. Тимофей похвалил меня за это, и с той поры я, выбирая удобные минуты, часто сдирал с заборов и со столбов разные гетманские приказы и объявления и приносил их Сергушину. Он все прочитывал и лучше моего отца знал, что делается в городе. И вот однажды мама зовет его пить чай, а в каморке пусто. Мы туда-сюда, я на крыльцо выбежал - нет Сергушина. Пропал, словно нечистая сила его под землю утащила. Стало мне обидно: ушел, думаю, и не попрощался; хоть бы записку оставил. А мама даже сказала: - Так всегда: сделаешь добро человеку, а он...- но не договорила. Отец посмотрел на нее нехорошо так, и она сразу замолчала. А поздно ночью слышим, кто-то в кухонную дверь барабанит. Отец подошел к двери, окликнул, оказалось - Тимофей. Ночью мы его не расспрашивали, а уж утром пристали: "Где это ты пропадал вчера?" Выдумывал он всякое, а правды нам так и не сказал. И вот с той ночи повадился он уходить в город. Однажды он вернулся домой на рассвете, запыхавшись, точно за ним кто-то гнался, и долго смотрел в окно. - Сиди дома, Тимофей! Куда тебя носит по ночам? - рассердился как-то раз отец. А мать добавила: - Тоже мне гуляние по ночам, когда люди спят. Еще беду накличете на нашу голову. И кого вы не видели на улице? Пьяных гетманцев? Ведь знакомых-то у вас нет? - Как знать, дорогуша, - шутил Тимофей, - знакомых найти нетрудно, я парень веселый, у меня весь свет знакомые! И вот в одну ясную, лунную ночь город неожиданно заняли красные. Рано утром, чуть только рассвело, Сергушин ушел из дому - как всегда без шапки, в отцовском сюртуке, в длинных штанах, в калошах на босу ногу. Вернулся он вечером, и мы его не узнали. Он пришел в кожаной буденовке с красной звездой, в защитной гимнастерке, в сапогах из хорошего хрома. Из кобуры у него выглядывала рукоятка нагана. Сергушин принес отцу его брюки, сюртук, калоши. Сергушин рассказал нам, что немцев и гетманцев из города выгнал Сумской полк. Сергушин отыскал в этом полку много своих земляков. - Землячков, землячков в городе - полно. То был я один, а сейчас весь Донбасс здесь! Коногоны, забойщики, откатчики - кого только нет! радостно говорил он, и нам было весело вместе с ним. Ушел от нас Сергушин поздно, а уходя, позвал меня с собою. - Проводи ты меня, коммерсант, до церкви! - попросил он. Я пошел... и больше не вернулся: Тимофей уговорил меня поступить к красным. И в ту же ночь он устроил меня в Сумской полк. Его земляки-шахтеры сразу выдали мне обмундирование, карабин, саблю, а на рассвете почти всем полком мы ушли из города. Я даже не успел попрощаться с родными. Нас перебрасывали в другой уезд - добивать гетманцев. Еще все спали, даже лавки на базаре были закрыты, когда мы верхом выехали по Гуменецкой улице на Калиновский тракт и запели веселую песню: Оружьем на солнце сверкая, Под звуки лихих трубачей Шахтер за свободу вступает, Разбивши купцов-богачей. Что там. скрывать, не сразу мне далась военная служба. После первого перехода от непривычки ездить верхом у меня так ломило ноги, что я едва ходил. Ведь до этого я никогда не ездил в настоящем кожаном седле. Трудно было справляться с лошадью - я не знал, как надо правильно надевать седло, и однажды надел его шиворот-навыворот, передней лукой к хвосту. Тимофей учил меня всему: и как затягивать подпруги, и как удобней, по ноге, отпускать стремена... А вскоре под Тарнорудой мы уж с ним вместе так лупцевали этих кайзеровских прислужников, что с них чубы в Збруч летели! Подались мы дальше, за Житомир, и тут прошел по фронту слух, что Петлюра, заменивший к этому времени гетмана, захватил со своими бандитами наш город. Повернули мы обратно, на самого пана Петлюру, и когда вместе с конницей Котовского отбили город назад, я узнал, что никого из моих родных нет в живых. Маму, потом отца с братом убили бандиты из отряда петлюровского генерала Омельяновича-Павленко. Когда красные отступали, мой отец забрал на складе воинского начальника две винтовки и спрятал их у нас дома, чтобы возвратить большевикам, как они вернутся. А петлюровцы, делая обыск, нашли их. Петлюровцев этих, говорят, привел к нашему дому Марко Гржибовский. Недолго после этого пришлось мне оставаться в полку. Меня и Сергушина, так как мы лучше остальных знали город, перевели в городской ревком. Я, вы помните, реквизировал оружие, а Сергушин перешел на работу в ревтрибунал. Он судил там саботажников, петлюровцев и тех, которые тайно помогали им. Вот тут-то я и узнал, куда он уходил от нас по ночам. Однажды ночью Сергушин познакомился в городе с одной дивчиной. Вы ее, наверное, и не знаете - она жила далеко, возле станции: ее отец на вокзале служил. Кудревич некто. Сейчас ее в городе нет, она ушла с красными. Как они разговорились, как познакомились, да еще ночью, я не знаю. Знаю только, что эта дивчина много кое-чего интересного порассказала Сергушину о нашем городе. Ее мать стирала белье во многих богатых домах и знала, кто из буржуев помогал Петлюре. А дочка все это передавала Сергушину. И когда пришлось ему работать в ревтрибунале, он многое вспомнил из ее рассказов, и, видно, пригодились они ему здорово. В ту недобрую пору, когда надо было отступать, наши побоялись увозить Сергушина с собой: был он тяжело болен. Простить себе не могу, что не сумели мы отправить Тимофея вместе с красными... Но с паном Григоренко, хлопчики, мы еще встретимся! Если бы вы только знали, сколько людей он уже выдал, этот лысый катюга!